принципиальные русские споры. Подпольность, конечно, им сильно повредила, но мне кажется, что такие тексты, скажем, как статья Синявского «Чтение в сердцах» и статья Солженицына «Наши плюралисты», — это и есть предвидение, предсказание всего, что мы сегодня переживаем. Я вам очень рекомендую это почитать.
И я счастлив, что позиция Ильина сегодня так скомпрометирована. Понимаете, эта бродившая в русском организме хворь, которую иногда называют «рашизмом» (на мой взгляд, неосновательно), а другие называют её «архаикой», а третьи — «культом силы» и так далее… Ну, для неё ещё не высказано определение, но эта хворь, бродившая в русском организме очень давно, из подполья вышла на поверхность, её стало видно. И более того — она обрела возможность прямого политического действия. Она, по сути дела, рулит. Вот то, что её стало так видно — это великая наглядность нашего времени. И то, что и в какой-то момент Ильин стал знаменем вполне определённых сил — это прекрасно, потому что сразу стало понятно: вот тут по плодам можете узнать их.
«Знакомы ли вы с романом Сюзанны Кларк «Джонатан Стрендж и мистер Норрелл»? Если да, как вы соотносите его с творчеством Роулинг? Насколько сильно влияние на них Диккенса?»
Влияние Диккенса колоссально сильное на всю британскую литературу. В общем, вся она вышла из него. Что касается соотношения этого действительно славного и по-своему остроумного романа с книгами Роулинг — могу ответить. Роулинг пользуется сказочным антуражем для того, чтобы высказаться о новой реальности и чтобы эту реальность зафиксировать. Роулинг — глубочайший реалист. Она, конечно, талантливый и изобретательный сказочник, но её сказочный мир так продуман, проработан, так реален, в нём так мало произвольности и много тонко продуманных связей, что как-то язык не поворачивается назвать её «мастером фэнтези». А вот роман Кларк — это чистое фэнтези, и очень хорошее.
«Приветствую, Дмитрий Львович! Читал ваш сборник «Календарь», а конкретно статью об Ольге Форш и её романе «Сумасшедший корабль». Там вы вначале упоминаете «Одеты камнем», причём характеризуете её как одну из лучших русских книг XX столетия. И как это иногда бывает — стоит о чем-то узнать, как оно тут же бросается в глаза, — да, совершенно верно, дорогой jovibovi. Это называется «библиотечный ангел». — Оказалось, что в родительской библиотеке с давних пор есть томик Форш с «Одеты камнем» и «Радищевым», — там ещё «Михайловский замок». — Прочитал. Впечатлило! Как богата русская литература! В ней среди малоизвестных авторов есть такие, которыми бы гордилась любая другая. Отсюда и вопрос. Расскажите об этой книге так, чтобы зацепить тех слушателей, которые её не читали».
Видите ли, какая вещь? Ольга Форш была… Сама она, как вы знаете, вывела себя под именем Долива в романе «Сумасшедший корабль». Она была действительно на фоне русского Серебряного века, ну, крепкий беллетрист, как тогда казалось. Но вот действительно упал какой-то луч на русскую литературу в начале 20-х — и появились же не только серапионы, а появилась вообще вся гофманианская, мистическая, сюрреалистическая петербургская литература времён ДИСКа (Дома искусств). Просвечивающая, уже как бы не столько отражающая наши взгляды, сколько уже позволяющая проникнуть за изнанку жизни, просвечивающая, поредевшая реальность 1921 года позволила увидеть какие-то действительно иррациональные страшные механизмы, какие-то крутящиеся шестерёнки мира. Отсюда гениальные фантастические рассказы Грина этой эпохи (например, «Крысолов»). Отсюда Ольга Форш. Отсюда фантастические сочинения Куприна — такие как, например, придуманная ещё во время революции и написанная уже в эмиграции «Звезда Соломона» (она же «Каждое желание»). Вот появление этой фантастики было отражением фантастического мира. Главной темой стало безумие.
И роман Ольги Форш «Одеты камнем», с которого началась её собственная историческая романистика… До этого она была обычной бытописательницей, её уже сорок лет было, за сорок. Ольга Форш — действительно один из вот этих живописателей петербургского безумия. Она наследует там двум традициям сразу. Одна — это «Записки сумасшедшего». Она описывает действительно историю медленно сходящего с ума провокатора, который когда-то… Он доживает в голодном нищем Петербурге 1919 года. Когда-то он сдал Михаила Бейдемана, революционера, который просидел в одиночном заключении, в одетом камнем равелине, больше 20 лет и сошёл с ума. И вот теперь он сам сходит с ума, воображая себя его таким антиподом, страшным двойником. Ему кажется, что Михаил и Сергей сливаются в одну личность под именем Миргил. И вот он галлюцинирует, пытаясь представить состояние этого погубленного им юноши, этого молодого молдаванина, который ни в чём ни сном ни духом не виноват — ну, кроме того, что он такой наивный романтический идеалист.
Это история такого русского Эдмона Дантеса. Но если граф Монте-Кристо в страшном своём заключении (может быть, отчасти благодаря аббату, может быть, отчасти благодаря своей крепкой корсиканской закваске) не сошёл с ума, то вот Михаил Бейдеман превратился в страшного, такого клокочущего, бьющего себя локтями по бокам человека-птицу. Это очень страшные страницы романа, их невозможно читать без ужаса. Понимаете, это же было время разоблачения провокаторов, время разоблачения стукачей, когда многие из них подвергались запоздалому возмездию. И, конечно, с этим Сергеем, главным героем-повествователем «Одеты камнем», произойдёт что-то подобное, но он успел покончить с собой — выпрыгнуть из окна, потому что он вообразил, что он будет теперь летать над городом, тоже вот такой безумной птицей себя вообразил. Помните, там лейтмотивом идёт фраза: «А над городом плавно Миргил». Довольно страшная такая история безумия.
И вот Форш подчеркнула очень важную вещь: ключевая фигура в истории Русской революции — это провокатор, стукач, доносчик. Почему так получается? Почему о провокаторе написана и андреевская «Тьма» или «Бездна»? Почему о провокаторах пишет Савинков постоянно? Почему провокатор — ключевой персонаж Зинаиды Гиппиус, скажем, «Чёртовой куклы»? Почему Азеф — такой важный герой, и герой, кстати, замечательного очерка Алданова? Почему «Карамора» — лучший горьковский рассказ о революционерах? А это хроника именно предательства. Да это потому происходит, что Азеф, Малиновский или другие знаменитые провокаторы (возможно, и Богров, кстати), они стоят над охранкой и над русским освободительным движением, они выше и тех, и тех. Они как бы такие сверхчеловеки. На самом деле недочеловеки, конечно. Ну, у них нет морального чувства. Помните, Карамора горьковский всё время пытается определить границы своей аморальности, безнравственности — и никак Бог ему не показывает эти границ. Он видит над собой во сне плоское и жестяное небо — и такая же плоская и жестяная у него душа.
Вот об этих людях без совести очень много тогда написано. Вот совесть настигла героя «Одеты камнем» поздно, когда ему уже 70 лет. А ведь на самом деле, когда он сдавал, когда он выступал как провокатор… А он сдавал ещё и из-за ревности, потому что девушка, которая ему нравилась, была влюблена в Бейдемана, он был счастливо влюблён. В общем, когда он его сдавал, у него ведь совести не было, а наоборот — он наслаждался своей аморальностью. Вот о психологическом изломе фигуры доносчика и провокатора тогда писали многие. И это интересная тема.
И вообще какую диссертацию можно было бы написать — «Образ провокатора в русской литературе», потому что Русская революция порождала два типа недоумков, скажем так: фанатичные, безусловно добрые, но абсолютно недальновидные идеалисты и такие же страшные расправщики, которые сидели в охранке. Но были тонкие провокаторы, которые считали себя умнее двух этих категорий. Так, к сожалению, бывает везде. Только почему-то именно в России в образе провокатора есть какой-то особенный трагизм. Поэтому — почитайте.
Ну и плюс к тому «Одеты камнем» — это действительно очень здорово написано. Ольга Форш часто писала от мужского лица. И действительно в этой женщине было какое-то удивительное чувство истории — совершенно мужское, циничное, жёсткое, без всяких заблуждений, без идеализма. Это не значит, что женщины все сплошь идеалистки, а это значит просто, что для Ольги Форш в принципе нет иллюзий, поэтому она сумела так трезво, так здраво написать о Радищеве.
«Всем известны ваши литературные учителя, а также ваши литературные ученики, — хорошо бы, как бы так, — но это люди, с которыми вы лично знакомы. Как бы вы отнеслись к незнакомому человеку, который считает вас своим заочным литературным учителем?»
С восторгом бы я к нему отнёсся, дорогая моя! Мне тут, кстати, один автор написал такое какое-то очень неприятное по тону, поучающее письмо. Ну, видно, что он намного меня старше. И он меня всё время предостерегает от создания секты, от того, что секта моих реальных или моих заочных учеников — это люди, которых я слишком люблю и тем развращаю. «Учитель, — пишет он мне, — не должен любить учеников, он должен их учить». Николай, дорогой мой, это вы просто цитируете мою статью (которая, кстати, есть в сборнике «Календарь»), где и сказано, что учитель не имеет права влюблять в себя; учитель должен учить, а любить — это не его дело.
Я не могу, к сожалению, избавиться от личного, человеческого отношения к моим ученикам, но это всё вне учёбы или после неё. Я с ними, естественно, сближаюсь. Я с ними дружу. Я с ними, случается, выпиваю. Хотя я и не пью, но я смотрю, условно говоря, радуясь и завидуя, смотрю, как выпивают они. Но моя с ними дружба происходит в основном вне учёбы, а чаще всего — после учёбы. Действительно я абсолютно убеждён в том, что учитель не должен перелюбливать ученика, и слишком близкий личный контакт нежелателен. И мне не очень нравится, когда учитель водит в походы, на экскурсии, ставит с ними вне школы какие-то спектакли — он здесь претендует на их личную жизнь. Это, мне кажется, опасно. Это неизбежно, наверное, но это опасно. Это надо дозировать. Я всё-таки настаиваю на том, что в общении с учеником на первом месте стоит профессиональный обмен мнениями, профессиональный обмен опытом и знаниями. Это очень важная штука.