енно из-за советской узости своих взглядов, именно из-за нежелания так радикально смотреть на советскую историю. И это не признак ума или глупости, а это признак зависимости человека от окружающих, зависимости от пропаганды, зависимости от традиций.
Щипачёв был совсем небольшим поэтом. Насчёт «большого сердца» я не знаю. У каждого поэта есть хорошие стихи. У Щипачёва, по-моему, их было очень мало. Ну, я не буду даже говорить, какого класса он поэт. И вообще раздавать посмертные оценки — мне кажется, это не очень верно. Тем не менее я могу понять генезис его отношения к Солженицыну. Солженицын для многих даже сегодня слишком радикален. Хотя почему «даже»? Сегодня мы откатились значительно назад.
«Почему, на ваш взгляд, спектакль театра им. Вахтангова «Принцесса Турандот» был популярен и любим на протяжении многих десятилетий? Откуда у простенькой сказки такая энергия и обаяние? В чём секрет?»
Ну, не такая и простенькая — всё-таки Гоцци. А во-вторых, понимаете, популярной же была не сама по себе пьеса, а постановка Евгения Багратионовича Вахтангова. Та невероятная студийность, атмосфера бешеной театральности, весёлой, живой, самодостаточной, нищей, потому что это ещё и в нищие годы сделано, и нищета декораций, и поразительная музыка Сизова, насколько помню (сейчас проверю), — это всё праздник, понимаете. Вот эта культура праздника, которая заложена в основе ансамблевого, компанейского, весёлого вахтанговского театра, — это и есть залог успеха и счастья.
Вернёмся через три минуты.
РЕКЛАМА
― Возвращаемся в студию. Начинаю отвечать на вопросы из почты. Но ещё немножко с форума, конечно.
«В вашей концепции чередования исторических периодов в России имеет ли это чередование тенденцию к сокращению этих периодов?»
Ну конечно. История ускоряется. Ещё Нил Сорский об этом говорил, и Тойнби об этом писал. В циклах важная черта — это, конечно, некоторое посильное сокращение. Естественно, что ускоряется всё — и перемещение по Земному шару, и ход истории.
«Ценю замечательного сценариста и хорошего режиссёра Александра Александрова: «Сто дней после детства», «Утоли мои печали» и даже «Приют комедиантов». Но вот его книга о Пушкине вызвала, мягко говоря, недоумение. Что вы думаете по поводу Александрова и особенно об этой его книге? Спасибо за общение. Хорошо бы о Крапивине».
О Крапивине сделаем лекцию, надо мне его перечитать. Что касается Александра Леонардовича Александрова. Понимаете, вот я наблюдаю сейчас, как любовь к этому человеку, к его сценариям — «Деревня Утка», «Голубой портрет», «И на камнях растут деревья», и «Прилетал марсианин в осеннюю ночь», которую он считал своей лучшей работой, и, конечно, «Номер «люкс» для генерала с девочкой», «Любовь французская и русская», и даже «Приют комедиантов», действительно последняя работа, — как это всё сейчас набирает авторитет; как Александров, которого загоняли то в гетто детской кинематографии, то жанровой, как он становится по-настоящему ценим и знаменит. Я очень люблю Александрова. Он был моим другом старшим. И у нас, в общем, прекрасные были отношения. Я с большой радостью слежу за тем, что делает его дочка Дуня, замечательная художница, сейчас она режиссуру осваивает.
Что касается книги «Частная жизнь Александра Пушкина» [«Пушкин. Частная жизнь. 1811–1820»], то она и есть частная жизнь Александра Пушкина. Понимаете, это попытка написать трёхтомник (издан был только первый том), историю Пушкина как частного лица. Там много может быть у меня вопросов к Александрову, но в одном я бесконечно уверен: если бы он осуществил свой замысел двадцатисерийного фильма о Лицее, сценарием которого собственно и является этот первый том, то это была бы замечательная картина — спорная, полемичная, но замечательная.
Из прозы Александрова я вам больше всего рекомендую его книгу о Марии Башкирцевой [«Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой»]. Вот ему нравился этот тип девочки — злой, умной, рано повзрослевшей, прелестной, неотразимой, обречённой такой хрупкой красоты; тип умной девочки и вообще то, что играла Друбич в фильмах раннего Соловьёва, умной девочки — недосягаемой, рано созревшей, прелестной, неувядаемой, всегда мечущейся, никогда никому не принадлежащей до конца. Вот этот тип Башкирцевой — вечной девственницы и тайной интеллектуальной сладострастницы — это Александров написал с поразительной силой! В издательстве «Захаров» вышла эта его книга, вместе с дневником Башкирцевой. Она и биографически бесконечно интересна.
Александров же занимался огромным количеством вещей: историей русского лубка, он и коллекционировал эти лубки, занимался историей и биографией Юлии [Хулии] Пастраны, женщины с бородой, и замечательный триллер о ней написал и хотел с Настасьей Кински снимать. Он написал великое количество прозы, которую не печатали, потому что это было совершенно что-то не совместимое с советской литературой. Он замечательный мемуарист, тонкий, прекрасный, разнообразный и бесконечно одарённый человек. И вот его книга о Башкирцевой, мне кажется, будет для вас сюрпризом очень приятным.
«Интересно ваше мнение касательно смыслов. Всегда ли произведение несёт в себе смысл и посыл, заложенный автором?».
Нет, послушайте, ну конечно нет. Конечно, смысла текста открывается вполне только в контексте эпохи, открывается благодаря творческой доработке и творческому осмыслению читателя. «Тоннель-то роется с двух сторон», — повторял Сельвинский. Это общая такая закономерность: произведение искусства существует благодаря нашей с вами адаптации. А то, что закладывал туда автор — это, как правило, очень скудное, очень одномерное восприятие. Писатель же не может до конца поставить себя на читательское место, потому что он-то уже знает механизмы, с помощью которых эта вещь создавалась. Конечно, он «сам свой высший суд» — в том смысле, что он чувствует, просто по авторскому, по эмоциональному своему напряжению, получилось или нет. Но что именно получилось — он понимает не всегда, конечно. Одно только точно: вещь, написанная с наслаждением, и читается с наслаждением.
«Никогда не слышал вашего мнения о фильме «Страна ОЗ».
Мне не нравится фильм «Страна ОЗ» и творчество Василия Сигарева в целом. Наверное, я имею на это право.
«Что вы думаете о творчестве Ричарда Бротигана? Когда-то давно с удовольствием прочитал «Ловлю форели в Америке».
Я не люблю Ричарда Бротигана. Мне его творчество кажется мелким, немного штукарским и каким-то… Понимаете, вот что мне кажется обидным: он как-то заставляет читателя слишком хорошо думать о себе — вот якобы «какую я сложность осваиваю!». А на самом деле никакой сложности там нет. Это, по-моему, довольно примитивные тексты, с такими потугами на юмор, которых я почему-то не воспринимаю совершенно. Простите меня, дурака.
«Как вы думаете, чем отличается донос от выполнения гражданского долга в виде информирования компетентных органов?»
Знаете, я не вижу этой грани, и поэтому, на всякий случай, я не буду информировать органы. Это очень точно почувствовал Достоевский. Вы прочтите когда-нибудь, если будет свободное время, главу из документального романа Игоря Волгина «Последний год Достоевского», она называется «Христос у магазина Дациаро». Там Достоевский задаёт Страхову [Суворину] вопрос: «Представьте, что мы стоим на Невском у магазина Дациаро, вдруг подходят два террориста и один другому говорит: «Я только что заложил бомбу. Через 15 минут Зимний дворец взлетит на воздух». Вы пойдёте в полицию?» Страхов [Суворин] говорит: «Нет». — «И я не пойду», — говорит Достоевский. — Почему? Ведь это ужас». — «Неужели мы с вами так боимся осуждения либеральной общественности?» Нет, ребята, они не боятся осуждения либеральной общественности.
Кроме того, они не боятся даже того, что их первыми привлекут к делу, как всегда привлекают первым доносчика. «Доносчику первый кнут», как вы помните из Горького [«Детство»]. Если вы об этом сообщили — значит, вы что-то об этом знаете, а может быть, и причастны, а может быть, вы провокатор. Нет, не поэтому. А просто есть в русской душе и в душе вообще человеческой (русская — просто концентрированное выражение человеческих качеств, не омрачённых никакими наслоениями) какое-то инстинктивное отвращение к доносу. Вот я услышу, что где-то готовится теракт — ну, наверное, я пойду и сообщу. Наверное. Но мне придётся преодолеть какой-то внутренний барьер. Я не знаю, почему это так. Ну, вы спросили честно — я вам честно отвечаю.
«Что вы думаете об эфире Чаплина?»
Понимаете, как говорил Ежи Лец: «Спрашивать, когда не сомневаешься — дурной тон». Я не вижу, о чём здесь спросить, не вижу, о чём здесь говорить. У меня не было иллюзий на тему отца Всеволода Чаплина. А то, что его уволили, не сделало его привлекательнее в его глазах. Мне кажется, наоборот — то, что его уволили, как-то лишило его последних остатков самоконтроля. Ну, полезно, когда человек так откровенно разговаривает, это правильно.
«Некоторые психологи высказывают мнение, что интроверт в принципе способен представить себе мир экстраверта, а наоборот — нет. Допускаете ли вы, что ваше искреннее неприятие творчества некоторых авторов связано с вашей экстравертностью? Янка, Башлачёв, Летов, Довлатов — явные интроверты».
Нет, ничего подобного. Во-первых, Башлачёв уж никак не интроверт. Но самое главное, что и Довлатов — отнюдь не интроверт, а человек феноменальной общительности, хотя и большого угрюмства и раздражительности. Ну и потом, понимаете, не надо, пожалуйста, психологические особенности автора распространять на художественные особенности его текстов, на качество этих текстов, потому что мы с вами прекрасно понимаем: качество литературы меньше всего зависит от чьего-либо психического здоровья.
«Почему вас нет в Facebook?»
Я есть в Facebook. Там кто-то уже написал, что это фейковая страница. Нет, она не фейковая. Там выкладываются мои аутентичные тексты — просто выкладываю их не я, а тайные поклонники.