олютно, совершенно дутом — был чуть не погублен «Артек». И абсолютно невосполнимый ущерб был нанесён сторонниками Виктора Януковича, «Партией регионов», которые это всё замутили, и репутации лагеря тогда, и людям, которые там работали, а они ни в чём были не виноваты абсолютно. Ну, это было очевидно. Там в качестве аргумента фигурировал даже альбом с фотографиями детей-танцовщиц.
Не нужно никаких доказательств для того, чтобы сломать жизнь человеку — педагогу, врачу, любому, кто работает с детьми. История Драсиуса Кедиса [Drąsius Kedys] в Прибалтике нашумела так сильно именно потому, что человек поверил клевете и начал убивать тех, кого подозревал в секс-скандале с растлением. И сейчас, когда нет ни одного факта, ни одного документа, и всплывают беспрерывные разговоры об одной из московских школ и травят всю эту школу, мне кажется, что это ситуация катастрофическая. Подождите, имейте терпение, дайте в этой ситуации разобраться.
И вообще есть несколько тем, под которые можно травить кого угодно. Вот сексуальное насилие над ребёнком — стоит упомянуть об этом, как негодующие родители пойдут затаптывать любого и абсолютно никому не будут отдавать отчёта в своих действиях. Это же касается, кстати, помните, такой темы, как любовь к Родине. Если ты во время боевых действий или даже во время обострения ситуации что-то скажешь о Родине — всё, ты предатель, клеветник, и тебя можно убивать немедленно. Почему люди так хотят сейчас убивать и травить, а так не хотят выслушивать и понимать? Ну, наверное… Понимаете, вот так выражается, кстати говоря, и депрессия тоже. Потому что депрессия в обществе ведь не только в том, что у людей по утрам плохое настроение, а она ещё и в том, что это плохое настроение требует немедленной разрядки, немедленно кого-то убить. Ну, это сейчас везде. О чём говорить?
Спрашивает Кирилл: «Вопрос в связи с сексуальными скандалами в педагогической среде. Вы говорили, что плох тот учитель, в которого не влюбляются ученики. Как вы для себя определяете моральную границу в личных отношениях с учениками?»
Кирилл, дело в том, что у меня нет личных отношений с учениками. Мои личные отношения с учениками начинаются после того, как они отучились. Тогда они могут прийти ко мне, спросить о том, как им поступить, поговорить за жизнь. А пока они в классе — я профессионал, а они должны слушаться, по возможности проявляя, конечно, высказывая собственное мнение, но сначала продемонстрировав мне, что они читали текст.
Тут ваш вопрос на самом деле тоньше. Естественно, любой сколько-нибудь профессиональный учитель сам прекрасно понимает границы, за которые нельзя с детьми заходить. Но мы говорим сейчас даже уже не о сексуальных скандалах, а мы говорим о гораздо более распространённой и более страшной проблеме. А то очень много желающих отождествить любого учителя с педофилом: «Зачем это они идут в школу преподавать на ничтожную зарплату? Ну конечно, они педофилы все». Мы сейчас с этим обывательским мнением не соотносимся. Мнение идиотов есть вопросов развития идиотов. Когда-то в романе «Квартал» была предложена такая формула: «Мнение насекомых должно интересовать энтомологов». Ну, я никого не хочу обзывать насекомыми. Там это было приведено как раз как пример hateful speech. Но тем не менее есть люди, которые просто специализируются на грязи. Оставим их разбираться в этой грязи, копаться в ней. Есть более серьёзная проблема.
Иногда у педагога действительно есть шанс создать из класса секту. Вот эту проблему очень тонко понимал один человек (хотя многие её, наверное, понимают). Это Георгий Полонский, который сам был, вообще-то, педагогом, потом долгое время преподавал в детской театральной студии, учил молодых драматургов. Это тот самый Полонский, который написал «Доживём до понедельника». Он же написал, по-моему, гораздо более тонкую и глубокую вещь — «Ключ без права передачи» (она же называлась «Драма из-за лирики»). Там молодая учительница (в фильме Проклова её играла), противопоставляя свой умный тонкий класс остальному педагогическому сообществу, сделала из них, по сути, самовлюблённых маленьких сектантов, которые группировались вокруг неё и без неё обходиться не могли.
Вот когда учитель — новатор, талантливый, яркий — превращает класс в секту, когда люди любят его фанатично, а всех остальных ненавидят, то это большая опасность, большой риск. Знаете, учитель должен уметь быть неприятным, должен уметь быть строгим, должен держать дистанцию. Это не значит, что я это всё умею, но я, по крайней мере, знаю, что эти умения должны у профессионала наличествовать.
Мне представляется, что самое трудное, самое главное в профессии учителя — это пройти по грани между строгим профессионализмом и гуманным, глубоким сочувствием к ребёнку. Ребёнку трудно. Понимаете, мы же имеем с ними дело в самый критический период их жизни — в период созревания, в период первого столкновения с наиболее масштабными проблемами. Мы должны им помогать, конечно, мы должны им сострадать, но при этом мы должны вести себя не как вожди, а как терапевты, если угодно. Вот это мне представляется очень сложной задачей.
«Как быть, если не хочется идти в класс?»
Уже отвечал: не ходить.
«Насколько тяжело было расти вам и ей? Какие нюансы в родительстве добавляет тот факт, что старшая дочь у вас приёмная?»
Ну, это дочь Иры от первого брака. Знаете, никаких проблем не было. Я не могу рассказать вам ни о каких трудностях в этой области. Наверное, потому, что всё-таки она досталась мне ещё совсем маленькой. Наверное, там были свои трудности. Наверное, Ирке было труднее всех. Но странное дело — Женька выросла как-то даже больше похожей на меня, чем Андрей, младший сын, который собственно мой. Как это получилось? Я не знаю. Наверное, потому что, когда она со мной стала пресекаться (во всяком случае, когда она уже стала со мной жить), она была тоже в возрасте довольно впечатлительном. Я сейчас думаю, что… Я не знаю, удалось ли мне достаточно держать дистанцию с собственными детьми, но я вспоминаю, что именно Женька с её каким-то очень тихим и весёлым нравом всегда умудрялась замирять меня в минуты отчаяния, в минуты скандалов и так далее. Когда я начинал орать непредсказуемо, она тихо говорила: «Быков лютует», — и это как-то сразу проливало ворвань на это бушующее море.
Понимаете, мне кажется, не надо просто фиксироваться на этих проблемах. И есть только один рецепт обращения с ребёнком: надо всё-таки понимать, что он взрослее вас, надо относиться к нему, как к равному, как к человеку, который преодолевает серьёзные проблемы. Я никогда не забуду ответ Андрюхи, когда я что-то тоже был не в духе. Я говорю: «Андрей, а что ты мне ничего не рассказываешь про школу? Ты меня боишься?» Он на меня посмотрел вдумчиво и сказал: «Нет, это ты меня боишься». И я всё понял. Да, действительно мы их боимся больше, чем они нас.
«Ваше отношение к канону русской литературы? Есть ли он или это искусственное понятие?»
Ну, под каноном мы понимаем главные тексты русской литературы и главные её черты. Я как раз сейчас, кстати, по просьбе родного «Собеседника» пишу репортаж о первом уроке, о линейке. Ну, просто нет больше учителей в редакции, и всем интересно, как это происходит. И вот я сегодня обсуждал с детьми главные архетипы, главные жанры русской литературы, её основные черты. Русская литература… Ну, есть семь основных черт русской прозы и русской литературы в целом, как я их выделяю для детей. Я вам их сейчас перечислять не буду. Если хотите — пришлю методичку. Но мне представляется, что русская литература — прежде всего очень молода (моложе только американская). И эта литература наглая, как подросток. Только русская литература может себе позволить написать роман, триста первых страниц которого герой не встаёт с дивана. Русская литература похожа на мосластый русский в лайковой английской, итальянской или французской перчатке: форму мы заимствуем, а содержание у нас глубоко и принципиально своё.
И вот сегодня одна девочка сказала совершенно потрясшую меня вещь. Я с присущим мне таким литературным центризмом сказал: «С моей точки зрения, русская литература среди мировых — это айфон среди кнопочных телефонов. Она быстрая, у неё страшное количество функций. Поскольку нет ни философии, ни социологии, ничего ещё нет, она отвечает за всё. Её невероятная функциональность, быстрота, оперативность, изящество её формы (особенно Тургенев, конечно, Толстой и Чехов много в это дело вложили) — вот это делает её айфоном». И на это мне умный ребёнок сказал: «Но ведь первое, что делает человек, обзаведясь айфоном, — он делает селфи. Можно ли сказать, что русская литература — это в общем селфи? Вот вы говорите, что главная проблема русской литературы — это проблема сверхчеловека». — «Да, я действительно это говорю». — «Так можно ли сказать, что это селфи сверхчеловеков?» И я с ужасом понял, что это так!
Толстой с его опытом артиллерийского офицера, с его невероятной физической силой, чувственностью и страшной остротой переживания боли, с его потрясающим воображением, с его восемью языками, ивритом, который он начал изучать в восемьдесят лет, с его наездничеством, колоссальной физической силой, с его феноменальными энциклопедическими знаниями, хозяйственными экспериментами. Лермонтов, про которого тот же Толстой сказал: «Проживи он ещё восемь лет, нам всем нечего было бы делать». Про Пушкина уж я не говорю, это действительно фигура христологическая. Да, в общем, русская литература — это такое селфи сверхчеловеков. Как ни странно об этом говорить, как ни изумительно, но это так.
Кроме того, как сказал замечательно один мальчик: «Русская литература похожа на автомат Калашникова», — в том смысле, что это главный бренд, и в том смысле, что её вечно подозревают в придуманности на Западе, потому что все же знают, что автомат Калашникова якобы (что, конечно, неправда) возник из немецких разработок. Вот русскую литературу тоже всё время подозревают в западных корнях, а она на самом деле берёт западную форму только для того, чтобы наполнить её принципиально новым содержанием. И эти сравнения детей, эти их разговоры мне представляются необычайно интересными. И мне самому, конечно, такое бы в голову не пришло.