Д. Быков ― К чему прикопаться.
Д. Драгунский ― Понимаешь, про женщин — мизогинический, без женщин — тоже мизогинический. Но если феминистка, разумная женщина прочитала романа, то мне это уже приятно.
Д. Быков ― Конечно, это приятно. Всегда, когда безумная или умная женщина читает… Мы для них же в конечном итоге работает. Но я не могу тебя не спросить, как ты рисуешь себе читателя этой очень странной книги, очень странной по эмоции, потому что в ней главная эмоция — это такая, я бы сказал, обречённость всё-таки.
Д. Драгунский ― Да.
Д. Быков ― Как ты себе рисуешь этого читателя?
Д. Драгунский ― Я себе рисую этого читателя в виде чувствующей эту обречённость женщины примерно 25–65 лет.
Д. Быков ― Хороший диапазон. Всё-таки 1 сентября заканчивается. С каким чувством ты обычно шёл в школу?
Д. Драгунский ― С двойственным чувством. С одной стороны, мне было, так сказать, страшновато, хотелось дальше бегать по травке. А с другой стороны, в мои времена школа была единственным светлым пятном в безрадостной Москве. Это был клуб, это была тусовка (хотя такого слова тогда не было), это было веселье, было много народу. И в городе, в котором в 7 часов закрывались все магазины и пустели улицы, школа, в которой, прости меня, даже какой-то кружок по моделированию самолётов…
Д. Быков ― Да-да-да! Светская жизнь, остров светской жизни. Я это хорошо помню, да.
Д. Драгунский ― Это был островок светской жизни. И я это обожал.
Д. Быков ― Вот хороший вопрос пришёл сразу же на почту: «Почему так мало написал ваш отец?» Имеется в виду, что… Конечно, Виктор Юзефович был большим писателем, и мы все это знаем. У нас есть общий любимый рассказ — «Рабочие дробят камень». А почему всё-таки, кроме «Денискиных рассказов», он сделал всего две взрослые повести и так мало по-настоящему, ну, два тома набегает?
Д. Драгунский ― Два тома или, если честно, один очень большой. Понимаешь, в чём дело? Почему? Потому что он очень поздно начал писать. И он рано умер. Вот и всё. Прости меня, пожалуйста, он начал писать, когда ему было, условно говоря, 48 лет…
Д. Быков ― Где-то так, да.
Д. Драгунский ― А умер он, когда ему было 58. У него было 10 лет. А последний год он болел, у него была тяжелейшая гипертония, он не мог работать. То есть творческая жизнь, так сказать, писательская жизнь была очень короткой.
Д. Быков ― Тут очень хороший тоже вопрос, тебя касающийся: «Не жалко ли вам, что вы 20 лет потратили на историю и политологию?» — спрашивает Вадим.
Д. Драгунский ― Отвечаю. Жалость — это категория энтомологическая. Жалко у пчёлки — сами знаете где.
Д. Быков ― Но это было полезное время?
Д. Драгунский ― Да, конечно. Я многое научился понимать, просто такие конкретные вещи, которые важные.
Д. Быков ― Я помню, у тебя был соавтор и приятель… Сейчас я точно фамилии не вспомню. Вот этот человек, который разработал потом концепцию «Остров Россия».
Д. Драгунский ― А, Цымбурский.
Д. Быков ― Да, Цымбурский, совершенно верно. Вот как ты сегодня относишься к этой концепции — что России надо не экспансию, а, наоборот, сосредоточение?
Д. Драгунский ― Да никак не отношусь. Это очень странная концепция — «Остров Россия». Как интересно: сегодня нашу с ним первую совместную статью случайно перечитал.
Д. Быков ― И как?
Д. Драгунский ― Ты знаешь, очень хорошая статья. Правда, он сам потом сказал, что он перестал разделять эти идеи, так сказать, она была либеральная. Видишь, в чём дело? Цымбурский — человек с очень странной судьбой. Он начинал как ультралиберал, радикальный либерал, кровавый либерал, а потом, не получив, грубо говоря, поддержки от своих, так сказать, единомышленников, он стал столь же ультраправым радикалом.
Д. Быков ― Ну и напоследок вопрос от Анны, чрезвычайно интересный: «В вашей малой прозе огромную роль играет секс. А в жизни?»
Д. Драгунский ― Ещё большую!
Д. Быков ― Ну, потому что жизнь, в отличие от малой прозы, всё-таки занимает несколько больше. Ты можешь объяснить, почему?
Д. Драгунский ― Что?
Д. Быков ― Почему это так?
Д. Драгунский ― Секс?
Д. Быков ― Секс, да.
Д. Драгунский ― А потому что… Ну, как тебе сказать? Секс — это всё на свете. Вот я начинаю свой новый сборник. У меня, даст Бог, в декабре выйдет новый сборник рассказов. Видите, как я много всего делаю?
Д. Быков ― Драгунский, ты писуч, конечно, как кролик!
Д. Драгунский ― Ну, берём пример с некоторых…
Д. Быков ― Спасибо! Приятно, да.
Д. Драгунский ― Берём пример. Понимаешь, однажды Аполлон вызвал Зевса на состязание в стрельбе. Есть знаменитый греческий миф такой. Аполлону выпало стрелять первым. Он выстрелил — и его стрела упала до самых Геркулесовых столбов, и все закричали: «Браво! Браво!» Тогда встал Зевс и — внимание! — занял собой всё пространство, и сказал: «Куда стрелять? Не осталось места». Вот секс занимает примерно такое же место.
Д. Быков ― Ну, это как в классическом анекдоте, где д’Артаньян ставит крестик на Илье Муромце и говорит: «Я попаду сюда». Илья Муромец говорит: «Братцы, посыпьте его мелом».
Молодец, Денис! Поздравляю тебя. Вот я тебе от себя скажу: я терпеть не могу делать комплименты друзьям. Меня дико раздражала героиня, меня многое бесило в книге, но я так часто вздрагивал от совпадений, и всё-таки она такая получилась! Вот когда Лесков посмотрел «Иванова» чеховского, он написал: «Какая она умная у него получилась!» — имея в виду пьесу. Вот я очень тебя поздравляю с этой противной книгой.
Д. Драгунский ― Спасибо большое!
Д. Быков ― Обнимаю. Будь здоров.
Д. Драгунский ― Целую. Пока.
Д. Быков ― А мы продолжаем наш разговор. Мы соблюли условие Венедиктова — я был в студии один, хотя незримо присутствовал Драгунский. Почитайте, ребята, эту книгу. Она немножко похожа на такую… Я люблю этот образ: это как будто глотаешь гранату. Она действительно взрывает тебя немножко изнутри. Но «Дело принципа» — это, пожалуй, наряду с миндадзевским «Хансом и Петром», самое точное за последнее время произведение о предвоенности, о предвоенной ситуации, о неврозах, которые это порождают. Я думаю, что время этой книги по большому счёту придёт на будущий год, она долго будет усваиваться. Но когда усвоится, то она своё место займёт.
Отвечаю на прочие вопросы, приходящие постепенно. Меня очень часто спрашивают, будут ли действительно разговоры о депрессии. Поскольку действует тот же самый закон Венедиктова и я в студии должен быть один, я буду зачитывать исповеди, которых приходит очень много. Мне пишут, что не надо этого делать, что депрессия — это дело клинических психологов. Но, понимаете, есть клиническая депрессия, а есть мировоззренческие проблемы. Их мы будем как-то вместе решать, потому что…
Знаете, какое у меня есть подозрение? Человека может выручить только человек. Кстати, недавно эту мысль артикулировал Шевчук как раз в интервью со мной. Я его спросил: «Как можно спасаться от периодов упадка?» — «Ничего, кроме человека, человеку не поможет». Понимаете, ужасно же чувствовать себя в жизни, как в поезде с храпящими попутчиками, когда ты один в этом вагоне чужом, который везёт ещё тебя и в чужие места. Чувствуешь себя абсолютно обречённым, по Ясперсу — «вдвинутым в пустоту, в ничто», а вокруг раздаётся храп и запахи носков и несвежей курятины. Это ужасное ощущение. Значит, надо быть для человека человеком, надо быть реципиентом чужого отчаяния, выслушивать его, как-то озвучивать (простите за ужасное слово, которое все так не любят), скажем так, произносить вслух мучающие вас проблемы. Наверное, об этом надо будет говорить. И наиболее напряжённые вопросы приходят как раз о любви.
Например, один автор пишет, что до сих пор продолжает как бы смотреть фильм о судьбе девушки, с которой давно расстался, постоянно ощущает рядом её присутствие, и не знает, как быть, и ничем не может отвлечься.
Саша, две причины могут быть здесь. Одна — мне очень горько вам говорить об этом, но это безделье, потому что сосредоточенность на каких-то личных переживаниях возникает тогда, когда вам нечем отвлечься, когда нет работы. Помните, что труд и творчество — это самый сильный самогипноз. И вообще что-то сделать, что-то изменить в жизни — это значит вылечиться вернее всякой терапии. Значит, вы просто ничем не заняты, если вы всё время сосредоточены на любви.
Ну а если это действительно так, что никакая работа вас не отвлекает, если, как у Щербакова, «и тёплый ветер с юга одно и то же день и ночь [вновь и вновь] мне имя говорит» — ну, что поделать? Значит, тогда надо из этой ситуации извлечь максимум пользы — извлечь из неё лирику, извлечь какие-то новые переживания. В общем, если вам посылается такая любовь, похожая на душевную болезнь, надо попытаться из этой душевной болезни извлечь какие-то новые, небывалые эмоции и какие-то результаты. Когда-то Бродский замечательно сказал: «Если любовь не удалась, с неё можно стрясти стишок». Мне кажется, что здесь надо делать до известной степени то же самое.
«Вы часто употребляете слово «гений». Что вы вкладываете в это понятие? Какова природа гения? Врождённая ли это характеристика или это можно развить в себе?»
Развить в себе, боюсь, нельзя. А врождённая характеристика… Я уже говорил, чем гений отличается от таланта. Если хотите, охотно повторю эту формулировку. Когда вы читаете или слушаете талантливого автора, вы говорите: «Как он сформулировал! Ведь я всегда это знал». А когда вы слушаете гения, вы говорите: «Как он сформулировал? Ведь я никогда об этом не догадывался! Я ходил рядом с этим, но никогда этого не понимал». То есть гений открывает вам глаза, а талант надевает вам очки. Есть большая разница.