«Почему, по-вашему, молодёжь легко вербуется в ИГИЛ и прочие сектантские организации?» Вы сами же и ответили: «Это попытка восполнить недостачу».
Ну, людям хочется жить. Им хочется вертикальной мобильности, им хочется во что-то превращаться, кем-то становиться, за что-то бороться, во что-то верить, а верить в одиночку, верить в единичные, личные ценности они по разным причинам не приучены. Есть огромный соблазн принадлежать к массе, а вступать в какие-то фальшивые организации ура-патриотического толка не хотят. И вот их там вербуют. Это всегда. Понимаете, пустота требует заполнения. Как сказано у Горького в «Жизни Клима Самгина»:
Ах, для пустой души
Необходим груз веры!
Ночью все кошки серы,
Женщины — все хороши!
Вот мы живём ночью, и для нас действительно всё веры хороши, все женщины, все кошки, всё привлекательно. Всё привлекательнее, чем пустота.
«Как вы оцениваете литературное творчество Чудаковой, особенно литературу для детей?»
Гораздо выше оцениваю её филологические работы, в частности блестящую догадку о Сталине как главном адресате, что, по-моему, вытекает естественно из природы романа, но не многие об этом заговорили вслух. И, конечно, выдающиеся работы о литературе 30-х годов в целом. По-моему, она и Галина Андреевна Белая лучше всего писали о «перевальцах», о литературной борьбе этого времени. Конечно, жизнеописание Булгакова — выдающаяся книга. Что касается Жени Корзинкиной [«Приключения Корзинкиной»], то мне кажется, что эта книга недостаточно озорная, недостаточно хулиганская, чтобы быть детской. Она слишком правильная, моральная, такая западная.
Просят про Пелевина. Со временем обязательно.
«Расскажите об особенно запомнившемся разговоре с учениками». Имеются в виду вот эти талантливые ученики. Ребята, я думаю, вы сможете убедиться в степени их таланта, потому что я решился выпустить некоторых из них с лекциями в «Прямой речи» в сентябре-октябре. Некоторых моих ребят из МГИМО, из МПГУ, которые имеют собственные концепции и хотят читать лекции, я попробую показать в этом лектории, потому что пора им что-то уже рассказывать.
Тут очень много вопросов, что будет в лектории. 24 сентября можно будет слушать Догилеву, это будет литература про меня. Не в порядке рекламы, а просто в порядке отчёта о творческих планах. Мы с Таней Догилевой 24 сентября будем разговаривать. Она — человек сказочно начитанный. Она закончила, между прочим, школу не простую, а с историко-филологическим уклоном, читала больше меня значительно и пишет очень хорошо, по-моему. И вот мы будем с Догилевой на пределе откровенности о литературе и жизни разговаривать.
«Сколько часов в день Вы читаете?» Никогда не считал. Сколько часов работаю? Когда не пишу и не ем (кстати, за едой я тоже читаю), почти всё время читаю.
«Можно ли нашего патриарха рассматривать через призму „Осени патриарха“?» Я думаю, что это слишком примитивное использование «Осени патриарха». «Осень патриарха» надо прежде всего рассматривать, как гениальный новый шаг в литературе, как прозо-поэтический синтез, о котором мечтал Белый, отчасти Андреев. Это такой совершенно новый мелос, и это гениальное открытие. Эту потрясающую прозу расценивать, рассматривать в каких-то узкополитических целях? Господи, прочтите что-нибудь из других латиноамериканцев, попроще, того же «Господина президента» [«Сеньор президент», Мигель Анхель Астуриас].
«В замечательном старом советском сериале „Семнадцать мгновений весны“ один из персонажей произносит страшную и очень актуальную, на мой взгляд, фразу: „Чем больше мы имеем свобод, тем скорее нам хочется СС и всеобщего страха“. Неужели так действительно легче жить?»
Понимаете, вопрос неоднозначный, именно поэтому я собираюсь, кстати, наверное, 21 сентября прочесть лекцию о Семёнове. Юлиан Семёнов был очень непростой писатель. На фоне нынешней литературы он просто мыслитель, титан, Лев Толстой. Когда-то говорили: «Вот Пикуль и Юлиан Семёнов». Так на их фоне сегодняшняя литература — это просто пигмеи, даже самая серьёзная. Конечно, Семёнов имел в виду в «Семнадцати мгновениях» очень многие аллюзии к советской истории и к советскому состоянию умов. Но я не думаю, что страх — это признак несвободы. Тут другая история.
Когда-то Слепакова сказала в поэме про Павла I: «Из тела жизнь — как женщина из дому: насильно отнята у одного, она милей становится другому». Греховное удовольствие, самое сильное удовольствие… Фашизм — это школа греховных удовольствий. Когда ты понимаешь, что ты совершаешь мерзость, ты переступаешь грань, и переступаешь её с наслаждением. Если ты этого не осознаёшь (как, в общем, многие не осознавали, бессознательное такое зло), то это не фашизм. Это может быть заблуждением, может быть ошибкой. В Азии — в Кампучии, например — очень многие не осознавали, что они делают. А при фашизме надо именно осознавать, вот именно наслаждение от выпускания из себя Хайда. Понимаете, ведь когда из Джекила выходил Хайд, это была тоже своего рода духовная эякуляция, и Джекил испытывал наслаждение. Когда выпускаешь из себя зло — это восторг.
Геббельс говорил: «Я избавлю вас от химеры совести». По-моему, Геббельс, да? Вот это самая большая мерзость — избавление от химеры совести. Вот это — фашизм, а всё остальное — имитация. Люди хотят наслаждаться: наслаждение падением, восторг бессовестности, а вовсе не несвобода, что «мы хотим, чтобы за нас рулили». Наоборот. Фромм это называл «бегство от свободы. Опять-таки, кто я такой, чтобы спорить с Фроммом, но какое же это бегство? Это бегство, наоборот, к полной свободе, к свободе в самом примитивном её смысле, к свободе от совести, потому что свобода в либеральном её понимании — это следование закону, осознанные выборы. Ни черта подобного! Наоборот, свобода делает любую дрянь: свобода насиловать, убивать, кровь пускать, унижать. Вот такие дела. Это, конечно, гораздо сильнее всякой диктатуры.
„Что вы скажете о Питере Хёге, если знакомы?“ Лично не знаком. Имеется в виду, видимо, „Смилла и её снежное чувство“, потому что второй роман я просто не смог читать. „Смилла“ — это такое продолжение скандинавской депрессивной литературы, немножко такой гамсунообразной, ибсенообразной, стриндбергообразной. Мне не понравилось, честно вам скажу. Вещь хорошо придуманная, но она длинная.
„Исписался ли Кинг?“ Как говорила когда-то Инна Туманян применительно к Феллини… После „Восьми с половиной“ один её однокурсник сказал: „Ну, Феллини кончился“. А она замечательно ответила: „Чтобы ты так начался, как он кончился!“ Очень хорошо.
Ох, хороший вопрос! „Фаулз говорит о справедливости судьбы к человечеству в целом, хотя в жизни каждого много несправедливостей («destiny is hazard: nothing is unjust to all, though many things may be unjust to each“). Диапазон трактовки широк — от умывания рук до оптимистического „всё равно всё будет хорошо“. Как бы Вы прокомментировали это утверждение?»
Ну, что тут особенно комментировать? Оно как раз довольно азбучное. Суть в том, что частная судьба почти всегда полна страданий, но в целом путь человечества лежит ко благу, это совершенно очевидно. Кстати, и личная судьба ведёт ко благу, как правило, просто мы слишком хорошо помним гадости всякие. А в истории человечества, как и показывает случай Джорджа Мартина, эти гадости выглядят скорее романтическими, такие великие исторические события. Что для человека катастрофа, то для истории романтика и величие. Помните: «Смерть одного человека — трагедия, смерть миллионов — статистика»? Поэтому и то, и другое. И частная жизнь (кроме уж совсем ужасных случаев, вроде Гитлера), и жизнь общества направлена всё-таки к добру, к избавлению от уже упомянутых данностей, к освобождению, к духовному росту. Просто в личной жизни нам это сложнее рассмотреть. У Фаулза — нет, это самое интересное.
Я думаю, что гораздо интереснее было бы прокомментировать как-нибудь при случае «Энигму», вот это действительно загадочное произведение. Фаулз же чем велик? Фаулз — гениальный живописатель неразрешимых конфликтов. Вот как разрешить конфликт Миранды и Калибана в «Collector»? Оба хороши, понимаете. Поэтому ценность его в неразрешимости.
А мы вернёмся через три минуты.
НОВОСТИ
Продолжаем разговор. Доброй ночи, дорогие полуночнички. Мы разговариваем в программе «Один», Дмитрий Быков с вами. Продолжаю отвечать на вопросы, приходящие в изобилии на почту. Напоминаю, что адрес почты: dmibykov@yandex.ru.
И вот что мне пишут: «Вы упомянули Гурджиева, Бёме, Экхарта, Андреева. Каково ваше мнение о Штайнере?»
Резко негативное. Я согласен с Мандельштамом, который назвал антропософию «фуфайкой, душегрейкой, заменителем философии для обывателя». Я знал настоящих антропософов, таких, например, как Тамара Юрьевна Хмельницкая, я застал её. Она мне объясняла, что такое антропософия. Она была крупным исследователем творчества Белого. Она тщательно скрывала, естественно, свою принадлежность к антропософам. За это и в 30-е годы не гладили по головке, и потом. Но она знала хорошо Клавдию Бугаеву, последнюю жену Белого; она хорошо знала, во всяком случае хорошо понимала тайные коды романа «Москва», понимала, почему он посвящён Михаилу Ломоносову (потому что Архангел Михаил для антропософов — ключевая фигура), и так далее. В общем, когда она мне это объясняла как духовную науку, это было очень интересно и привлекательно.
Но, в принципе, конечно, Штайнер — типичный создатель секты. Знаете, есть замечательная запись Марины Ивановны Цветаевой в переписке с мужем. Они сидят на лекции Штайнера и переписываются. Он говорит: «Какой же он визионер, если он не видит, что я в зале, что я — психея?» Это, конечно, великолепный цветаевский центропупизм, но по большому счёту он действительно очень многого не видел. И когда Белый хотел ему крикнуть: «Доктор, вы — старая обезьяна!» — он же не увидел трагедии Белого, он не понимал её. Я думаю, что он был крайний эгоцентрик, как все та