Вы правы, что эти люди есть, что эти люди сочетают в себе злость и сентиментальность. А это вечные столкновения чувств человека, переросшего свою среду («Всех жалко, так жалко, что убил бы!»). Как ни странно, это же чувство считываю я в фильме Балабанова «Про уродов и людей», потому что уроды там — это все остальные, а люди — это те, кто действительно вышагнул как-то за пределы человеческих чувств, человеческих эмоций. И мне кажется, что сам Балабанов, безусловно, в каком-то смысле люден, человек абсолютно нового поколения и новых способностей — достаточно вспомнить невероятно плодотворную и успешную его работу. Мне кажется, сам Балабанов был снедаем той же тоской и от этой тоски умер. Главное чувство человека, который обогнал окружающих, — это чувство тоски, вины, неполноценности. Это достаточно мучительное ощущение. Так что боюсь, что вы угадали.
Каковы судьбы этих людей? Встроятся ли они в будущее? Я согласен с Драгунским, который сегодня действительно высказал несколько очень важных вещей, и согласен отчасти с Бабченко. Те вопросы, которые нас волнуют сегодня, через десять лет не будут значить ничего. И та сложность, с которой мы столкнулись сегодня (некоторые из нас, избранные), — эта сложность ведёт к новому саморазрушению. Мы сегодня живём в состоянии, когда неразрешимые противоречия дошли до той остроты, что только война может всё списать. Люди отвыкли думать. Люди хотят навешивать ярлыки. Посмотрите, какая злоба действительно кипит. Ведь Сеть — это не инструмент самопознания, не инструмент взаимовыручки, как было очень долго. Сеть сегодня — это инструмент травли, озлобленной, оголтелой, не разбирающейся, «вот собираться и травить». По всей видимости, напомнить людям о базовых ценностях способна только война. То-то мне и страшно — не будет ли новое поколение людей, которое я сегодня вижу в школе, я его осязаю, не будет ли оно собственно топливом для этого пожара?
Знаете, я раньше думал, кстати (и Оливеру, и всем остальным хочу сказать), что как-то границы этого гениального поколения более или менее очерчены от 1995-го до 2000 годов рождения. Вот я только что читал три лекции детям о советском плутовском романе, в терминологии Липовецкого — о трикстерах. И вы себе не представляете, с какой аудиторией я столкнулся. Там были две девочки двенадцати и тринадцати лет, сёстры, а остальные были четырнадцати и пятнадцати. Такой глубины понимания и такой быстроты соображения я не встречал даже у любимых студентов, которым сегодня по двадцать. Вот этот процесс нарастает. Это грядёт что-то новое. А вот о новой пьесе Роулинг про Гарри Поттера я говорил с ними так содержательно и интересно, как ни с одним взрослым, и это были взрослые разговоры. Они понимают конструкции сюжетные, они видят структуру очень чётко, они прекрасно угадывают мысль, у них высокая эмпатия.
Когда-то, кстати говоря, именно Серёжа Дяченко мне сказал, с сыном моим поговоривши (а он профессиональный психолог): «Первый критерий нового поколения — это его более высокая эмпатия, более высокая способность к сопереживанию». Вот я Дяченок всегда считал очень сообразительными и догадливыми людьми, такими же быстроумными, как людены, а может быть, тоже люденами своего рода. Но я больше всего боюсь того, что это новое поколение гениев либо преобразит Землю, как случилось в «Лебедях», либо, как в экранизации «Лебедей», им не дадут этого сделать. Вот этого я боюсь, пожалуй, больше всего.
«Смех сквозь слёзы. Ведь ДНР — это как раз те самые тахнари при убогом понимании истории. У нас именно политех порождал основную массу псевдоинтеллектуальной мысли», — пишет мне человек, живущий в ДНР.
Ну, может быть, и так. Во всяком случае то, что среди тоскующих по СССР, очень высокий процент вот этой технической интеллигенции — умной, читавшей собрания сочинений, переросшей себя, конечно, — да, ничего не поделаешь. Их ностальгия по СССР, кстати говоря, более чем понятна. Всё это очень грустно, но я понимаю тоску этих людей.
«Вы однажды написали, что Битов — писатель слабый, а путь его тупиковый. Куда он шёл, на ваш взгляд, и во что упёрся?»
Костя, я не писал, что он слабый писатель. Мне просто кажется, что Битов — это писатель, очень преувеличенный средой. Хотя на самом деле у него есть замечательно глубокие озарения, и его проза 70-х годов, некоторые рассказы 60-х — «Вкус», «Пенелопа», «Птицы, или Новые сведения о человеке» — это высокий класс. А почему этот путь тупиковый? Костя, я не могу вам так сейчас сразу это объяснить, это очень долгая история. Наверное, проблема этого пути в том, что здесь герой упирается в себя и не находит из себя никакого выхода.
«Если в периоды гниения государства расцветает культура, почему сегодня нет Трифонова, Стругацких, Тарковского?»
Ну подождите, Дима. «Дай срок — будут», — как говорил Увар Иванович в романе «Накануне». Мы же переживаем сейчас не 70-е годы, у нас сейчас не Серебряный век. У нас сейчас, наоборот, мобилизационная эпоха. По моим ощущениям, сейчас всё-таки скорее 40-е, нежели 70-е.
«Наша грусть не бесплодна, она плодовита», — пишет Александр. Ну, в литературном отношении — очень может быть.
«Вы говорили, что без большого пиетета относитесь к Высшей школе экономики, так как сотрудничество с властью даже ради благих целей кажется вам неправильным. Но как же тогда быть учителем в школе и получать зарплату из бюджета? Неправильно. Да и «Эхо» вон газпромовское тоже. Между тем, в Вышке лучший состав преподавателей по филологии (Лекманов, Немзер, Поливанов), и потому, наверное, стоит быть ей благодарным за лучший филфак в современной России. Как вы думаете?»
Я думаю, что для того, чтобы преподавать в школе сегодня, совершенно необязательно целовать дьявола под хвост. А вот для того, чтобы работать в Высшей школе экономики, мне кажется, надо совершать подобные телодвижения. Хотя это может не касаться, скажем, глубоко мною уважаемых филологов. Филологи, наверное, наименее в этот процесс вовлечены. Но сама атмосфера этого заведения — атмосфера, так сказать, умных при губернаторе — мне представляется не креативной. Это же моя точка зрения.
«Для чего Кириллов засветил лампадку, — имеются в виду «Бесы». — Верховенский справедливо называет его верующим? И как его вера соотносится с такой гордыней?»
Непосредственнейшим образом. Как раз его гордыня и есть следствие его веры. Он пытается конкурировать с Богом, он пытается отбить, отсудить у Бога право на свободу воли, но это, конечно, спор с Богом, которого он видит и чувствует. Между прочим, мне кажется, что лучшее исполнение роли Кириллова из тех, которые я знаю, — это Певцов. Такая атлетическая сила, которая себя не сознаёт, но она чувствует присутствие Бога, немо чувствует, не может его отрефлексировать, не может его понять. Вот это, по-моему…
Интересное письмо из Алматы: «С удовольствием пришла бы послушать лекцию, но тяжёлое заболевание не позволяет. А на блогеров не обращайте внимания. К сожалению, дураков много везде, и у нас тоже хватает. Но уверена, что никто не сорвёт ваше выступление. Не придавайте этому значения».
Спасибо вам. Это добрые и прекрасные слова, к тому же звучащие из самой Алматы, а не из её окрестностей.
«Прочёл сегодня «Балладу об испорченном телевизоре» Григорьева. Был в полном восторге. Что вы думаете об этом поэте?»
Поэтов Григорьевых было несколько. Аполлон Григорьев не мог написать «Балладу об испорченном телевизоре». Значит, это либо Геннадий, либо Константин. Костю Григорьева, Царствие ему небесное, я считал выдающимся поэтом, собрата своего по маньеризму. Я просто не помню у него стихотворения «Баллада об испорченном телевизоре», но Костя очень много писал. Мы дружили-то в основном втроём: Добрынин, я и Григорьев. И я очень Костю любил и считал его просто гением.
Опять стучатся голуби о кровлю.
Ты снова здесь, ты шепчешь мне в окно,
Чтоб научился я писать не кровью,
Ведь это так нелепо и смешно.
Я не хочу, чтоб ты меня чинила,
Оставь меня лежать в моей грязи:
Все это были красные чернила,
Ты просто кровь не видела вблизи.
Ну а если это Геннадий Григорьев (тоже уже покойный, Царствие ему небесное), то это тоже был замечательный петербуржский поэт.
А мы услышимся через три минуты.
РЕКЛАМА
― Продолжаем разговор. Очень хорошие вопросы от Тимофея Свинцова. Тима, приветствую вас! Вообще люблю ваши вопросы. Вы такой молодой (это молодой прозаик из Люберец) и так всегда всё хорошо понимаете.
«Получается, Чехов именно поэтому, — ну, имеется в виду клаустрофобия, — пытается загнать всё в коробку, в футляр? Ведь у него всюду лейтмотивом сквозь всё творчество 80–90-х проходит желание ограничить свободное пространство. У него герои всюду входят в комнату/кладбище/сад/дом — и там начинается катастрофа. Противный человек всегда толстеет, уплотняет пространство. И во всех поздних сочинениях закрытое пространство: «Человек в футляре» — гроб; «Крыжовник» — купальня; «Чёрный монах» — семейный дом; «Палата № 6» — понятно; «Дом с мезонином» — тем более. Никогда об этом не задумывался».
Ну, вы же видите, что футляр как раз — это наиболее ненавистное ему понятие. Беликов всех пытается загнать в футляр. И когда он оказывается в гробу… Помните это: «Хоронить таких людей, как Беликов, это большое удовольствие». Надо дождаться такой цинической фразы от любого русского литератора. Чехов не побоялся. Действительно, ненависть Чехова к замкнутому пространству сказалась особенно и в «Крыжовнике», и, кстати говоря, вы правы совершенно, в «Доме с мезонином». Потому что как раз дом с мезонином — это внутренний мир Лидии, это теснота и духота вот с этой пристроечкой благотворительности, с мезонином. А вот Мисюсь — она любит свободу, сад, парк. Они ходят по этому саду с матерью, аукаются, перекликаются.
Вот вам пример чеховской клаустрофобии — «Моя жизнь»:
«Он был у нас единственным архитектором, — это об отвратительном отце, похожем на католического пастора, — и за последние 15–20 лет, на моей памяти, в городе не было построено ни одного порядочного дома. Когда ему заказывали план, то он обыкновенно чертил сначала зал и гостиную; как в былое время институтки могли танцевать только от печки, так и его художественная идея могла исходить и развиваться только от зала и гостиной. К ним он пририсовывал столовую, детскую, кабинет, соединяя комнаты дверями, и все они неизбежно оказывались проходными, и в