утину, ни к олигархам, ни к нефти, ни к золоту. Оно глобально. Оно не имеет отношения к вечной битве варяг с хазарами или чекистов с масонами. Это всё псевдонимы, переименования. А на самом деле сейчас на Россию встала страшная подземная сила, какой-то действительно подземный гной — всеобщее безумное озлобление, нежелание и неумение услышать, постоянное требование всех уничтожать. И это владеет очень многими умами. То, что происходит героизация люмпенов — это тоже безусловно. То, что возникает некий культ грубости и обскурантизма — это тоже есть.
Но к этой реальности Пелевин в романе не прикасается никак. Ну нельзя же считать вот этого гэбиста Капустина представителем зла. Зло, разбуженное гэбистами, первыми съест гэбистов (уже и ест), поэтому проблемы, на мой взгляд, несказанно страшнее и серьёзнее. Тут пора задуматься не о варягах и хазарах, которые по очереди седлают русских, а о самих русских, которые оказались гораздо интереснее, глубже и страшнее, чем им казалось. Действительно какое-то упоение падением — вот это время наше. Об этом пока ещё никто не написал. Видимо, боятся обвинений или в русофобии, или наоборот — в русофилии. В общем, мне кажется, что это всё — хождение по собственным следам. Потом, может быть, до конца дочитаю и пойму другое.
«У Катаева только Командор пишется с большой буквы. Он действительно так высоко оценивал Маяковского, или у него здесь позднее влияние сталинского «величайшего поэта»? Из романа я понял, что самые близкие отношения его связывали с Олешей — «ключиком».
Нет, конечно, не близкие. Знаете, вообще, наверное, вы правы. В своё время статью о Катаеве Владимир и Ольга Новиковы назвали «Зависть». И его отношения с Олешей имели действительно характер такой ярко выраженной конкурентности — ну, как у Слуцкого с Самойловым. Они были однокашники, они оба были из Одессы, они были ровесники. Оба они писали такую нормальную южную прозу — метафорическую, пышную, цветистую: у Катаева посуше, у Олеши поярче. Олеша сумел написать по одному гениальному сочинению в каждом жанре, Катаев — несколько талантливых во многих (и, конечно, написал гораздо больше количественно). Всё избранное Олеши — один том, а у Катаева десять томов вмещают далеко не всё.
Но их отношения были не то чтобы близкими. Просто вообще самые близкие отношения связывают не с тем, кого вы любите, а с тем, кого вы ненавидите и кто вас ненавидит. Ну, это не была ненависть, конечно; это была именно такая постоянная оглядка и соперничество. Я думаю, что вот эти отношения достаточно близкие.
И потом, я на себе много раз проверял: вот есть люди, которые не могут меня не упоминать, и я не знаю, любовь это или ненависть. Они очень много обо мне думают, я играю в их жизни какую-то колоссальную роль. Хотя с одними мы 20 лет не виделись, с другими никак не пересекаемся ни идейно, ни творчески, но я как-то продолжаю оставаться всё время в поле их зрения, на их горизонте, «наши крылья всегда над Африкой». Проявление ли это любви или ненависти? Я думаю, это очень сильные чувства, действительно сильные. Когда умер Виктор Топоров, и меня спросили, как я мог бы его проводить, какими словами, я сказал: «Умер последний критик, который был ко мне по-настоящему неравнодушен». Это действительно так, он просто кушать не мог.
Так же, соответственно, у Катаева с Олешей. Я не скажу, что они друг друга не любили, но они друг друга мучительно раздражали. И Катаев подозревал всегда (и это есть в «Алмазном венце»), что Олеша считает его неталантливым. Может быть, это было не так. Но Олеша считал его успешным, а сам упивался своим падением. При этом за Катаевым не так уж много непорядочных поступков, должен я сказать. И многим он просто помогал, многих спасал, как Мандельштама. Поэтому здесь чисто отношения, конечно, в сфере искусства развиваются. Ну, художники не должны быть друзьями.
«Вы неоднократно говорили, что Германия погибла после событий Второй мировой войны, и нынешняя ФРГ — это другая Германия, и вовсе Германия. Неужто вы считаете, что Россия (по аналогии с Германией) не погибла в череде катастроф с 1917-го по 1945 год?»
Вот сейчас (я намерен, конечно, об этой книге писать подробно) вышла книга Хафнера (Хафнер — это псевдоним его) «История одного немца». Перевёл её Никита Елисеев, и блестяще прокомментировал, очень темпераментно, и написал замечательное послесловие. Вообще то, что у «Ивана Лимбаха» ничтожным двухтысячным тиражом вышла эта полезнейшая сейчас, необходимейшая книга — это просто подарок судьбы. И, конечно, это целиком елисеевская заслуга.
Из этой книги «История одного немца» очень видна наглядная разница между Германией и Россией. Эта книга написана как раз о том, что я считаю ключевым моментом: в Германии фашизму верило огромное большинство. В России огромное большинство не верит ничему. Поэтому я и думаю, что для России есть варианты прохождения через самые чёрные времена в абсолютной такой девственности — как, скажем, совершенно девственной остаётся Ольга в «Гадюке» у Толстого (видимо, Толстой всё-таки правильно понимал Россию). Поэтому мне кажется, что для нас шанс есть именно потому, что тоталитаризм в России невозможен, ни один тоталитаризм в России не тотален. Хотя, когда читаешь Хафнера, вот эту спортивную манию, например, поражаешься сходствами и совпадениями 20–30-х годов с нынешней реальностью. Но там спортивная мания — это именно эпидемия. Там миллионы стали заниматься спортом — чего, к сожалению или к счастью, нельзя сказать о нас.
«Как вы относитесь к романам Томаса Гарди? Хорошо бы лекцию о Каверине».
Лекция о Каверине будет. И я могу, кстати, сегодня коснуться его, так как многие спрашивают. Что касается Томаса Гарди, то «Тэсс», конечно, выдающаяся книга. Ну, «Вдали от шумной толпы» нравится мне гораздо меньше. Я люблю Гарди больше как поэта — ну, может, потому, что я знаю его в прекрасных переводах Фрейдкина (типа «Барабанщик Ходж»). Но я же, знаете, его и в оригинале читал. Гарди — для меня прежде всего поэт. «Тэсс» — хорошая книга, но фильм Полански с Кински лучше. Мне кажется, что Гарди всё-таки писал тяжеловато. И язык его представляется мне скучноватым, суконным, нарочито суконным всё-таки. Конечно, Генри Джеймс — другая крайность, такой уж совсем куртуазный, но мне Гарди как поэт кажется гораздо интереснее.
«Что проходят по литературе современной? Улицкая, Алексей Иванов, Акунин, Пелевин, Житинский — входят ли они в программу? А Высоцкий, Шукшин, Филатов? Кого бы вы порекомендовали включить в программу из современников?»
Ну уж, конечно, Пелевина — я думаю, обязательно. Петрушевскую — конечно. Токареву — конечно. Мне интересно было бы говорить о 70-х годах, но это уже далеко не современники, это уже «утонувшая Атлантида». А вот литература 90-х — от неё очень мало осталось. Но в любом случае мне кажется, что некоторые рассказы Сорокина из «Нормы» (особенно, конечно, «Падёж») достойны изучения — именно потому, что это очень забавная и при этом страшная трансформация принципов соцреализма, очень наглядные тексты. Ну, как любая пародия, но здесь это очень качественная пародия. Я думаю, что имело бы смысл почитать Ксению Букшу, в частности «Алёнку-партизанку». Из стихов? Трудно мне сказать. Во всяком случае, поздний Чухонцев — я почти в этом убеждён.
Спасибо за «спасибо». Всякие добрые слова…
«Как узнать о ваших лекциях в Москве»?
Очень просто: на сайте pryamaya.ru есть полное расписание.
«В нежном возрасте мне довелось прочитать в альманахе «Мир приключений» сборник рассказов «Девочка, с которой ничего не случится» Кирилла (тогда ещё Кирилла!) Булычева, — да, позднее он подписывался «Кир». — С тех пор этот автор шёл для нас сразу после АБС. Правда, потом, к 80-м, всё стало меняться. Что вы думаете об этом авторе, нравятся ли вам его книги?»
Я очень рано начал читать Булычева по рекомендации замечательного моего друга Алёши Важова (вот ищу его давно), который порекомендовал мне тогда его «Середину жизни»… или «Половину жизни». «Середина жизни», по-моему, называлась эта повесть. Нет, «Половина жизни», да. И мне очень нравилось, конечно, «Умение кидать мяч». У него были замечательные придумки вообще. Игорь Можейко (он же Кир Булычёв) — это был человек феноменально одарённый. Я и сам его знал немного, у нас с ним были общие друзья. Например, Царствие ему небесное, академик Минц Лев Миронович — тот самый, который у него выведен в прозе и который был совершенно очаровательным человеком в жизни. Я с удовольствием читал и научные работы Можейко по рекомендации Минца, и, конечно, его фантастику.
Понимаете, что случилось. Вот «Река времени», по-моему, неудачный роман. Но что случилось? Он действительно утратил какой-то запал. И я могу это объяснить. Он типичный семидесятник, он человек 70-х годов. Вот там ему приходили сюжеты, приходили идеи замечательные. В 80-е годы, когда из страны как бы не то что выпустили воздух, но исчезла сгущённость, спёртость этого воздуха, как будто вот крышку приоткрыли, — в это время стало не так интересно. И ему стало не так интересно, и стало не интересно его читать. Мне кажется, вместе с коммерческим успехом книг об Алисе к нему пришла скука. Вот ранний Булычёв был и интересный, и страшный. Кстати говоря, этот кризис же коснулся очень многих. Понимаете, надо было обладать трагическим мировоззрением Бориса Натановича Стругацкого, чтобы после смерти брата и после конца Советского Союза написать две такие феноменальные книги, как «Поиск предназначения» и «Бессильные мира сего». Булычев… Ну как бы сказать? Он был всё-таки гораздо более жизнерадостным в каком-то смысле, более нормальным человеком.
«Интересно узнать ваши суждения о рассказе Жжёнова «Саночки» и о его литературных произведениях вообще. Существует целый пласт подобной «любительской», но эмоционально насыщенной литературы об истории. Что вы можете порекомендовать почитать?»
Здесь, конечно… Уже меня, кстати, спрашивают о книге Евфросинии Керсновской. В первую очередь, конечно, книги Евфросинии Керсновской с её иллюстрациями — это гениальный лагерный эпос одинокого человека. Книгу Юрия Грунина «Пелена плена» и его же роман «Спина земли». Правда, Грунин всё-таки профессиональный писатель, хотя это целиком на личном опыте.