Другой вопрос: что делать? Почему вообще встаёт вопрос «Что делать?»? «Что делать, когда делать нечего?» — вот что прочитывается в названии. Что делать этим новым людям, когда они появились, они вызваны к жизни исторической необходимостью, обстоятельствами, предпосылками, а им некуда деваться, некуда себя деть? Вот об этом рассказывает роман Чернышевского. На вопрос «Что делать?» он отвечает: «Себя». И, наверное, Рахметов и есть идеальный герой, потому что он посвящает свою жизнь абсолютно целенаправленному страстному самосовершенствованию. Зачем? А ответ на этот вопрос вы уже должны дать сами. Я знаю зачем.
Когда-то, помнится, Эрлихман… Я его упоминаю второй раз. Это важный в моей жизни человек, не просто один из руководителей серии «ЖЗЛ», но мой близкий друг и очень хороший историк. И вот мы с Эрлихманом довольно много обсуждали вопросы эволюции — исторической, биологической. И на вопрос «Что делать?» он мне однажды ответил: «В идеале — стать Богом». Стать им, наверное, трудно, но, конечно, на путях парадоксального, иногда совершенно идиотского самоусовершенствования, о которых рассказывает нам Чернышевский, — на этих путях нас ждут преображения. А на других путях — нет.
«Вы сами писали, что Пелевин занимается буддийской практикой неписания, и это лучший выход. Почему же вы осуждаете его?»
Совершенно не осуждаю. Он абсолютно правильно делает. Он действительно повторяет одно и то же — иногда талантливо, иногда неталантливо. Просто он действительно может себе это позволить. Это такая буддийская форма неписания, потому что не писание нового — это и есть неписание. Вот у Сорокина произошёл некоторый качественный скачок. Мне кажется, что он написал «Метель» — и это был действительно прорыв в какое-то новое, больное, но человеческое измерение. А потом он вернулся к «Теллурии», которая опять такой коллаж. А до этого он написал в совершенно неколлажной технике довольно интересно придуманную «Метель».
У Пелевина я не вижу такого прорыва, и главное — не вижу желания совершать этот прорыв. Он и так довольно комфортно существует. Когда надо будет написать что-то новое, когда закончится одна реальность и начнётся другая, он её напишет. А пока он занимается такой стратегией, от которой ни жарко, ни холодно ни ему, ни остальным, а издателю это нравится. Я, в общем, его с этим поздравляю. Это совершенно правильно нашедший себя, по-моему, автор.
«О чём невозможно говорить, о том следует молчать».
Да, действительно есть такая цитата Витгенштейна, это последняя фраза «Логико-философского словаря [трактата]». Она у меня долгое время висела над столом.
«В Советском Союзе были книги о войне, о путешествиях. А была ли книга про самоубийство Бога?»
Ну а как же? «Трудно быть богом», пожалуйста. И не только это. В Советском Союзе вообще тема самоубийства Бога играла огромную роль. Я подробно рассказываю, что Маяковский осуществляет этот самый сюжет борхесовский, и теперь нам как бы можно этого не делать. Самоубийство Бога — это все прометеевские мифы о великих советских подвигах. И советский герой ведь необязательно выживал — иногда он погибал, приносил себя в жертву. Я думаю, что у Василя Быкова в его экзистенциальной военной прозе сюжет самоубийства Бога (например, в «Обелиске») до известной степени прослеживается.
«Как нужно относиться к самому себе — творческому человеку? Быть предельно самокритичным? Требовать от себя большего? Или хвалить себя и успокаивать?»
Надо сочетать эти стратегии. Когда вы ленитесь, вы должны себя подстёгивать и говорить: «Сколько можно?» А когда вам не пишется, когда вы работаете и у вас не получается, то тогда наоборот — надо себя утешать. Единственное для творческого человека, по-моему, непростительное дело (помимо нравственных вещей, которые мы сейчас трогать не будем), единственное в его отношении к себе, что непростительно, — это чрезмерная серьёзность. Ну и лень непростительна, потому что если ты рождён что-то делать, а прозябаешь в безделье, в бездействии, в прокрастинации, то это, конечно, стыдно. Но я думаю, что таких людей же нет практически. Понимаете, когда человек рождён с желанием что-то делать, он так мучается, так страдает от простоя, что в конце концов он плюнет на всё, отодвинут всю подёнщину, всё, что нужно для выживания, сядет и будет работать, потому что не работать для художника невыносимо.
«Возник женский вопрос, — пожалуйста, Таня! — Всем известны великие женские образы в литературе, про это пишут сочинения. А какие есть мужские образы? Можно ли узнать из художественной литературы, что такое мужчина?»
Вот здесь вы задаёте вопрос чрезвычайно интересный, потому что мужчина обычно — это герой, чья гендерная природа, в общем, не прояснена. Он гений поступка, что называется:
И этим гением поступка
Так поглощён другой, поэт,
Что тяжелеет, словно губка,
Любою из его примет.
— из того же Пастернака. Мы многое знаем о Пьере, но много ли мы знаем о нём как о мужчине? Там о нём женщины даже говорят: «Он прекрасен, но он не имеет пола». Помните?
Действительно вот это гендерная составляющая: что такое мужчина? Не так много в русской литературе текстов, которые бы на этот вопрос как-то отвечали. Сейчас я подумаю. Пожалуй… Вот в английской литературе таких полно — берём Лоренса, например, «Сыновья и любовники». Ну, трикстер часто бывает таким мужчиной: Бендер, Беня Крик… Да, Беня был страстен, а страсть движет мирами. Я думаю, Бендер — такой пример. А ещё довольно интересные мужские типы случаются у Леонида Андреева. Тут, конечно, вступает Арцыбашев. Нет, это всё глупости. Трудно назвать, правда.
Настоящих женщин в русской литературе много. А кого я мог бы назвать настоящим мужчиной, таким идеалом мужчины? Ну, не пушкинского же Дон Гуана, который всё-таки и подлец, и развратник, и довольно легкомысленный повеса при всём своём очаровании. Трудно. Знаете, пожалуй, вот два мужских типа интересных — это Берсенев и Шубин из «Накануне». Вот, пожалуй, они. Довольно интересный тип — Разумихин, но он нарисован плоско всё-таки, ничего не поделаешь. Достоевский таких героев не любил, нормальных. Наверное, Молотов — довольно интересный такой герой.
Так сразу и не вспомнишь. Знаете, тут проблема-то вся в том, что действительно русская литература всю жизнь занималась проблемами не экзистенциальными, а, страшно сказать, скорее социальными. Вот поэтому, скажем, Бодлер — это поэт экзистенциального трагизма, а Некрасов занят вот такими гораздо более социальными проблемами. «Когда нас Сталин отвлекал от ужаса существованья», — как было сказано у Александра Аронова.
«Перечитываю «Остромова», — спасибо, очень приятно. — Кто такой Альтер?»
Альтергейм — Вагинов, Вагенгейм. Почему Альтер? Понятно: alter — «другой». В общем, в нём есть вагиновские черты. Просто Альтергейм появляется же впервые в «Орфографии», и там он сделан чуть более мерзким, чем он был. Потому что Вагинов был добрый, а Альтер — он такой трагический.
«Смотреть экранизацию Германа «Трудно быть богом» странно — вроде гипноз, но тяжёлый. А если вспомнить, так прекрасно. А было ли у вас нечто подобное?»
Мне надо было, чтобы понять как следует, прочесть сначала сценарий. Но вообще я восемь раз смотрел эту картину. И она мне с первого раза очень понравилась. Конечно, ретроспективно, в воспоминаниях она мне понравилась больше, потому что, пока она шла, там были тягостные моменты. Мне не было скучно, но мне было тяжело. А тем не менее ретроспективно она вызывала у меня всегда чувства светлые, чувства какого-то, я не знаю… Помните: «Как если кто-то [как будто нож целебный] мне отсек страдавший член!» — как говорит Сальери. Она попала очень в моё состояние и, что называется, к самой чёрной прикоснулась язве, но исцелила, безусловно.
«Делаю со студентами-актёрами, у которых преподаю, программу по вашим стихам. Можно ли?»
Да, пожалуйста, разрешаю. Не просто разрешаю, а покорно благодарю.
«Пишу вам впервые. Отношусь к вашей программе с интересом, хотя то, что вы пишете и говорите, не всегда бесспорно».
Господи помилуй, а что бесспорно, ребята?
«Вредна или полезна техника скорочтения?»
Не знаю, никогда не занимался. Думаю, вредна. Читайте с той скоростью, которая для вас органична.
«Почему из Лермонтова и Пушкина Лермонтов кажется мне ближе по духу, талантливее и глубже?»
Первое простое объяснение, что это возрастное, потому что Лермонтов, конечно, к подростку ближе всегда. Он не то чтобы талантливее. Понимаете, он эвфоничнее, сладкозвучнее. И потом, Пушкин — действительно ритор, а Лермонтов — транслятор. Пушкин — поэт мысли. У Лермонтова мысль есть, безусловно, но не в лирике, она есть в его прозе. В стихах он прежде всего, конечно, сладкопевец. Такую поэму, как «Полтава», он не мог бы написать. «Демон» — это насквозь легенда, не философия, а именно прелестная романтика.
Вопрос о параллелях между фильмами «Свадьба» Исидора Анненского и «Ширли-мырли» Меньшова. К сожалению, нет у меня такого мнения, потому что я «Свадьбу» Анненского очень давно пересматривал. Но Меньшов — человек культурный, очень талантливый. И естественно, что он реферирует к очень большому количеству вещей, отсылается.
Тут сначала благодарности. Спасибо. «Прослушав однажды лекцию Гумилёва в исполнении автора о замысле и создании пассионарной теории этногенеза, я захотела поближе познакомиться с его трудами. В ходе поиска книг на эту тему послушала разные варианты толкований его теории. Это благодатная тема для манипуляций. Я решила узнать мнение человека, которого он сам представил как своё доверенное лицо, Константина Иванова, и была потрясена, узнав, что его убили спустя полгода после смерти учителя. Существует ли оригинальное издание книг Гумилёва, соответствующее истинному замыслу создателя, а не исправленное в угоду политическим целям?»
Да, существует, конечно. В серии «Большая книга» вышел «Этногенез». Насколько я знаю, там он наиболее выверенный.