Артём, есть, но не ищите их среди тех, кто раздаёт газеты. Конечно, всё гораздо серьёзнее. Вы разве не идейный человек?
«Мне мало лет, о Сталине я могу судить только из вторых и даже третьих уст, то есть — прабабушки и прадедушки. Иногда стоишь на остановке, а кто-нибудь рядом кричит: «Сталина на вас нет!» Из других же источников узнаю, что чуть ли не каждый вечер под Москвой расстреливали 200–300 человек по очень сомнительным причинам. Есть ли в нашей литературе объективный взгляд на этого человека? С уважением, Марина».
Объективный взгляд на этого человека? Во-первых, я не думаю, что может быть объективный взгляд на этого человека. Во-вторых, понимаете, Марина, надо смотреть не на него, а надо смотреть на тех, кто его окружал, и на то, что он делал с этими окружающими. В этом смысле самая интересная книга — это «Апокалипсис от Кобы», трёхтомник Радзинского. Там же главный не Сталин, там главный его закадычный друг, который и делал Сталина, играл его, как свита. Мне кажется, что, невзирая на все исторические сложности и вольности (они есть, конечно), всё-таки у Радзинского как у драматурга наиболее верный взгляд на эту фигуру. Почитайте — вам понравится, мне кажется.
«Хотелось бы сказать о правильном понимании тезиса «какою мерою мерите». Может, я чего-то не понимаю? Но я не понимаю, почему условным «цапкам» после доказательства их тягчайших преступлений не выносится приговор — исключение из числа людей по принципу «назвался пингвином — спи на льду». Справедливость требует обязательного возврата всем количества физической боли, причинённой ими их жертвам, причём в кратном количестве, иначе они остаются победителями».
Егор, ну это такое детство, простите меня. Всё-таки «око за око, зуб за зуб» — это столько раз опровергнутый тезис, и такой архаичный тоже.
«Вы говорите, что вам жаль, что из России делают страну-изгоя, но ведь руководству страны так и надо. Более того, народ, по доброй воле предпочитающий преступную власть, не заслуживает ничего иного, даже в физическом смысле. У людей есть право самозащиты от «золотой орды».
Видите ли, вы, безусловно, правы в том, что если люди терпят, то они заслуживают. Конечно, кроме тех случаев, когда речь идёт о насильнике и жертве, о связанном, беспомощном и так далее. Но если речь идёт о народе, который может изменить свою участь, и терпит — да, конечно, он не заслуживает другого. Вопрос в ином: следует ли делать из России всё-таки страну-изгоя? Потому что травля никого ещё не сделала лучше. Я понимаю, что, может быть, это всё справедливо, но правда и справедливость не тождественные. Помните, Достоевский… Я его не шибко люблю, но всегда говорил, что он остаётся скорее с Христом, нежели с истиной. Как любит замечать Волгин: «Само допущение, что истина может быть вне Христа — это уже вопиющая ересь». Ну бог с ним, ладно.
Я просто к тому, что не думайте, будто количество кратно воздаваемой жестокости хоть как-то напоминает справедливость. Это не справедливость. Мы все мечтаем о воздаянии. Пушкин называл мщение христианской добродетелью. Но это не справедливость. Во-первых, кратного воздаяния быть не может, потому что время уже прошло, человек уже не тот. А во-вторых, к сожалению, я же говорю, ни всепрощением, ни зверством человека воспитать нельзя. Его можно воспитать сознанием чуда. Вот это может быть действительно интересно.
«А вот Алданов писал о Наполеоне хорошо. Что вы об этом думаете?»
Нет, не очень хорошо. «Святая Елена, маленький остров» — я бы сказал, довольно осторожное произведение, там нет ничего особенно хорошего. У Алданова был толстовский взгляд на историю, только ещё более радикальный, он ещё больше верил в случай. Наполеон нравился ему в одном отношении — что он не тотально детерминирован, что он может свою волю противопоставить воле случая. И в этом смысле Алданов, который всегда сочувствует человеку и видит в нём щепку, уносимую волнами, он всё-таки оправдывает волю. В этом смысле я с ним, пожалуй, скорее согласен.
«Я живу в необычной семье — в нашем доме вместе живут мать, отец и отчим. Это абсолютно вводит меня в консервативную истерику. Может быть, вы сможете ответить — почему?»
Значит, повезло вам, такая модернистская семья. В доме Бриков тоже одновременно жили, случалось, Лиля с новым мужем и Ося с новой женой (это было уже после Маяковского), и многие, входя, недоумевали, а они очень хорошо себя чувствовали. Если вам там всем хорошо вместе — матери с отцом, отчиму и вам, соответственно, — ну и слава богу, прекрасно. Это значит, что больше не действует диктат вот той самой пресловутой архаики. Почему это у вас получается? Наверное, потому, что вы весёлые, иронические люди.
«Что будет с нынешней политической верхушкой после окончания нынешнего заморозка?»
Думаю, ничего. Думаю, как раз самый естественный вариант — это если они просто, что называется, исчезнут с горизонта нашего сознания. Мне было бы обидно очень думать, что после… Как бы так сформулировать? Что нынешний режим сменится в России только естественным биологическим путём. Я в это не хочу верить. Я хочу верить, чтобы он сменился путём историческим, путём исторической воли масс — не путём бунта бессмысленного и беспощадного, а путём легальным. Такой шанс сохраняется. Сверху, снизу — непринципиально. Но мне бы не хотелось думать, что этот исторический зигзаг (а я уверен, что это зигзаг всё-таки) надолго. Мне кажется, Iulianus Apostata, такой Юлиан Отступник — это неизбежное явление в истории. Отскок. Но слишком долгим этот отскок не бывает. Да и потом, все в России уже устали от того, что в стране ничего не происходит, а происходят только новые и новые свидетельства падения, озлобления, ещё большее взаимное свинство. Вот этого мне бы совсем не хотелось.
«Много раз слышал мнение, что проза повествует об открытии, которое совершил автор. А о чём тогда поэзия?»
Нет, Никита, это слишком всё-таки произвольно, что проза всегда об открытии. Нет, проза — это мировоззрение. Всё-таки дело поэзии — намекать на Бога, мне кажется, свидетельствовать о Боге, о чуде, о возможности другого мира. Заносить райские звуки — вот её задача.
«Я не ощущаю в себе дарований, но окружающие уверены, что я «напрашиваюсь на похвалы». Полезно ли человеку понимать, что у него есть талант?»
Полезно. Это скорее полезно, да, потому что это скорее ответственность, понимаете. Это же вы не хвалитесь, это как бы вы говорите: «Глухие тайны мне поручены».
«В программе «Встречи на Моховой» вы говорили, что человек не един, каждого из нас трое, а то и пятеро. Можете развить эту мысль?»
А чего же её развивать? Она довольно очевидна. В каждом живёт множество личностей. У некоторых людей это принимает патологические формы, и эти личности завладевают их сознанием и чередуются — вот вам Билли Миллиган, пожалуйста. Я скорее верю, что это болезнь, нежели симуляция. А в принципе, каждый из нас извлекает ту или иную психическую конструкцию в зависимости от своих нужд.
У меня стихотворение было такое (в новой книжке как раз оно будет напечатано) про то, что когда мне надо там пройти обычным путём от булочной до дома, например, весной вечером, я могу извлечь из себя того мальчика, который ходил и наслаждался. У меня нынешнего нет этой остроты восприятия, но я могу его достать. Какую-то из своих личностей я могу извлечь при необходимости. Когда я буду сейчас рассказывать о Матвеевой, извлечётся другая личность — та, которая в 16 лет моих её слушала, её знала, её увидела впервые. И я вспомню, как я впервые увидел её в этой синей курточке, матросской почти, и как я потом ночь не спал, думая о том, что вот такое чудо произошло в моей жизни. Тоже довольно легко варьируются эти личности, извлекаются.
«Если брать русскую литературу, эмоциональнее всего проза Платонова — есть ощущение выздоровления и снятой повязки. Что личности даёт проза Платонова?»
Новый угол зрения. Слова же и ставятся под новым углом. Как у той же Матвеевой: «Виды зрения есть иные, есть планеты под новым углом». Я не согласен с Сапрыкиным, с его новой статьёй, хотя высоко его ценю, что Пелевин предполагает такие новые углы зрения. Нет, он компилирует, комбинирует наиболее уже устоявшиеся образцы. Но, безусловно, ранний Пелевин тоже давал возможность под новым углом взглянуть, например, на водонапорную башню.
Опять про Наполеона…
«Откуда у писателей и читателей в России впечатление, что об истории можно судить по литературным произведениям?»
Можно и по ним тоже. В конце концов, история — это не только цифры. История — это жизнь духа. И литературные произведения — это очень существенные свидетельства. Я думаю, что уж во всяком случае о наполеоновских войнах «Война и мир» не менее авторитетный источник, хотя автор и не видел этой войны. Скажем так: он сумел её реконструировать столь убедительно, что как он сказал, так теперь и есть. Это не отменяет претензий историков, это не отменяет правды историков. Но дух эпохи всё-таки фиксирует литература, ничего не поделаешь.
«В Сети активно обсуждается ваша статья четырнадцатилетней давности, посвящённая событиям на Дубровке. Основную вину за произошедшее вы возлагаете на оппозицию, которую называете «пятой колонной». Или я неправильно понял вашу мысль?»
Нет, «пятой колонной» я там называю совершенно других людей. И про оппозицию… Там есть, много сказано, что «выбор либерала сейчас — это выбор самого удобного, самого простого врага, тогда как нам противостоит враг гораздо более серьёзный». У меня были серьёзные расхождения с либералами. Они и сохранились. И напрасно думать, что я хоть от чего-нибудь отрёкся бы в статье «Памяти последней попытки». Нет, не отрекаюсь, но вину я возлагаю, конечно, не на оппозицию. Мне просто кажется, что в тот момент власть должна была вести себя иначе. Вот вина в происходящем, конечно, лежит на власти в первую очередь.
Но что касается ситуации с Дубровкой, то как раз мне кажется, что я никогда не стал бы оправдывать террористов. Никогда! Они туда пришли, они ударили по больному, по святому. Для меня вообще «Норд-Ост» — это очень важный символ. Я смотрел его бесконечно, знал его наизусть. И Иващенко, и Васильев — близкие мои друзья. Особенно Иващенко, конечно. Лёша, привет вам большой. То есть для меня это удар по святому. Не говоря уже о том, что там дети были в заложниках. Ну кошмар! Я не оправдываю эту террористическую группу. И мне не смешно и страшно было слушать