Что касается «если рядовой родитель». Знаете, я считаю, что цветаевские принципы воспитания универсальны, как раз её гениальность здесь ни при чём. Не все принципы. Она иногда вела себя с поразительным эгоцентризмом, непростительным. Тут, кстати, спрашивают меня, как я отношусь к фильму «Зеркало». Там, конечно, гениальная женская роль. Цветаева там живая, она сыграна с потрясающей мерой проникновения, она похожа по-настоящему.
Что касается методов воспитания. Я считаю, что родитель должен быть для ребёнка чудом. Конечно, нужны товарищеские отношения. И я сам в своей практике всегда с детьми скорее позволял какое-то панибратство определённое. Когда я начинал орать, никогда и никто это всерьёз не принимал. И Женька, вообще очень спокойная девочка, всегда в таких случаях говорила, хихикая: «Ну, Быков лютует». И это было очень смешно. Но то, что родитель должен для ребёнка быть полубогом — да, я, пожалуй, скорее согласен.
«Как правильно составить список чтения?» Не составляйте список, верьте в библиотечного ангела. Библиотечный ангел вам всё скажет. Приходите, и что он подскажет, то и читайте. Это, по-моему, более точно, даже чем зубная фея, более обоснованная вера.
«Какие книги из серии „ЖЗЛ“ вы считаете наиболее удачными?»
Мне очень нравится всё, что пишет Максим Чертанов, и не только потому, что Машка мой друг. Максим Чертанов — это на самом деле мужской псевдоним очень красивой рыжей женщины. Мне вообще кажется, что её книга о Хемингуэе — это образцовая книга. Понимаете, все, кто любит Хемингуэя, после этой книги говорят: «Ну, так нельзя!» — так развенчивать нашего главного мачо. Но она же доказательно это делает. И потом, она это провоцирует.
Знаете, я, прочитав эту книгу, почувствовал, как я на самом деле люблю Хемингуэя, как он мне с этой ложью, с этой показухой дорог. Я там не согласен только с одной совершенно наивной экологической концепцией, что вот нехорошо ловить рыбу, что «Старик и море» — вещь бесчестная по отношению к рыбе. А как жрать эту рыбу, так мы все с большим удовольствием! И, конечно, надо эту притчу понимать именно без ложного буквализма. Она написана очень буквально, убедительно, запахи все чувствуются, но надо помнить, что это притча.
Мне кажется, книга Машки, Максима Чертанова, про Хемингуэя — образцовая книга. Как она меня взбесила! Я помню, я её прочёл, ей позвонил и говорю: «Что ты делаешь? Что ты себе позволяешь? Кто ты такая?!» А потом понял, что всё она делает правильно. От противного начинаешь любить больше. Про Эйнштейна хорошая книжка у неё.
Кстати, мне очень нравится книжка Эрлихмана про короля Артура. Никто ничего не знает про короля Артура, а он вот взял и написал. Неплохая, на мой взгляд, во всяком случае, из всего, что написал Варламов, лучшая книга про красного графа, про Толстого, такой красный шут. Она тоже с большой любовью написана. Про Грина не нравится мне, а эта нравится.
«Известны ли помимо „Наследника из Калькутты“ ещё удачные или, во всяком случае, интересные образцы эскапистской лагерной прозы, то есть того, что писалось в лагере, но не про лагерь?»
Два текста могу назвать, не глядя. В первую очередь, конечно, Соловьёв, «Очарованный принц», ведь он это написал в лагере, если вы знаете. Помните там те куски: «Я с базара моей жизни ухожу ни с чем, но далеко ещё до заката». Такое можно написать было только в абсолютном отчаянии. Его случайно узнал начальник лагеря на пересылке и не отправил куда-то очень далеко, по-моему, чуть ли не в Магадан, а оставил в Средней России, и там он писал этого «Очарованного принца».
И второй пример — ну, это не совсем лагерь, а это сактированный, по-моему, Домбровский написал в 1943 году «Обезьяна приходит за своим черепом». Это самый точный роман о фашизме, который я знаю. Не про советскую реальность, но угадывается и прочитывается в нём советское, конечно.
Потом — ещё эти три автора, придумавшие «французского поэта», Яков Харон и остальные двое. Сейчас я к этому вернусь. Сейчас, подождите, с трудом открывается.
«Как же дети вас в итоге убедили, что Растопчин соответствует Ростовым в вашей схеме?» Имеется в виду моя схема действия «Войны и мира».
Мне кажется, там действительно четыре уровня: уровень дворянский, уровень людей государственных, народный и метафизический, природный. И на этом уровне действительно есть линия Почвы. Там четыре стихии: Воды, Воздуха, Земли и Огня. И вот линия Земли — это Ростовы. Да, я думаю, Ростовым соответствует Растопчин, отчасти по сходству фамилий (не просто же так они Ростовы), а отчасти потому, что это…
Понимаете, конечно, это тиран, но на домашнем, на почвенном, на московском уровне. Растопчин — не злой человек, но Растопчин — слабый человек. И он, повинуясь инстинктам толпы, даёт распоряжение убить Верещагина. Это мерзко, конечно. Но, видите ли, Растопчин не потерян. Растопчин как раз пережил высокий шок.
Лучшая сцена, по-моему, во всей мировой литературе, когда уезжает Растопчин из Москвы: ранний сентябрьский заморозок, комья мёрзлой земли летят из-под копыт, и сумасшедшие, в белых рубахах бегают по полю выпущенные сумасшедшие. По-моему, этого не было, Толстой выдумал. Вот бегут эти сумасшедшие. И, помните, кричит ему в белой развевающейся рубахе человек: «Трижды убивали меня, и трижды восставал я из мёртвых!» Страшнее этого ничего нет в русской литературе уж точно. Ну, Толстой вообще всегда пугал очень, безумие рационального человека. Мне кажется, что этот шок для Растопчина оказался чем-то целительным. И вообще Растопчин — не страшное зло. Растопчин — человек, который не потерян. И он не любуется собой, он всё про себя понимает. И потом, афишки эти его.
«Если все люди буду писать грамотно, будем ли мы хорошо жить?» Нет, конечно. Что вы? Сразу перестанет быть видно, кто дурак.
Ох, хороший вопрос! Кирилл, спасибо. «Среди ваших любимых книг есть „Исповедь“ Блаженного Августина. Расскажите о ней. Есть вывод о том, что эта книга близка интонационно к Достоевскому».
Не близка, потому что лихорадочная скоропись, лихорадочная скороговорка Достоевского, истерическая, на мой взгляд — это совсем не тот доверительный, интимный разговор человека с Богом, который есть у Августина. У Августина меня пленяет больше всего непосредственность этой интонации. Помните, когда он говорит: «Я написал на эту тему ещё несколько работ, семь или восемь. Ну, Господи, я их давно потерял, но ты знаешь». Вот это мне нравится.
Я не знаю, с чем сравнить интонацию Блаженного Августина. Это интонация очень здорового человека, уверенного в присутствии Бога, уверенного в рациональном и здравом устройстве мира. И это не только в «О граде Божьем», это очень видно в «Исповеди» Августина. Но «Исповедь» — это же ведь несколько книг. Седьмая и восьмая книги мне всегда казались самыми точными: описание преображения души, которое там происходит. Человек, который понимает, что лучше проснуться, но всё продолжает спать (такая обломовская тема в русской литературе) — это описано с поразительной точностью. И, конечно, гениальная вот эта формула: «Господи, где мне было увидеть тебя, когда я себя не видел?» — то, что Андрей Кураев так замечательно перевёл: «Господи, если бы я увидел себя, я бы увидел тебя». Поразительно точная мысль.
Блаженный Августин для меня — это одна из двух книг в мировой литературе, которые я знаю, которые просто вводят в состояние, очень близкое к принятию Христа, когда ты готов принять Христа. «Исповедь» Блаженного Августина — это «Иисус Неизвестный» Мережковского. «Иисус Неизвестный» не отвечает прямо ни на один вопрос, но он с поразительной точностью подводит к состоянию, когда вы готовы понять и принять. Особенно когда речь идёт о талифа-куми: «Девочка, встань! Девочка, ходи!» — вот это обращение к душе. Велик, конечно.
«Вы сказали, что Тургенев — ваш любимый писатель, — ну, один из любимых. — Как вы относитесь к инвективам Гончарова в его адрес? Кто вам ближе — Тургенев или Гончаров?»
Это душевная болезнь, Оля, понимаете. Гончаров вообще страшно замедленно всё делал, он величайший тормоз в русской литературе — 30 лет писал «Обрыв». Вернее, 20 лет писал, а 10 лет придумывал. Идея, что в «Дворянском гвозде» использованы куски недописанного «Обрыва»… Там использованы штампы русской усадебной прозы, одни и те же. Кто у кого украл? Вечная гончаровская уверенность, что все его не любят, что все ему завидуют, что все у него украдут сюжеты. Он был человеком не совсем душевно адекватным. Он был здоров, конечно, интеллект у него не был затронут, но у него были очень сильные неврозы. И один невроз, этот литератор с полными губами и застывшим взглядом серым (помните, в конце «Обломова») — это автопортрет. Он боролся со своим неврозом, и в процессе написания книги полюбил этот невроз.
У него здоровая книга одна — «Обыкновенная история». Она самая неинтересная, сама понятная. А «Обломов», и в особенности «Обрыв» с его медленным течением, мучительными комплексами — это такая невротическая литература. Поэтому всё он выдумал, конечно. Это выдуманное обвинение, дело о плагиате. Рассматривалось, между прочим, Григоровичем. Все пришли к выводу, что Тургенев абсолютно чист. И, конечно, мне ближе Тургенев, потому что Тургенев был здоров. Хотя Гончаров — прекрасный писатель. «Мильон терзаний» — одна из лучших статей в русской литературе.
«Для вас Ницше больше писатель или философ?» Конечно, писатель. Правда, я мнение Роберта Шекли здесь использую, который сказал: «Ницше надо читать в 14 лет, потому что потом уже смешно». Писатель, поэт даже в наибольшей степени. Вот этого многие не понимают. Он, конечно, мыслитель. «Рождение трагедии из духа музыки» — вполне научное произведение. Но «Заратустру» [«Так говорил Заратустра»] же нельзя читать только как философское произведение. Конечно, это поэзия.
«О чём повесть Конрада „Сердце тьмы“?» Не знаю. Для меня эта вещь загадочна. Смотрите Копполу, «Apocalypse Now» — это самая точная экранизация, вытащены все смыслы. Я могу сказать, о чём повесть Конрада «Шторм». Вот это я люблю больше всего. Это гениальная повесть! А «Сердце тьмы» — странное произведение. Мне кажется, он сам забоялся довести до логического конца то, что он… Ну, как Лазарчук сказал о своём «Жестяном боре»: «Я испугался того, что мог бы написать». Действительно есть такие вещи.