Иное дело, что замечательно сказала Агата Кристи: «Лучше всего придумывать сюжеты, когда лежишь в ванной и ешь яблоки». Сюжеты в ванной хорошо придумывать, да. А стихи хорошо придумывать под душем, это общеизвестно. А лучше всего в море думается. Я очень многие стихи, кстати, придумал, в море плавая. Например, я очень отчётливо помню, что «Крепчает ветер солоноватый, качает зеленоватый вал» — это написано как раз, когда этот зеленоватый вал непосредственно меня и качал в Одессе. А сколько уж в «Артеке» придумано, особенно ночами в артековском пресс-центре, вы себе не представляете! Ну, там вообще такое место, что палка зацветает. Благословенная земля! Как же я, если бы вы знали, мечтаю снова её увидеть, и как мне горько, что у меня это отнято…
«Просветите, в чём, по-вашему, тонкость замысла и фабулы повести «Сердца четырёх». Я там вижу одну лютую жесть».
Понимаете, skromnik, в чём дело? Лютая жесть там как раз мешает. Мне кажется, что в том и проблема этой вещи, что там жести больше, чем нужно, потому что оценить тонкость фабулы без неё очень трудно. А тонкость очень простая: люди совершают абсурдные действия во имя цели, которую мы не знаем. Мы можем её дорисовывать как угодно — и в конце нам вдруг говорят, что её нет. И это довольно новый взгляд на человеческую деятельность вообще. Таких текстов было много, но Сорокин написал один из самых интересных в этом смысле, потому что там история с этой отливкой клеща, обложенного маслом, — это, в общем, остроумно и элегантно. Другое дело, что там слишком много насилия и слишком много буквального, циничного страха, чтобы этот страх перешёл в какое-то поэтическое качество. Но всё равно «Сердца четырёх» — это интересное произведение.
«Почему вы назвали Швейка идиотом?»
Я имею в виду идиота в греческом, в высшем смысле, в моральном.
«В одной из передач вы сказали, что сороковые годы не дали ни одного значимого литератора. Но как вы объясните такое количество выдающихся музыкантов, родившихся в сороковые?»
Очень просто объясню — тем, что они реализовались в шестидесятые. Я не говорю, что сороковые не дали писателей. Я говорю именно о людях, которые в сороковые жили и работали. И общественный климат был в сороковые таков, что написать было ничего нельзя — ни в Америке, страдавшей от маккартизма, ни в Европе, страдавшей от последствий фашизма, ни в России. Мне кажется, выход из этого тупика начался со «Старика и моря». В общем, незначительная по объёму, но очень хорошо написанная вещь потому и была встречена таким восторгом. Неудачен, по-моему, послевоенный роман Фолкнера «Притча». В советской литературе, кроме «В окопах Сталинграда», не на чем взгляду отдохнуть. Существовала потаённая поэзия: Тарковский, Липкин, Оболдуев, Штейнберг, Петровы́х, но это существовало именно в подполье. А на поверхности после известного постановления, к сожалению, ничего хорошего не плавало. В шестидесятые годы — да. В сороковые годы многие люди родились, но немногие люди реализовались.
«Ваше отношение к электронным книжкам?»
Абсолютно индифферентное. Мне совершенно всё равно, что читать.
«Пьеса Булгакова «Иван Васильевич» наводит на мысль, что на Руси процветают наглые воры и трусливые льстецы. Что же так веселит автора?»
Именно это и веселит. Они очень забавные персонажи. Ну и потом, всё-таки там есть не только воры и льстецы. Понимаете, Булгаков вообще до известной степени любуется плутовством как жанром. И Воланд ведь тоже продолжает эту традицию. Как определил его Мирер, это сочетание: суд, плут и шут. Это в нём всё есть.
«Кому из ныне изучаемых придётся потесниться или даже уступить место?»
В смысле — кого из классиков я бы убрал из школьной программы. Я столько раз отвечал на этот вопрос. Я считаю, что… Вот вы говорите «программа не резиновая». Она резиновая. Программа должна быть огромной, фантастически насыщенной. Современный ребёнок читает столько, вы не представляете, но он читает ерунду — в диапазоне от Твиттера до фэнтези. Дайте ему читать серьёзную литературу! Неужели современный ребёнок не прочтёт Ропшина-Савинкова? Неужели он не прочтёт «Губернатора» андреевского — такую насыщенную, такую страшную вещь с таким сюжетом динамичным? Или такую чудовищно жуткую вещь, как того же Андреева «Он» или «Жизнь Василия Фивейского»? Да неужели они не прочтут «Чёртову куклу» Гиппиус, безумно увлекательную? Или такие смелые, такие чувственные, такие живые тексты Мережковского из «Царства зверя»? Да они всё бы читали! Включите это в программу!
Ребёнок сегодня страшно недогружен. А загружен и перегружен он должен быть сообразно возможностям своего мозга, потому что мозг человеческий, понимаете, он, к сожалению, активно воспринимает всё новое до 30 лет (а некоторые считают — до 24). То, что мы с вами читаем, — это мы уже впихиваем в переполненный чемодан. А как вы знаете, главную часть сведений о мире, 90 процентов их ребёнок получает до 10 лет (даже некоторые считают, что до 8). В 7 лет ребёнок должен читать серьёзную литературу. Надо постоянно расширять перечень его потенциальных увлечений.
Вы говорите о загрузке. Загрузка ребёнка… Многие, кстати, мне пишут, что современную программу надо разгрузить. Да как вы её будете разгружать? Куда ещё её разгружать? Ребёнок, выходя из школы… Шаров Александр, замечательный сказочник и педагог, ещё в 1964 году писал: «Как вы можете себе представить ребёнка, выходящего сегодня из школы и не знакомого с современной физикой?» А знакомство с современной физикой предполагает глубочайшее погружение в предмет. То, что ребёнок выходит из школы сегодня, не зная современной литературы, в том числе зарубежной, не зная современной педагогики, психологии, — это кошмар!
Конечно, нужно профилированное обучение. Конечно, после 14–15 лет физиков смешно учить эстетике, а писателей, гуманитариев смешно заставлять рыться в алгебре и началах анализа. Хотя я считаю, что интегрировать должен каждый уметь всё-таки, вычислять площадь криволинейной трапеции. Мне это в своё время было очень интересно. «Математику, — говорил Ломоносов, — уже затем учить надо, что она ум в порядок приводит».
Но совершенно не надо ничего вычёркивать из программы. Программу надо раздуть так, чтобы у ребёнка минуты свободной не было, чтобы ему всё время было интересно. Это как в армии. Понимаете, в армии не должно быть свободной минуты. Но служащие в этой армии не должны заниматься уборкой и строительством генеральских дач, а они должны заниматься боевой подготовкой, чтобы им было интересно всё время. А искусственно им создавать тяготы и лишения бессмысленно.
«Как вам творчество Дмитрия Бакина?»
Это очень хороший был писатель, на мой взгляд. Я не разделяю таких избыточных, как мне кажется, и лишних, совершенно вредящих делу восторгов по его адресу, но он настоящий писатель, конечно. Первые его рассказы, уже первые, которые обратили на себя внимание, которые пришли самотёком, сразу задали очень высокую планку.
«Посмотрел «Касабланку», очень понравилось. Нельзя ли по ней прочесть лекцию?»
По «Касабланке», знаете, если вас интересует, найдите тот номер альманаха сценариев [«Киносценарии»], где в 1996 году, кажется, напечатан этот сценарий в блестящем переводе Валерия Фрида и с его подробным комментарием. Вот там всё про этот фильм написано: и про его перцепцию в России, и про его историю создания, и про репризность его диалогов, которая, в общем, вошла в пословицу. Вот это замечательный текст. И вообще мне кажется, что о «Касабланке» достаточно много написано. Что там рассказывать? Это надо смотреть.
Кстати, мораль этого фильма очень неоднозначна. Понимаете, этот фильм для американского кино не характерный. Это первый фильм, герой которого является обаятельным лузером. Это первая ласточка такого кино, потому что такое снимать начали только в шестидесятые годы. Мне кажется, что даже лучший американский фильм сороковых, который я могу поставить, в общем, рядом с «Касабланкой», — «Лучшие годы нашей жизни» — по-моему, блистательная картина, но даже она отличается всё-таки, некоторой, как бы сказать… ну, не скажу слащавостью, но некоторой прямолинейностью. Я люблю эту картину, люблю её пересматривать, но «Касабланка», конечно, глубже в двадцать раз. Вот эта мысль, что плохая любовь может стать началом хорошей дружбы (ну, конечно, не между ним и Ингрид Бергман, а между ним и другим неудачником) — вот это интересная мысль, светлая. И вообще это очень глубокая, горькая, грустная картина о том, что победитель не получает ничего, но всё равно ему лучше. Понимаете, она очень какая-то хемингуэевская. Ну и потом, конечно, она совершенно гениально написана. Там режиссура обычная, а вот сценарий там волшебный.
«Сегодня в нашем бюджетном заведении муниципальный начальник проводил инструктаж о «правильном» голосовании. Звучали занимательные пассажи: «Разве вы не хотите поддержать Путина?» Неужели мы обречены на оруэлловское двоемыслие и на пребывание во лжи навеки? Ведь это же было не раз. Может быть, мы — вечная Орда?»
Это, знаете, к первой части программы, когда мне был задан вопрос: «А навсегда ли всё это?» Нет. Понимаете, есть особый такой парадокс. Об этом, пожалуй, стоит поговорить.
Есть такой парадокс, что возвращение в несвободу всегда мучительнее несвободы как таковой. Это очень интересно понял Некрасов. Некрасов же был, в общем, не столько поэт, не только поэт, а он был довольно сильный прозаик, сильный сюжетчик. И конечно, «Кому на Руси…», которое всегда мы в классе разбираем с особенным наслаждением, — это произведение сложного жанра, это эпическая поэма и в каком-то смысле роман.
Вот там есть такая глава «Последыш». Есть помещик, от которого скрывают правду об отмене крепостного права. Из этого потом вышли все эти сюжеты, типа «Бессмертного» Славниковой, «Гуд бай, Ленин!», немецкой картины. Это очень распространённая история. Что там происходит? От главного героя — этого помещика, с которым и так уже был удар, перекосило его всего и он речи лишился, — скрывают отмену крепостного права. Он, проезжая через свой лес, видит, что мужик рубит бревно, и начинает лопотать, размахивать руками, возмущаться: «Как?! Рубит дерево в моих лесах?