«…Хоть одному творенью // Я мог свободу даровать!». Но обратите внимание на дельту, на разницу: тогда — это «хоть одному творенью свободу даровать»; сегодня — задобрить судьбу, когда несвобода за всеми ходит по пятам и в воздухе разлита. Так что понятно, к чему отсылка, и понятно, какова разница. Да, конечно, Пушкин задабривал судьбу. А почему нет?
«Читаю «Дикое поле» Луцика и Саморядова. Какое дивное чтение! И фильм Калатозишвили хорош, хотя похож на «Дни затмения». Но как литература это просто песня! Ваш комментарий».
Какой же тут может быть мой комментарий? Я про Луцика и Саморядова говорил очень много. Самый сильный мой шок от литературы девяностых был, когда я в случайно купленном, как сейчас помню, на Пресне альманахе сценариев прочёл первую часть «Дюбы-дюбы». Да я ни одного журнала так не ждал, как следующего номера альманаха, где было окончание! Там было предисловие Одельши Агишева. И я считаю, что до сих пор, что он и Вера… [Тулякова] забыл фамилию, к сожалению, — вот два педагога, которые открыли Луцика и Саморядова, они сделали величайшее открытие в истории русской прозы (ну, девяностых годов уж точно), потому что Луцик и Саморядов были два гениальных человека.
Прежде всего они были писатели, конечно. Хотя я давеча тут пересматривал «Окраину» саморядовскую — упоительный фильм абсолютно! При всей его ироничности — очень точный, взрослый, серьёзный фильм. Я люблю его очень. Он по сценарию «Добрые люди». Но для меня, конечно, они прежде всего писатели. И я думаю, что адекватная манера для воплощения их сценариев даже Калатозовым не названа. Бахыт Килибаев когда-то сказал: «Я готов всю жизнь ждать возможности экранизировать «Дикое поле», но всё-таки снять этот фильм». Очень мне жаль, что Килибаев сейчас не снимает (хотя прекрасно пишет). Бахыт, если ты меня слышишь, я очень тебя люблю.
В общем, мне кажется, что эстетика Луцика и Саморядова до сих пор ещё опережает развитие российского киноязыка. И конечно, Луцик и Саморядов — замечательные писатели. Я страшно горд, что я знал обоих. И уж так горд, что моё предисловие в их недавнем однотомнике. Я редко хвастаюсь, но этим хочется похвастаться.
«Мне почти 50 лет. Я в силу разных причин начинаю жизнь с нуля, — ну, можно вас поздравить. — Живу в новом городе на другом конце страны. Знакомых нет, я один. Дети взрослые и в разных странах. С женой давно разошлись. Даже от профессии пришлось отказаться, на гражданском поле она неприменима. А подводить черту и доживать как-то и не хочется. Подскажите книгу, где герой повествования начинает всё заново во взрослом возрасте и достигает если не социального успеха, то хотя бы спокойного благополучия».
Денис, прекрасное письмо! Во-первых, я вас хочу поздравить — прожить вторую жизнь не каждому дано. Во-вторых, что бы вам посоветовать? Это вообще ситуация из американской прозы скорее. Знаете, перечитайте «Янки при дворе короля Артура». Вот это то, что надо! Это вам и настроение поднимет сильно. А вообще чтобы человек просто заново начинал жизнь на новом месте? Знаете, очень мало такой литературы и мало таких эпизодов в большой литературе. Вот так мечешься, а потом обязательно вспомнишь, но сейчас, сколько ни роюсь в памяти, кроме «Судьбы человека», я в советской литературе таких эпизодов даже вспомнить и не могу. Ну нет, как-то вот…
А, знаете что? Вот я вам очень советую, если найдёте. Найдите роман Оксаны Бутузовой «Дом». Бутузова вообще очень хороший писатель, я её люблю очень. И от «Пасхи до Рождества» [«Пасха на Рождество»] прекрасный роман у неё. «Дом» прочтите — это высокий класс, вам понравится. Это философская книга. Она вам в вашем состоянии поможет, вот я вам клянусь. Просто рекомендую как хорошее лекарство.
«Дыховичный хотел снять фильм о Маяковском. Известен ли вам этот сценарий?»
Нет, не известен, и не знаю, собирался ли он это снять. Мне нравится фильм Шейна.
«Вы упомянули, что написали свой первый роман в восемь лет. О чём была эта книга?»
Знаете, я сейчас пытаюсь эту книгу переписать. Называлась она «Приключения в Волшебном лесу». Ну как вам сказать? Я сейчас пишу вот такой детский роман странный. Наверное, это будет моя самая такая заветная книга, называться она будет «92-й километр». Я сегодня как раз на вечере «Русского пионера» читал оттуда главу, и я надеюсь её напечатать. Ну, я люблю эту книгу. Я её придумал очень давно. Вот в восемь лет я её придумал, а сейчас её пытаюсь написать. Это история о приключениях двух друзей на даче. Мне кажется, это будет лучшее моё произведение. Вот как я «Квартал» придумал в семилетнем, что ли, возрасте, идею, так я лет в восемь придумал «Приключения в Волшебном лесу». Но сейчас это будет называться, конечно, «92-й километр». И я всё Бога молю, чтобы он дал мне написать эту книгу не хуже, чем она начата.
Вот я начал её три года назад, а потом разные другие вещи у меня как-то её от меня оттеснили: «Квартал», потом «Тринадцатый апостол»… Сейчас я с «Июнем» развязываюсь и никак не могу развязаться, потому что он превращается во что-то другое, и я не знаю, как с ним быть — такой роман-наваждение, от которого нельзя избавиться. Но я его закончу! Помяните моё слово. И после этого, видимо, мне придётся писать «92-й километр». И эта книга будет, наверное… я не скажу, что последняя, нет, у меня впереди их ещё очень много, но она будет такая главная, вот так мне кажется. Во всяком случае, по интонации она мне наиболее дорога.
И знаете… Вот тут вопрос: как я выбираю друзей? Я нескольким людям рассказывал сюжет «92-го километра» и спрашивал их после этого: «Что же находится на 92-м километре?» 92-й километр — это станция, которую поезд проходит, никогда не останавливаясь. Всегда там на станциях объявляют: «Следует мимо станций таких-то, таких-то…» — и 92-й километр. Вот его он проезжает всегда. Один есть поезд, который тащится три часа, останавливается на всех станциях, и вот там можно в крошечную секунду туда попасть. Вот я всем пересказываю этот сюжет, он довольно таинственный, странный, там много всего. Это такая вообще поэма. Ну и вот я всех спрашиваю: «Что же всё-таки на 92-м километре?» Один человек угадал. Естественно, что в этого человека я тут же зубами вцепился.
«О чём фильм Линча «Шоссе в никуда»?»
Ну, вы правы, что это отчасти история ревности. На самом деле это о том, что всякая любовь — это шоссе в никуда, что женщина — это всегда путь в никуда, что вы никогда не знаете, что там находится. Ну, отчасти «Дом листьев» об этом же — о том, что в другом человеке всегда есть бездны, о которых вы не знаете.
«Какое ваше отношение к роману Исигуро «Не отпускай меня»?»
Ко всему, что пишет Исигуро, я отношусь очень хорошо, потому что он похвалил «Living Souls» [«ЖД»]. Ну, «Не отпускай меня» — в меньшей степени, а вот «Остаток дня» мне очень нравится. Но вообще он замечательный английский прозаик именно с японской, азиатской душой. Вы правы, говоря, что он поэт предрешённости. Поэт обречённости, я бы сказал.
«Разве плохо сочиняются стихи в состоянии полусна, когда критика отключена и замысловатые рифмы приходят сами? Во сне часто видится атмосфера…»
О, мне недавно такой приснился сюжет! Даже не буду вам рассказывать, жалко. Но я его использую, конечно. Лев Лосев когда-то мне сказал: «Проблема не в том, когда сочинить стихотворение, а в том, чем занять остальные 23 часа в сутки». Действительно, это верно. Стихи лучше всего сочиняются с утра в состоянии полусна — не тогда, когда критика отключена, а когда голова свежая и когда во сне ты не помнишь о массе вещей, тебя тяготящих.
Знаете, вот даже грех сказать, у меня есть стихи об этом, они в новой книжке будут. Я в какой-то момент научился гасить эти импульсы, потому что ну как-то слишком больно мне было в какой-то момент писать стихи. Ну, стихи же всегда говорят о тебе какую-то правду. Вот мне стало слишком больно сознавать себя в какой-то момент — и я научился отвлекаться на подёнщину. Всегда же есть какие-то вещи несделанные: рецензия не написана, колонка не написана — ну, что-то не так. И я научился отвлекаться от стихов. Но потом я понял, что без этой аутотерапии вообще моя жизнь бессмысленна. И я начал писать хотя и мучительные вещи, но всё-таки начал.
«Как вы думаете, Сноуден — предатель или герой?»
Ну, с американской точки зрения, конечно, не предатель, потому что в Америке понятие Родины хотя и священно, но оно не так жестоко, кроваво и императивно, как в русской официальной пропаганде. Принципы выше Родины. Если твоя Родина нарушает принципы, ты имеешь право заявить, по крайней мере, votum separatum. Поэтому я думаю, что Сноуден будет прощён — когда-то потом, когда остынет вся эта история. Я не могу однозначно сказать, герой он или предатель. Я бы так не смог. Но я им восхищаюсь всё равно. Он идеалист, понимаете. Идеалисты — неприятные люди, но без них мир рухнет.
«Интересна ли вам тема амнезии?»
Уже отвечал на этот вопрос применительно к чапековскому «Метеору».
«Молодым не понятен юмор Вуди Аллена. Вы согласны?»
Ну, значит, я молодой. Мне всегда юмор Вуди Аллена, во всяком случае в его юмористических сочинениях, казался несмешным. Мне больше нравятся его такие замысловатые, циничные и горькие вещи, как «Матч-пойнт». И вообще мне его фильмы больше нравятся, нежели его лирические или сатирические сочинения.
«Вспоминаю яркое впечатление от «Тихого Дона». Достоверное изображение психологии военного во время боя. Шолохов воевал или он гений перевоплощений?»
Тоже я уже отвечал на этот вопрос. Как раз мне кажется, что он силён не в сценах боя, довольно литературных, но в любом случае он всё-таки… Понимаете, он силён не там, где он изображает бой, а он силён там, где он изображает смерть и агонию или пейзаж. И того, и другого он навидался.
«Вы говорили о снятых бинарностях, изживших себя противопоставлениях. А как вы думаете, дихотомия «посвящённые/непосвящённые» ещё актуальна, особенно в аспекте восприятия искусства?»