Милый mostro, напишите книгу о том, что вас действительно волнует — и она немедленно станет бестселлером. Но только не бойтесь. Если вас волнуют проблемы собственной личности, собственной невостребованности, собственности бедности, как вы пишете, — напишете об этом. Если вам хочется честно написать о России — не бойтесь этого. Понимаете, не нужно себя ограничивать, не нужно бояться — и тогда ваша книга станет знаменитой, да.
«Вы говорили, что почти нет мужских образов в русской литературе. Читали ли вы книгу Ксении Васильевой «Страсти и долги»?»
Хорошая реклама с вашей стороны. Теперь мне придётся её прочесть. Я не говорил, что нет мужских образов. Я говорил, что недостаточно мачистских образов, что русский персонаж довольно редко мачо, что мужское в нём всегда менее важно, чем человеческое. Хочу ли я читать книгу про мачо? Я совершенно не убеждён.
«Зачем Тарковский снял «Андрея Рублёва» в середине шестидесятых? Почему тема творца и чудовищной жизни была тогда актуальной?»
Хороший вопрос, Андрей. Я думаю, что Тарковский снял «Рублёва» тогда, потому что мог тогда снять. На самом деле проблема «Рублёва» занимала его с пятидесятых годов. И занимала его не тема, так сказать, ужасной жизни и прекрасного творчества, а его занимала тема: в какой степени творчество растёт из травм творца, из его девиаций? В какой степени ужасная, безусловно, как ему тогда представлялось, русская жизнь Средневековья, русского несостоявшегося Ренессанса (XIII, XIV, XV вв.), каким образом она могла сформировать такую фигуру, как Рублёв?
И вообще, поскольку Тарковский жил, вообще-то говоря (он 1932 года рождения), в сталинской России, естественно, его не могли не занимать вопросы о том, каким образом творчество питается окружающим зверством, что оно черпает в нём. Мы можем, конечно, много говорить об Арсении Тарковском… А тема отца его очень волновала, и образ отца его волновал. Арсений Тарковский, конечно, и как переводчик восточной поэзии о восточной тирании, и как поэт, чьей главной темой была всё-таки тема личной свободы и предопределённости, он в огромной степени сформирован этой эпохой. Немудрено, что его сын этой проблемой достаточно серьёзно занимался.
«Есть ли литература о том, что нигде не спрячешься от проблем и нет райского местечка на Земле? Неужели от этих мыслей необходимо избавиться?»
Послушайте, об этом вся мировая литература нам рассказывает. Но прежде всего, конечно, Моэм, для которого проблема странствий и обретения себя в этих странствиях как раз и является сквозной. От себя-то не убежишь никуда. И вся мировая литература рассказывает об этом, но прежде всего попробуйте почитать книгу Моэма «Ashenden».
«Исторический роман возможен в наши дни. Ваши рассуждения ужасны. Хоть какой-то противник у вас допускаем?»
Я не понимаю, что вы имеете в виду, дорогая Вера. Исторический роман, конечно, возможен в наши дни, но тем не менее мне представляется, что исторический роман не есть идеальный ответ на современные вызовы.
Та же Вера пишет: «Вы давите своим многословием. Дайте высказаться людям».
Вера, я даю вам высказаться, но в письмах. Согласно формату программы, я не могу вас сюда допускать. Вы как-то агрессивны, как-то обижены, обидчивы. Мне кажется, в вашей жизни что-то не так. Попробуйте внимательнее вслушаться в то, что я говорю, — и вам полегчает очень сильно. Потому что пока вы демонстрируете агрессию, люди отворачиваются от вас. Попробуйте пойти им навстречу — и, может быть, у вас тогда и в жизни что-нибудь наладится. Хотя я не убеждён…
«Борис Стругацкий говорил, что Стивен Кинг — замечательный выдумщик, но тексты его при всей их увлекательности он запомнить не может: «Читаю, не отрываясь, а запомнить не могу». Сам Кинг называет выдумщиком Нила Геймана. Есть ли разница между писателем и выдумщиком?»
Ну конечно есть. Гейман и многие другие — они фантазируют. Кинг метафоризирует, то есть он всё-таки в своих параболах, в своих баснях, притчах касается вопросов повседневности. Гейман действительно замечательный выдумщик. А вот Кинг — нет, я не думаю, что от него не оторвёшься, во-первых. У него есть вещи тяжёлые, мрачные, трудночитаемые. И кроме того, я не думаю, что Кинг оторван от жизни. Вот фэнтези, как Борис Стругацкий считал, — это жанр действительно принципиально нереальный. Кинг как раз имеет дело с метафорикой
«Если Катя из «Эвакуатора» — ваш любимый образ, то почему она живёт не своей жизнью? Её не радует работа, муж. Друзей, по сути, нет. А с единственным человеком она не идёт до конца».
Понимаете, так в этом и проблема книги, что люди живут выдуманной жизнью, а когда им представляется шанс прожить подлинную, они на это не готовы, они не могут пойти до конца, они возвращаются к своей фальши, к своей матрице. И в послесловии к роману — в вот этом рассказе «Князь Тавиани» — там как раз показано, что получилось из мира, который она спасла. Да, она спасла мир, действительно, но в этом мире жить невозможно. Поэтому иногда, может быть, при всей некомфортности этого надо пойти до конца. Видите ли, я же здесь имел дело с одним очень мрачным женским свойством — с суицидным стремлением всегда приземляться на четыре лапы, любой ценой спасать очаг. А много ли толку в таком очаге, который спасён? Может быть, иногда надо его уничтожить и начать с нуля? Я не знаю. Я просто знаю, что в «Эвакуаторе» она поступает единственно логичным образом: она спасает свою видимость, свою ширму, свою матрицу.
«Вы назвали тексты Набокова «правилами поведения в аду». Кого ещё читать, чтобы сохранить самого себя в тяжёлых условиях?»
Виктор Франкла, прежде всего. Там условия пожёстче, чем у Набокова, — не эмиграция, а не буду даже говорить что.
«Мне безумно нравится роман Оруэлла. Человек в тисках тоталитарного общества — интересная тема. Подскажите похожие произведения, художественные и документальные. Можно ли вас попросить лекцию о литературе в фашистской Германии».
Я бы не взялся читать такую лекцию, я недостаточно знаю. Но, конечно, Ганс Фа́ллада, или Фалла́да, или Фаллада́ (я встречал три разных случая ударений) — это та литература, которая вам понравится, которая расскажет вам о разных степенях несвободы. И прежде всего роман «Каждый умирает в одиночку». И конечно, Томас Манн. По-разному можно оценивать «Доктора Фаустуса», но это очень важная книга. И конечно, роман Клауса Манна «Мефисто» — книга, мимо которой вы тоже не пройдёте.
Что касается «1984» Оруэлла, то он породил огромную школу антиутопий на эту тему. Знаете, вы антиутопии-то, пожалуй, не читайте, а вы прочтите книгу Пина Ятая «Выживи, сынок» в блестящем переводе Наташи Микшиной. Я очень рад, что я эту книгу в своё время привёз из Камбоджи и буквально заставил в России её издать. Там моё предисловие. Эту книгу можно найти. Она рассказывает о жизни камбоджийского интеллигента в условиях полпотовского и Иенг Сари диктата. Это очень страшная книга, но она как раз показывает все ужасы конформизма, все ужасы стокгольмского синдрома, весь кошмар привычной несвободы, надежды, что вот-вот — и всё исправится, и устроится. Не исправится и не устроится, действовать надо здесь и сейчас. Это жестокая книга. Почитайте, очень интересно.
«Прочитал переписку Иванова-Разумника и Андрея Белого, поразился мазохизмом Сологуба. Отражено ли это в творчестве писателя?»
Ну ещё как отражено! Но мазохизм не ходит отдельно от садизма. И, конечно, у Сологуба садических описаний гораздо больше. Ну, фетишизм его очевиден — всякие эти босые героини, которые скованны золотыми цепочками, этого полно у него. Но главное, конечно (это хорошо проанализировано в книгах Павловой, насколько я помню) — это его зависимость от темы телесных наказаний, сечений. Его, насколько я помню, мать секла и в зрелом возрасте. Да, его это безумно возбуждало. Этого очень много в Передонове. Он с этим боролся и этим упивался. Может быть, поэтому книги Сологуба — это тоже такой случай, когда человек и негодует, и наслаждается одновременно.
«Пытаюсь читать рассказы Петрушевской. Её невероятно сложно читать: всеобъемлющая безысходность, вызывающая физическое отторжение».
Марина, Петрушевская редуцирует мир, она сознательно исключает, вычитает из него всё, что делает жизнь невозможным. Например, это её такое принципиальное нежелание увидеть «клейкие зелёные листочки». Об этом когда-то очень хорошо писала Алла Николаевна Латынина — что у героев Петрушевской действительно внимание всегда приковано к самому жестокому, самому страшному. У этих героев есть свои радости, есть свои утешения, но она рассматривает это как компромисс. Она предъявляет Господу счёт. Вот возьмите её рассказ «Кто ответит». Этот такой счёт Богу. Естественно, что она при этом идёт на определённые художественные редукции. Она отказывает этому миру хоть в какой-то привлекательности. Ну и прекрасно. Попробуйте отнестись к этому, действительно как к художественным текстам.
«Чем вам так не нравится Вудхаус?»
Скукой, беспроблемностью, какой-то абсолютной мелочностью. Кому-то он кажется райским. Вот я помню, Наталья Леонидовна Трауберг, Царствие ей небесное, говорила мне, что Вудхаус — это ангел; и вот этот его герой, старик, который свиней разводит, он тоже ангел. Я таких ангелов не люблю и не понимаю, и такую литературу не понимаю. Он мне кажется дико многословной, несмешной, там ничего не происходит. Может быть, это хорошее чтение для людей, впавших в депрессию, но как человек, никогда не болевший ничем серьёзнее гриппа, я к такой литературе отношусь, может быть, с некоторым потребительским пренебрежением.
«Прочёл вашу статью о последней книге Пелевина. Не могу согласиться с вашей позицией».
Игнатий Павлович, дорогой, это счастье, что вы не можете со мной согласиться! Чем больше будет в России людей, не способных соглашаться, не умеющих и не желающих соглашаться, тем больше будет несогласных в конечном итоге, тем интереснее и в каком-то смысле непредсказуемее станет наше бытие.
«Часто пересматриваю фильм «Старший сын» по пьесе Вампилова. Автор парадоксально доказывает, что все люди — братья. Но зачем там эгоист Сильва?»