«Происходит ли с вами сейчас что-то новое, новый творческий или жизненный этап? Слежу за вами и вашими сочинениями несколько лет. И мне кажется, что вы вступаете в новую пору. Ошибаюсь ли я?»
Женя, спасибо вам за этот вопрос. Да, вступаю, наверное. Приблизительным ответом на этот вопрос будет книжка «Если нет» — такая книга стихов, которая появится в декабре и в декабре же будет презентоваться в Киеве, в Москве, в Питере. А вот когда прочтёте «Июнь»… Да, наверное, тоже это некоторый этап. Видите ли, чем его можно было бы охарактеризовать, я не знаю. Наверное, несколько меньшим интересом к текущим российским проблемам, потому что их пережёвывать нет смысла. Мы живём в закончившейся эпохе. И когда она физически закончится — смысла не имеет. Уже все ответы получены. Я пытаюсь нащупать вот это подспудное пока русское состояние и угадать русское будущее, каким оно будет; и пытаюсь это сделать, исходя не из этики, а из эстетики, потому что, как говорил Синявский, «эстетика всегда вывезет». Вот так бы я вам крайне общо ответил.
К сожалению, у меня почти нет людей, с которыми я мог бы обсудить этот новый этап. Здесь мои интуиции как бы растут таким бессильным ветвистым деревом, которое пока ещё с другими деревьями не соприкасается, потому что я ощущаю страшный дефицит людей, которые бы думали о будущем России и пытались бы его нащупать. Ну, может быть, только Саша Гаррос в Москве и Николай Караев в Эстонии думают в сходном со мной направлении. Что это будет, я пока не очень себе представляю. Но мне интересно, конечно, думать об этой будущей новой России. Вот о ней я пытаюсь…
То есть, например, «Июнь» — это будет уже совсем неполитический роман. Это роман о том, грубо говоря, каким образом человек в частной жизни может повлиять на судьбы мира. Вот пока ничего более конкретного вам сообщить не могу. Понимаете, это всё очень трудно. Я иду абсолютно наощупь, и мне совершенно не с кем разговаривать. Может быть, в этом смысле программа «Один» — это попытка нащупать круг единомышленников. И с каждой передачи я выхожу с одним-двумя новыми собеседниками. Всё-таки какой-то круг мы образуем.
А теперь поговорим о Тургеневе.
Тургенев, вероятно, единственный российский писатель, который всерьёз повлиял на западный мир и западную литературу. Проблема заключается в том, что действительно русская литература (я люблю эту формулу) очень долго была таким мосластым русским кулаком в западной лайковой перчатке, она наполняла принципиально новым, экзистенциальным, сложным, содержанием западную форму. Как Толстой воспользовался формой «Отверженных», а Лермонтов ориентировался на Гёте, Пушкин — на Байрона, Достоевский — на Диккенса, Горький — на Ницше. То есть это были попытки в чужую форму втиснуть русскую проблематику.
Тургенев — единственный без преувеличения русский писатель, который создал принципиально новую форму западного романа. Достаточно сравнить, что писал Флобер до знакомства с ним и после. Вообще Тургенев привнёс в русскую литературу аристократизм и изящество, которые до того не были ей свойственны (и в западную литературу тоже). Посмотрите вы на французские страшно длинные газетные романы-фельетоны Эжена Сю. Посмотрите вы на раннего Мопассана, который потом у Тургенева научился всему. Перечитайте «Доктора Ираклия Глосса», например.
Тургенев сделал две абсолютно принципиальные вещи. Именно благодаря ему в литературе появился подтекст — до Хемингуэя, до Гертруды Стайн, до всяких разговор о модернизме. И благодаря ему опять-таки исчез авторский императив, а появилась полифония. При Тургеневе роман перестал быть авторским высказыванием на конкретную тему, он стал полифоническим текстом, в котором присутствует несколько разнообразных трактовок, иногда взаимоисключающих.
Роман Тургенева… Я очень люблю давать детям под запись, потому что у меня действительно есть школьная манера всё излагать по пунктам. Роман Тургенева отличается принципиально новыми пятью чертами. Кстати, именно в разговорах с матерью как-то я впервые это осознал, потому что ей принадлежит вот эта столь дорогая мне мысль о принципиальной и формальной новизне Тургеневе.
Во-первых, тургеневский роман короткий, он компактный, в нём всегда чрезвычайно мало событий и много подтекста.
Во-вторых, тургеневский роман лишён фабулы, потому что два студента путешествуют из дома в дом — и из этого вырастает картина.
В-третьих, тургеневский роман всегда болезненно мучительно привязан к современности. Он актуален, и это делает его бессмертным, потому что в России это колесо каждые 25 лет прощёлкивается — и ситуация воспроизводится. Роман «Отцы и дети» бессмертен именно потому, что он актуален для 1859 года, когда происходит действие, и для 1861-го, когда публикуется, когда закончен.
Четвёртая черта тургеневского романа — он всегда ироничен, в нём огромное количество иронических преувеличений. Вспомните описание чиновника из «Отцов и детей», вспомните сцену народнической проповеди Нежданова, когда он напивается, и его там увозят и сдают в участок. Вот такие вещи.
И пятая черта тургеневского романа — это именно отсутствие конечного авторского месседжа.
Вот Бахтин придумал термин «полифония» применительно к Достоевскому. Но как раз у Достоевского, который, как мы знаем, свои романы по большей части диктовал, мы всё время слышим этот захлёбывающийся хриплый шепоток: вот он тут чаю хлебнул, тут турецкой папироской затянулся, тут по комнате пробежался по диагонали. И мы всё время слышим голос Достоевского, который нас тычет в правду, говорит: «Сюда не ходи, туда ходи».
У Тургенева этого никогда нет, мы не знаем, кто прав. Прав ли Базаров? Да нет, конечно. А прав ли Николай Петрович? В общем, тут много о чём можно говорить. Но в любом случае вот эта черта тургеневская романа — неочевидность вывода, неочевидность авторского посыла и обязательный уход рассуждений в тему природы, которая примеряет к себе противоречия гармонической картины будущего, — вот это как раз очень важная тургеневская черта.
И ещё одно, что в Тургеневе очень важно. Когда-то Эткинд Александр очень точно сказал о главном противоречии русской литературы как о противоречии деятельного героя и слабого человека культуры. Деятельным героем очень часто оказывается женщина в силу разных причин, освещённых ещё Добролюбовым. Так вот, противоречие слабого думающего героя и решительной, но недалёкой женщины, оно тоже для тургеневского романа чрезвычайно характерно. Это противоречие мысли и жизни.
В конечном итоге уже в «Муму» — в самом сложном рассказе русской литературы — сформулировано главное тургеневское противоречие. Кстати говоря, я только что читал лекцию паралимпийцам, они попросили как раз прочитать о литературе. И я взял такую тему — «Русский инвалид». И самый популярный русский герой — это Герасим, глухонемой. Вместе с тем эта глухота и немота, они как бы компенсированы у него гигантской физической силой и могучей интуицией.
Так вот, главный вопрос русской литературы: зачем Герасим утопил Муму? Проблема в том, что нельзя освободиться, пока ты не убьёшь то, что любишь. Почему Герасим не ушёл от барыни и не взял с собой Муму, а сначала её убил? А потому что он не может уйти от барыни, пока он не убьёт Муму. Что такое Муму? Это душа.
Те, кто читал тургеневский рассказ «Собака», своего рода такую двойчатку, пару к «Муму» (я имею в виду не стихотворение в прозе «Собака», а рассказ-триллер, рассказ ужасов «Собака»), те знают, что у Тургенева всегда есть устойчивая метафора: писатель — это охотник («Записки охотники»), охотник на людей, охотник на житейские истории, на ситуации, коллекционер; а его собака — это его душа, это творческая интуиция. Перечитайте, кстати, и стихотворение в прозе «Собака», где собака — это тайное знание, которое не сказывается, не сказуется, не реализует себя в словах. Собака — это безмолвная, всё знающая душа.
И вот для Тургенева один из лейтмотивов, один из инвариантов, как это называет Жолковский, — это убийство души ради действия. Как только герой начинает действовать, он должен уничтожить в себе человеческое.
Вот это проблема, скажем, романа «Накануне», где два героя — Шубин и Берсенев — они действовать не могут. Они добрые, понимающие, но они к действиям не способны. А Елена, плоская и решительная женщина, выбирает Инсарова, революционера, и он ей говорит: «Так здравствуй же, моя жена перед людьми и перед Богом!» Ну, не знаю, перед Богом ли, потому что Бог, по Тургеневу, всегда сомневается, а Инсаров знает. И это очень важное противоречие. Главное противоречие Тургенева — это слабый герой с сильно развитой интуицией, герой, который живёт музыкальной жизнью, жизнью чувства, и герой действующий, плоский.
Но это необязательно противопоставление мужчины и женщины. Вспомним «Вешние воды», где романтику и слабость олицетворяет Джемма, а силу — Полозова. Вот эта страшная мещанка Полозова с её мясистым носом, похожим на двустволку, с её низким лбом и с её манерой вместо «хорошо» говорить «хершо́о». Ну совсем мещанка! А главный герой, вот этот Санин несчастный, он между ними повисает. Ну, это немножко преувеличение, конечно, потому что читатель-то сразу понимает, какой выбор правильный должен сделать герой.
Мне представляется, что «Отцы и дети» — это автобиографический и богоискательский роман; роман, в котором Тургенев действительно озабочен одной очень существенной проблемой. Вот появились новые люди. Базаров, безусловно, представитель новых людей — тех, о которых потом Чернышевский напишет свою будущую утопию «Что делать?». Если хотите, мы сделаем потом лекцию отдельную про «Что делать?», про первую русскую эротическую утопию, и утопию очень интересную, утопию счастья.
А вот Базаров, по Тургеневу, не выживает, гибнет. Почему это происходит? Причина очень проста. Потому что конфликт отцов и детей в силу русского исторического устройства возникает каждые 20–25 лет. И каждое следующее поколение как бы прощёлкивает, оно воспроизводит прежнюю коллизию; оно всегда находится в перпендикуляре, в оппозиции к отцам.