Вернёмся через три минуты.
РЕКЛАМА
― Ну что? Продолжаем наш чрезвычайно увлекательный разговор.
Я возвращаюсь к мандельштамовскому «Ламарку», потому что с этой темы не так легко соскочить. Видите ли, когда мы разбираем стихи, мы прежде всего традиционно смотрим на семантический ореол метра, как учили нас Тарановский и Гаспаров, и пытаемся понять, почему данное стихотворение написано данным размером и к каким образцам нас это отсылает.
Совершенно понятно, что здесь пятистопный хорей — такая своего рода «дрозофила поэтической генетики», потому что именно на ней наиболее видны основные мотивы, и именно на этом размере, на семантическом ореоле пятистопного хорея впервые Тарановский показал устойчивый мотив «Выхожу один я на дорогу». И здесь этот мотив тоже есть. Но есть здесь и мотив брюсовского:
Вскрою двери ржавые столетий,
Вслед за Данте семь кругов пройду…
Или семь веков. Речь идёт о возвращении, нисхождении, спуске к праматрице, к какой-то страшной глубине. С одной стороны, это продиктовано, конечно, возвращением к дохристианским практикам в сталинской России, — в России, в которой исчезает рефлексия, и вместо опять-таки головного мозга актуализуется спинной:
И продольный мозг она вложила,
Словно шпагу, в узкие [тёмные] ножны.
С другой стороны, здесь речь идёт о чести природы:
Кто за честь природы фехтовальщик?
Ну конечно, пламенный Ламарк.
Почему? Почему-то по Ламарку эволюция осмысленна и даже в каком-то смысле моральна. И вот мы пытаемся понять глубокую мораль, глубокий морализм биологии. С чем это было связано? Могу объяснить. С тем, что интерпретация эволюции по Дарвину (интерпретация прежде всего, конечно, в советское время, потому что сам Дарвин далеко не так примитивен) — это всё поэтизация борьбы за существование. А по Ламарку как раз природа занята прекрасным, осмысленным, в некотором смысле эстетическим творчеством.
Для Мандельштама эта тема очень важна, потому что для него эволюция человека — это такое культурное дело. Он, вообще, немножко в этом смысле ученик Мережковского, потому что он верит, что придёт Третий Завет — Завет Культуры:
Для того ль должен череп развиться
Во весь лоб — от виска до виска,
Чтоб в его золотые [дорогие] глазницы
Не могли не вливаться войска?
Для Мандельштама как раз трактовка эволюции — она ламарксистская, она имеет характер эстетический. И поэтому человек становится умнее и сложнее не потому, что он борется за существование, а потому, что это так лучше, потому, что это красивее. И для него расчеловечивание — это уход от эстетики.
[Он сказал:] «Довольно полнозвучья,
Ты напрасно Моцарта любил,
Наступает глухота паучья,
Здесь провал сильнее наших сил».
Есть ли более точный диагноз, наверное, в мировой культуре того времени (а это стихотворение 1931 [1932] года), чем «наступает глухота паучья»? Она и наступила очень скоро.
Понимаете, вы не первый и не последний человек, который в недоумении останавливается перед этим, казалось бы, таким простым стихотворением. Сергей Маковский, редактор «Аполлона», который считается открывателем Мандельштама (считается с его собственных слов), написал: «Какой был Мандельштам понятный, и как нам ничего в «Ламарке» не понятно!» А вот мои школьники, когда я с ними разбирал «Ламарка», они не понимают — чего тут не понять? Действительно, Мандельштам, который мыслил «опущенными звеньями», малопонятен современнику. Но тем не менее редакции «Нового мира» хватило ума всё-таки в 1931 или 1932 году (сейчас точно не вспомню) это стихотворение напечатать.
«О чём «Иисусов грех»?»
О том, что Бабель не любит и не понимает христианство, так мне кажется. О том, что христианство в его мире — это Беня Крик, а не христианская такая… Ну, грубо говоря, о том, что милосердие по Бабелю выглядит как корпоративный мир Одессы, а не как мир христианской аскезы. Вот так мне кажется.
Лекция по Хемингуэю будет, хорошо.
«В чём принципиальное отличие пост— и метамодернизма?»
Совершенно очевидно, по-моему. (Кстати, spinal_hamlet — замечательный тоже ник.) Совершенно очевидно. Постмодернизм — это антимодернизм. И наступил он, собственно говоря, не в 90-е годы, а наступил он в 1914 году, когда совершилось такое абортирование, если угодно, самоубийство модернизма. В России он чудом прожил дольше, потому что там он осуществил социальную революцию. А вот метамодернизм — это как раз попытка вернуться к идеологии модерна. Идеология модерна не очень радостна, не очень празднична, но вот она как раз требует жертвы, требует, если угодно, личностного роста. Главная цель по модернизму — это рост, производство, созидание, понимание. Главная цель по постмодернизму — это питание, потребление. А метамодернизм — это такая попытка несколько голландцев и американцев вернуться к ценностям 20-х годов. Я не говорю, что эти ценности симпатичны. Понимаете, эти ценности иногда совершенно самоубийственные, трагические, но они в любом случае лучше, чем «чемпионат по еде». Вот так мне кажется.
«Скажите пару слов про книгу Сорокина «Тридцатая любовь Марины». В романе прекрасные описания взросления героини, её первых знакомств со своей сексуальностью. Почему с Мариной происходит перелом и её личность растворяется в «тридцатой любви»?»
Это довольно глубокий роман, довольно точный. Трудно в нём проследить, где кончается пародия, а где начинается серьёзное исследование. Мне кажется, что это именно исследование. Я разделяю точку зрения моей матери, что это лучший текст Сорокина, хотя есть у него и не менее удачные, скажем так. А есть и менее. «Тридцатая любовь Марины» — это история всё о том же. Это история о том, как женская власть, женская система ценностей, более гибкая, в какой-то момент становится доминирующей в России 70-х годов.
Обратите внимание, там же речь идёт о разгроме диссидентского движения. Посмотрите, какие там персонажи. Панк отвратительный, который мочу пьёт. Диссидент, который такой похотливый, трусливый, который изверился во всём и не верит, что вообще ещё какие-то возможны перемены. Естественно, что на этом фоне единственным мужчиной ей кажется либо недосягаемый Солженицын, чей портрет там принимают за Стендаля, либо секретарь обкома или секретарь парткома на заводе, потому что в нём есть какое-то мужественное начало. И то, что диссидентская культура (культура, скажем так, слабости) рано или поздно впадёт в тоталитаризм и пойдёт его лобызать и отдаваться ему — эта мысль очень глубокая и точная, потому что постмодернизм же с поразительной лёгкостью лобызает любую силу. Так что здесь всё было предсказано замечательно.
Это, конечно, грустный роман и во многих отношениях издевательский. Как раз те сцены открытия сексуальности, которые вас так пленяют, мне кажется, наиболее пародийные, наиболее язвительные. Тут есть и отчётливые пародийные отсылки к Бунину, и к Ахматовой, и вообще к культуре русского модерна. Но совершенно очевидно, что вырождение этого модерна ведёт к тому, что героиня испытывает оргазм в объятиях директора завода или парторга этого завода. И надо вам сказать, что так оно и произошло. Посмотрите, сколько постмодернистов побежало лобзать вот этот постмодерный и, конечно, фальшивый русский авторитаризм, сколько народу из числа вот этих постмодернистов, радостно называющих себя сегодня наследниками Розанова, первого русского постмодерниста, как они лобзают любую силу и как это плохо пахнет.
«Верите ли вы, что среди всех этих борцов за нравственность, ищущих на выставках педофилию, могут быть люди, которые искренне хотят сделать нашу жизнь лучше, решая за меня, на какие выставки можно ходить?»
Знаете, Андрей Добрынин, один из моих любимых поэтов, когда-то написал:
Почему-то вдруг решил,
Что опасен крокодил,
Тёплый, мягкий, как вода,
И улыбчивый всегда.
Он зовёт в своё нутро,
Чтобы сделать нам добро.
А там, в нутре, тепло и тишь,
Там сидишь и не шалишь,
Не утонешь в бочаге,
Не заблудишься в тайге.
И опять он на песке
Плачет в горе и тоске.
Нет на свете никого,
Кто бы мог понять его!
Вот вы попытались понять, дорогой Станислав. Вы поняли их доброту. Они хотят нас спрятать у себя в желудке, чтобы мы, не дай бог, не оступились.
Очень много вопросов по поводу утверждения госпожи Вербицкой, что надо бы, хорошо бы убрать «Войну и мир» из школьной программы.
Понимаете, почему я не хочу по большому счёту это комментировать? Потому что, начиная это обсуждать, мы как бы тоже придаём легитимный статус этому высказыванию. Госпожа Вербицкая — в прошлом доверенное лицо Владимира Путина, что характеризует её, на мой взгляд, очень положительно, — она долгое время возглавляла Санкт-Петербургский университет. Вот если бы она в то время сказала что-нибудь подобное, об этом бы стоило говорить. Но сейчас она человек очень далёкий от преподавания, от педагогики, от новейших тенденций в этом вопросе. Я не понимаю, почему мы должны обсуждать мнение непрофессионала, который вообще утратил уже давно контакт с реальностью современной педагогики.
Ну не понимаю, почему вообще можно обсуждать изъятие «Войны и мира» из программы как произведения слишком сложного. Ну что это мы так вообще отплясываем на собственной гуманитарной культуре? Давайте интеграл изымем, интеграл и производную, которые мы изучали в десятом классе, а сейчас это изучают в одиннадцатом. Ну сложная же вещь интеграл, понимаете, да? А вот, говорят, школьники не читают «Войну и мир». Хорошо, а стереометрию школьники хорошо знают? А тригонометрические формулы? А теорему синусов они охотно доказывают? Но почему-то сказал же Л