Вы можете застать меня в «Рюмочной» на Никитской довольно часто, я там ужинаю (благо дёшево). Я иногда могу там выпить 100 грамм, но никогда не более. Я не понимаю, что находят в алкоголе. Для меня он сопряжён с потерей самоконтроля, а контроль я не теряю практически никогда (во всяком случае, стараюсь этого не делать). А зачем тогда, собственно, и пить? Как очень хорошо сказал Лев Толстой: «Зачем же создавать общество трезвости? Как соберутся — так сейчас и выпьют».
«Что вы скажете про электронные книги?» Удобнее они в смысле искания нужных цитат, а в остальном не вижу никакой разницы.
«Вернутся ли поэты к классическим размерам стихосложения или будут по-прежнему писать всякими свободными размерами?»
Всяких свободных размеров не существует. Существует один свободный размер — верлибр, — иногда тяготеющий к ритмизации, иногда просто прозаизированный подчёркнуто. Скорее богатство и разнообразие наблюдается в среде классических размеров силлаботоники, и там действительно всё интересно.
Я думаю, что наша система стихосложения, дарованная нам Тредиаковским, переживёт всё. Я верю в регулярный стих, как замечательно говорил Бродский, «благодаря его мнемонической функции», он легко запоминается. И потом, рифма ведёт мысль, мысль часто вызвана именно формальными обстоятельствами. Я верю в дисциплину стиха.
Чтобы писать верлибр, нужно уже в этой классике, в этой обязательной программе откатать довольно много. И Давид Самойлов совершенно справедливо писал: «Отойдите, непосвящённые!» — применительно к свободному стиху. Чтобы свободный стих запоминался, должен быть действительно стих очень высокого профессионала, чтобы там действовала музыка нетрадиционная, неслышимая, неклассическая. Свободный стих — это своего рода Шнитке, своего рода Губайдулина, но мелодика в нём всё равно должна наличествовать, пусть и более сложная.
«Читали ли Вы Коран? И если да, то какое у Вас к нему отношение?» Я восхищён его стилистической мощью, его образами. И пушкинские «Подражания Корану», Кораном вдохновлённые — единственный, мне кажется, конгениальный ему текст. На теоретические вопросы мне здесь отвечать не хотелось бы, дабы ничего не разжечь.
«Как вы относитесь к „твёрдой“ научной фантастике? Читали ли вы Питера Уоттса? Ваши впечатления от „Ложной слепоты“? Почему у нас так не пишут?»
За Уоттсом стоит огромная школа не столько научной фантастики, сколько вообще строгого научного мышления. Как замечательно сказал Михаил Успенский, Царствие ему Небесное: «Питер Уоттс — это как бы обкурившийся Лем». И действительно что-то такое есть — полная свобода воображения.
Странную вещь я скажу: это очень расчеловеченная фантастика, это слишком нечеловеческое, там антропология шагнула куда-то очень далеко. Это тот уровень развития человечества, когда оно волей-неволей будет несколько расчеловечиваться. Это другой биологический вид, что ли, пишет.
Такое же ощущение у меня от некоторых работ Уоллеса, такое же ощущение от большей части… Кстати говоря, началось это на самом деле с Дика, мне кажется, который оттого так болезненно и переживал это своё состояние расчеловечивания — отсюда и вещества, и прочие дела. Лем тоже ведь очень пытался быть нечеловеком, его интересовали нечеловеческие формы жизни. «Фиаско» об этом написано, все эти квинтяне.
Мне холодновато в этом мире, мне холодновато в мире Уоттса. Я понимаю, что это хороший писатель, но он на мои вопросы не отвечает, он для меня слишком умственный. Но это никоим образом его для меня не принижает.
«В некоторых своих выступлениях вы ссылались на эссе Умберто Эко „Вечный фашизм“, — ссылался. — А каково ваше мнение об Эко как философе и писателе?»
Мне даже лично посчастливилось с ним разговаривать, интервью у него брать. Он очень умный, глубокий, прелестный человек. Я очень люблю «Маятник Фуко». Мне кажется, что «Имя розы»… Ну, что признаваться в любви к «Имени розы»? Это такая зацитированная книга, из которой вырос Дэн Браун весь.
Но я хочу сказать, подчеркнув нашу национальную гордость, что на самом деле такие криптографические романы на тему Средневековья начали писать в Советском Союзе. Между прочим, вся эта мода на Средневековье, шифры, секты и всемирные заговоры пошла от романа Еремея Парнова «Ларец Марии Медичи». И вообще Парнов очень многое предугадал и в «Секте», и в «Троне Люцифера». Еремей Иудович был очень крупный писатель, и тоже мне посчастливилось его знать немного. Мне кажется, что «Ларец Марии Медичи» интереснее, чем «Имя розы», хотя «Имя розы», конечно, фундаментальнее, глубже и смешнее просто. Вообще Эко — гениальный публицист и очень глубокий учёный. Во всяком случае, статья «Поэтики Джойса» о постмодернистском начале в «Поминках по Финнегану», я помню, мне на многое открыла глаза.
«Я прослышал о том, что вы небезразлично относитесь к творчеству Pink Floyd, — о, да! — Объясните своё отношение».
А что тут объяснять? К высокому поэтическому и музыкальному качеству естественно хорошо относиться, особенно после того, как Алан Паркер экранизировал «Стену» и создал один из лучших фильмов в мировом кинематографе вообще. Я не говорю о качестве мультипликации тамошней, но просто это один из величайших фильмов — и необязательно о природе тоталитаризма, а вообще о природе человека. И, конечно, «Обратная сторона Луны» [«The Dark Side of the Moon»] была одним из моих любимых альбомов. В своё время я выстоял дикую очередь на Невском, чтобы купить себе «Тихий звук грома» [«Delicate Sound of Thunder»]. Ну, это гениальные стихи. И вообще Гилмор и Уотерс — это те имена, которые для меня до сих пор совершенно священны.
«Интересно было бы о творчестве БГ — например, о „Русском альбоме“». Мне тоже было бы интересно о «Русском альбоме». Именно потому, что в БГ я вижу странное продолжение поэтики Юрия Кузнецова, как ни странно: «Но русскому сердцу везде одиноко… // И поле широко, и небо высоко». «Волки да вороны» — это песня, которую вполне мог написать Кузнецов. А поэтика Кузнецова берёт, в свою очередь, корни в Максимилиане Волошине, в таких стихотворениях, как «Святогор и Илья». Если кого-то заинтересует этот генезис, если кто-то закажет лекцию про БГ — давайте, пожалуйста. Это же голосованием решается. Мне очень интересно было бы о БГ поговорить. Потому ещё было бы интересно, что он же может услышать — и тогда это вообще счастье. Всякий раз, как я вижу БГ или как-то с ним пересекаюсь, у меня ощущение, что меня просто ударил луч с небес.
«Как вы относитесь к творчеству Джона Грина?» Писал о нём подробно, у меня большая статья в «Новой газете» была о «Виноваты звёзды».
Понимаете, чем мне нравится Грин? «Бумажные города» — в меньшей степени, хотя это тоже очень милая книжка. Но вот именно «Виноваты звёзды». Почему у нас так не пишут? Главный рецепт: эта книга написана о детях, как о взрослых. Мариам Петросян близка к этому (о ней тоже спрашивают): книга написана как бы о детях-инвалидах, но написана о них, как о волшебниках, о сверхлюдях, о красных драконах и так далее.
Мне кажется, что Грин написал смешной и трагический роман, роман на уровне Лемони Сникета, которого я, кстати, ценю чрезвычайно высоко. Я знаю, что это псевдоним [Дэниела Хэндлера], спасибо. На уровне «33 несчастий». Я люблю гротеск. Я люблю, когда это и солоно, и кисло, но не сладко. Я люблю эту смесь мрачной иронии и сентиментальности, постоянной самонасмешки. Это же гениальная сцена, когда мальчик с протезом и девочка с дыхательным аппаратом впервые пытаются заняться сексом. Это и неуклюже, и смешно, и трагично, и страшно. И чувственность какая-то в этом есть, пусть и патологическая. Это гениально написанный кусок!
Он не побоялся взглянуть в лицо серьёзнейшей проблеме. У нас сюсюкают, тетёшкают. А уж как у нас пишут о больных детях — ну, это невозможно, это какая-то чудовищная бестактность. А здесь написано и уважительно, и глубоко, и с абсолютным бесстрашием. Когда эта девочка рассказывает, как у неё щеки отросли от гормонов и как она страдает из-за этого, потрясающая по силе пластичность описания головной боли. Там у неё от кислородного голодания наступает головная боль, от которой она просыпается, и потом она всё усиливается, и она чуть сознание не теряет. Вы видите, как это врезается. Это так написано, что действительно фиг забудешь.
Конечно, Грин — серьёзный писатель. И я очень его люблю и желаю ему удачи. Трудно ему сейчас, потому что после двух удачных романов поди напиши что-то третье.
«Благодаря чему Россия в будущем будет великой и будет ли?» Она уже. Всё, что в России есть, благодаря её масштабу становится великим, поэтому абсурд и маразм в ней тоже великие, величественные, огромные. В ней важен не вектор, а масштаб. И возрождение её тоже будет великим и величественным. И мы это скоро увидим. Большая страна. Понимаете, огромное эхо, подзвучивающее каждое слово. Вот я сейчас с вами говорю и чувствую, что это разлетается на огромную территорию, на огромную страну. Конечно, это заставляет меня не то чтобы выбирать слова, а наоборот — это придаёт мне сознание какой-то значимости огромной того, что мы делаем. Вот мы не спим ночью, нас слушает так много народу, и всех нас объединяют какие-то токи! То, что это раскинулось на таком огромном пространстве — это очень вдохновляет. Помните, у Кушнера:
Снег подлетает к ночному окну,
Вьюга дымится.
Как мы с тобой угадали страну,
Где нам родиться!
Действительно, как огромная такая шуба, лежащая на плечах.
«В одном из интервью вы сказали, что вам очень понравился фильм „Шапито-шоу“. Я тоже его очень люблю. У вас есть догадки, о чём он и в чём авторский месседж?»
Совершенно очевидно, по-моему. Этот тот редчайший случай, когда так точно совпадает метод и тема, когда такой адекватный, паутинный, сетевой способ повествования выбран для того, чтобы выразить такую же сетевую мысль. Лобан совершенно чётко говорит, что он снимал картину о некоммуникабельности, о коммуникации. Вот эта сетевая проблема коммуникации, когда все пересекаются со всеми, и ты здесь наорал, а там катастрофа случилась. Понимаете, вот в чём дело. Это фильм о том, как тонко надо прикасаться к этой паутине, как надо её беречь.