м почтительном расстоянии, Пастернак ещё пытался ему что-то объяснить, но тщетно.
Сам Пастернак вспоминает: «Мы то били друг другу морды, то вели задушевные беседы, только что не плакали в обнимку». У них действительно были отношения сложные. Трезвый Есенин к Пастернаку относился с большим уважением. Пьяный Есенин говорил в известном подвале, в так называемой культурной пивной (мне приятно думать, что это было в помещении «Рюмочной» на Никитской, такова местная легенда, но, скорее всего, нет), он говорил: «Так Пастернаком и проживёшь без скандала-то». Помните знаменитый отрывок из «Записок поэта» Ильи Сельвинского: «В углу кого-то били. Я хотел вмешаться. Мне объяснили, что это поэту Есенину делают биографию». К этой фразе восходит знаменитое ахматовское: «Какую биографию, какую судьбу делают нашему рыжему!»
Я не думаю, что Есенин при всех своих хороших физических данных мог бы избить Пастернака так, как здесь это описано. Во-первых, Пастернак всё-таки был человек физически очень крепкий. И даже медсестра, которая ухаживала за ним в последние дни, поражалась его прекрасным мускулам и коже. А во-вторых, понимаете, в частности, в дневниках современников, в дневниках Полонского, в частности, есть несколько упоминаний о драках, в которых участвовал Пастернак, потому что писательские нравы были тогда, сами понимаете, каковы. И что-то там нет сведений о поражениях его. Наоборот, он как раз довольно боевито себя вёл.
Я думаю, кроме того, что он не пил никогда. Во всяком случае, он мог выпить очень много. Он вспоминал о пытке коньяком во время грузинских выездов, и там только два человека держались на ногах — это он и Николай Тихонов. Думаю, что Есенину против них было, в общем, достаточно безнадёжно выступать. Хотя в драке решает всё кураж, а вряд ли у Пастернака был такой уж кураж побить Есенина.
Есть тут несколько занятных вопросов о кинематографе: «Вы хотели бы снять фильм. Какой? Экранизацию собственного романа или что-то совсем иное?»
Знаете, у меня была идея снять «Эвакуатора», потому что «Эвакуатор», вообще говоря, и писался как сценарий. И опцион на него был куплен, и трижды разные режиссёры за него брались. И всякий раз это приводило к получению небольших денег из-за того же опциона и к отсутствию позора, то есть фильм не получался. Я знаю, как снимать «Эвакуатора», и я когда-нибудь это сделаю, но думаю, что не сейчас.
Что касается остальных каких-то фильмов, экранизаций, идей. Мне кажется, что ближе всего мне была бы манера Хуциева, и я снял бы какой-то фильм про сейчас. Не знаю, по своему ли сценарию или по чужому, но мне интересна личность сопротивляющегося человека вот сегодня, человека, который бы сопротивлялся. Я в этом смысле хотел бы, наверное, экранизировать и «Списанных», и экранизировать следующий роман из этой серии, который называется «Убийцы». Мне это было интересно.
Но понимаете, пока я не чувствую, что ли, драйва, не чувствую азарта, который для этого нужен. Раньше, в молодости, бывало, ходишь и думаешь: «Вот это бы я заснял. И это бы я сделал. И вот это. Какой план был бы чудесный!» Сейчас этого желания почему-то нет. Наверное, потому, что слишком долго зрители отучались смотреть кино и приучались смотреть аттракционы.
«В непостижимом фильме Ханеке «Белая лента» автор намекает на страшную вину детей. Когда младенцы заразились вирусом насилия?»
В том-то всё и дело! Мы же говорили с вами о жестокой дочери Зевса, Гебе, и о болезни, о синдроме гебоидности. Дети не заражаются вирусом насилия, дети несут его в себе. И когда в мире насилие воцаряется, мир просто становится более инфантильным, понимаете. Вот эта инфантилизация отчасти и показана в «Белой ленте».
И не случайно, кстати говоря, в одном из любимых моих фильмов Алана Паркера, который называется «Bugsy Malone» (по-моему, это первый его художественный полный метр, если я ничего не путаю), именно в «Bugsy Malone» дети изображают гангстеров, красавиц, полицейских. Весь мир Америки бутлегерского её кровавого периода, весь мир Америки 30-х годов, гангстерская мифология — всё это изображено детьми. Помните, там они стреляют друг в друга кремом, самый толстый гангстер с сигарой, все они пьют лимонад с такими мордами. Сейчас бы, конечно, у нас этот фильм не выпустили, а может быть, не дали бы и снять тогда, потому что сказали бы, что это глумление над детьми. Хотя на самом деле никакого глумления здесь нет. Дети сами над кем хочешь поглумятся. Но вот «Bugsy Malone» — это ещё одна, менее пафосная, чем у Ханеке, иллюстрация детской жестокости, такого, если угодно, даже детского садизма. А это есть обязательно. И чем меньше этого в вас, тем вы взрослее, значит.
«Могли бы вы рассказать что-нибудь об основной идее романа Гончарова «Обломов»? Ведь Обломов во многом был прав: зачем что-то делать, участвовать в суете, всё равно мы все умрём. В чём он был не прав, если выбирал лежание на диване и одиночество вместо сомнительных увеселений?»
Послушайте, вот тут есть ещё вопрос о Льве Шестове, и даже просят лекцию о нём. Я никогда не считал Шестова крупным философом, прости меня господи. Мне кажется, что «Апофеоз беспочвенности» как раз полон догматического мышления, и там всё довольно тривиально. Но есть там и ценные мысли. Там высказана здравая мысль о том, что крупная натура, сознавая свой недостаток, начинает в конце концов понимать, позиционировать его как достоинство, потому что если он непобедим, надо его принять, признать и до некоторой степени апологетизировать. То есть, если вы не можете чего-то победить — попробуйте это возглавить.
Эта шестовская мысль довольно глубока, но она касается, скорее всего, писателей, прежде всего, потому что когда русский писатель берётся за искоренение своего недостатка, он заканчивает апофеозом этого недостатка, и получается, что… Ну, как у Некрасова, например, в знаменитом стихотворении «Вино»: «Не водись бы на свете вина, //
Тошен был бы мне свет… // Натворил бы я бед». В том-то всё и дело, что начинается это с борьбы с пьянством, а заканчивается его апологией.
Точно так же и «Обломов». «Обломов» был начат как борьба с собственной прокрастинацией, которая действительно была Гончарову в известном смысле свойственна. Достаточно вспомнить, что он первый роман писал четыре года, второй — десять лет, даже больше, а третий — двадцать, и закончил, когда он уже был никому не нужен, и абсолютно измотал его. Попробуйте читать «Обрыв» и обратите внимание, что при наличии некоторых, безусловно, очень сильных сцен, которые, как костяк, удерживают всё-таки книгу, в целом она дико многословна, скучна, и как-то чувствуешь, что написано по обязанности, без вдохновения.
Точно так же и все действия Обломова, предпринимаемые в борьбе с той же прокрастинацией. Прокрастинация — как вы помните, это такой, как сейчас установлено, синдром, заболевание, скорее всего, психиатрической природы. Но это даже область не психологии, а психиатрии, потому что это порождено органической патологией, некоторой проблемой в лобных долях, как я читал. Но проблема-то в том, что нам всем это знакомо. Всегда очень лестно сказать, что это болезнь, тогда как это элементарная распущенность. Это нежелание человека что-то делать, неспособность спустить ноги с дивана, бесконечное растягивание утреннего пробуждения и так далее — то есть отсутствие стимула жить, кризис мотивации.
У Обломова под этот кризис мотивации подложен даже некоторый социальный базис. Не случайно его окружают люди (Судьбинский, Пенкин), которые существуют именно благодаря случаю. Не случайно и Судьбинский там в лучших традициях классицизма имеет фамилию, связанную со случаем. Он делает, конечно, бурную карьеру, но это не карьера, зависящая от его личных достоинств. Кстати говоря, Штольц (чья фамилия переводится как «гордость», «самомнение», «чванливость», я бы даже сказал, с немецкого), ведь собственно когда он с Тарантьевым решает проблему Обломова, то есть он Тарантьева вызывает к генералу, и генерал на него кричит, и проблема решается, — он же решает эту проблему не благодаря своим профессиональным качествам, а исключительно благодаря тому, что у него есть связи с генералом. Вот так же, соответственно, и все в романе, кто занимается бурной деятельностью. Эта деятельность, как правило, бессмысленна, корыстна и уж в любом случае противозаконна. Ну, она идёт и против нравственного закона, и против закона юридического.
Поэтому лежание Обломова, недеяние Обломова — то, что представлялось Гончарову трагедией его, обломовщиной — это лежание вместе с тем имеет глубокий моральный смысл, как всякое недеяние. Тот же Шестов пишет: «Граф Толстой нам рекомендует недеяние, а ведь мы и сами ничего не делаем, мы страшно ленивы». И Обломов просто пытается подвести под это базу, говоря, что и правильно. Ну хорошо, а если бы он встал с дивана? И Штольц подводит под это свою базу, потому что разговоры с Олей Ильинской (которая не случайно же Ильинская — она предназначена Илье, должна ему принадлежать), в разговоре с ней Штольц говорит: «Илья сохранил своё хрустальное сердце». А мы помним, что Обломов умер как раз от ожирения сердца. И поэтому «сохранить своё хрустальное сердце» можно только под толщей жира, как это ни печально.
Там же прослеживается замечательный персонаж такой — Пшеницына, которая кормит Набокова… Прости господи. Это я думаю о Набокове, о его лекциях. Кормит Обломова вот этим своим знаменитым пирогом с требухой. Пирог с требухой — это чрево мира, которое засасывает героя. Вот этот жирный, с каплющим маслом, с луком, полный жизни и вместе с тем очень низменный, очень какой-то именно требушинный пирог — он и есть финальный символ. У меня один ребёнок, помнится (кстати, тоже большой кулинар и любитель пожрать), делал замечательный доклад о символе пищи в «Обломове». Вспомните, как питается Обломов вначале: белое мясо, виноград, достаточно изысканная кухня, которую он заказывает, когда Ольга приходит. А потом кончается всё пирогом с требухой. То есть в этой правде, в этом деянии всё-таки есть и оскотинивание, понимаете. Вот это надо понимать.