С надеждой. То есть технологическая сингулярность, если я правильно понимаю, — это такое время, когда станет происходить слишком много всего и мир окончательно станет непредсказуем. Но я не очень в это верю. Понимаете, мне кажется, что человеческий разум имеет границы восприятия, поэтому сколько бы всего ни происходило (а происходит очень много всего уже сейчас), мы будем отфильтровывать то, что для нас наименее травматично.
«Не кажется ли вам, что из стихов Нестеренко, как из гоголевской «Шинели», вырос весь «Гражданин поэт»?»
Нет, не кажется, потому что… У Нестеренко есть очень хорошие стихи, я совершенно этого не отрицаю. Но вообще-то гражданская лирика началась задолго до него, и сатира тоже задолго до него. Да и мы, в общем, занимались этим каждый по-своему задолго до Нестеренко. У него, ещё раз говорю, есть талантливые вещи, но это совершенно другая поэзия, совершенно другая индивидуальность.
О группе «5’Nizza» ничего сказать не могу.
«Что вы можете сказать о новеллах О. Генри?»
Люблю их чрезвычайно. Хотя ранний О. Генри мне кажется поверхностным, пустоватым. Зрелый нравится. Больше всего люблю цикл про благородного жулика, конечно.
Про Белинского интересный, хороший вопрос: «Мне хочется оргий, самых буйных и самых бесчинных…» Нормальное ли это желание?»
Нормальное. Дело в том, что у Белинского вообще был туберкулёз, а это очень часто, как вы знаете, приводит к некоторой гиперсексуальности. Я не в восторге от Белинского как критика, но то, что ему хотелось оргий, делает его как-то более, что ли, человечным для меня.
«Исходя из того, что любое явление — палка о двух концах, — нет, не любое, не любое, но тем не менее, — не сыграла ли советская цензура и идеологическое давление определённую положительную роль в советское время?»
Ну, сыграла. Это подробно прослежено в диссертации Лосева, где он говорит именно о цензуре как о вызове, как о челлендже таком, как о способе её обходить, как о стимуле для эзоповой речи. Но точнее всех выразился, по-моему, Миндадзе, который сказал, что «цензура играла роль смерти». Цензура заставляет реализовываться на крохотном пятачке дозволенного. Вот и смерть подстёгивает человека, заставляя пространство жизни использовать полностью. Значит ли это, что смерть позитивна? Нет конечно. Но если бы не было смерти, не было бы и литературы, потому что литература — это самый действенный способ борьбы со смертью.
«Ваше отношение к творчеству Нодара Джина?»
Никакого отношения не имею. Это совершенно неинтересно.
«Как вы относитесь к Гиппиус и её мемуарам? Некоторые её хвалят, другие клянут».
Злая женщина и злой женский взгляд. Я думаю, что именно её имел в виду Куприн, когда говорил, что царица Савская была мудра мелочной мудростью женщины. В этом есть, конечно, некоторый сексизм, но царю Соломону простительно, который там это говорит. Гиппиус многого не понимала — масштабного, крупного. Многое понимала очень хорошо, а особенно то, что касается мелочей поведения. Она талантливая, безусловно, как поэт. Интересная как критик — не глубокий, но хлёсткий. И совсем никакова как прозаик.
Тем не менее её мемуары… Ну, «Чёртова кукла» — просто очень плохой роман. «Зелёное кольцо» — довольно посредственная пьеса, хотя Блок говорил, что это великое произведение, что актёры играют в четверть её роста. Когда я Богомолова спросил: «А чем объясняется такая оценка?» — он скромно сказал, что Блоку вообще свойственно было «переплачивать» друзьям. Он действительно восхищался иногда тем, что совершенно восхищения не заслуживало. Но из мемуаров как раз «[Мой] лунный друг» о Блоке — большой любовью дышит этот очерк, он хорошо написан. Конечно, мемуары Цветаевой ещё более пристрастны и гораздо более яркие, но у Гиппиус есть хорошие тексты. Про Розанова у неё замечательно — вот это просто самое ценное, что о нём написано, и совпадает с моим отношением.
«Ваше отношение к творчеству группы Чигракова «Чиж и Ко»?»
Мне Чиграков безумно нравится как поэт. Я считаю, что он лучший текстовик в своём поколении. Как музыкант он не так интересен, хотя он мультиинструменталист. И я когда-то ему сказал: «Мог бы вообще существовать рок-коллектив из одних тебя. Ты бы мог играть там на десяти инструментах совершенно спокойно». На что он с достоинством ответил: «Да, и они неплохо бы играли». Но я больше люблю, конечно, стихи его и особенно «Вечную молодость».
«Достоин ли Мединский Нобелевской премии по литературе?»
Не знаю. Но во всяком случае в одном, безусловно, достоин — он ломает канон. А как раз канон и есть то, что надлежит ломать нобелевскому лауреату. И вообще, чего вы все набросились на Мединского-то? Может, потому, что он едет вместо главы государства во главе этой делегации во Францию? Так это, по-моему, скорее расстрельная должность такая, действительно. Да и вообще быть министром культуры — расстрельная должность. И быть Путиным сегодня тоже нелегко. А играть роль Путина за границей и принимать на себя всё шишки — ещё труднее.
Мединский нуждается, на мой взгляд, в сочувствии сейчас, в сострадании, и особенно потому, что… Понимаете, вот все говорят, что надо сменить министра культуры. Мне кажется, вообще должность министра культура ненужная. Но самое ужасное, что будет ситуация, примерно как с Астаховым. Если сегодня кого-то менять на кого-то, то следующий министр культуры — это будет, мне кажется, вообще человек в звании подполковника, который вдобавок не будет уметь читать, а если и читать, то в самых таких простых пределах. Поэтому мне кажется, что Мединского надо беречь.
«Как вы относитесь к личности Троцкого? По-моему, это последний человек из истории российской государственности, которого можно назвать личностью. А может быть, ещё Хрущёв на пенсии».
Не знаю на счёт Хрущёва на пенсии. Мне интересен Хрущёв у власти. На пенсии, мне кажется, все умные. А вот что касается Троцкого, то это личность, которая вызывает у меня, в отличие от Ленина, необычайно стойкое отвращение. Могу объяснить почему. Он неглуп. Он даже в своей книжке «Литература и революция» собрал достаточно недурные хлёсткие статьи. Ну, такой плохой Эренбург.
Знаете, мне кажется, что вот когда хлёсткий поверхностный публицист, типа Троцкого, становится крупным государственным деятелем, то худшее, что в нём есть — это такая чёрная мантия, провинциальный демонизм, де_монизм. Вот в Бродском… то есть в Троцком (тоже не случайная оговорка) очень много самолюбования, поэтому так многословна его публицистика — даже после отъезда, вот эти его «Силуэты», мемуары. Он мне кажется фигурой такой несколько балаганной и при этом очень кровавой. И любуется страшно своим зверством! И именно такая фигура могла стать во главе наркомвоенморского вот этого министерства, наркомом по военно-морским делам. Потому что чудовищная жестокость… А теория перманентной революции, из которой вышли Пол Пот и Мао… «Огонь по штабам» — это вообще мне кажется чем-то совершенно кровавым, потому что неостановимое насилие («Стар — убивать. // На пепельницы черепа!»). Мне он как-то неинтересен.
«В чём основной смысл эпизода с Иудой из «Отягощённых злом» братьев Стругацких?»
Перечитать надо, сейчас так сразу не скажу.
«Кого из писателей-декадентов вы можете выделить? Чьё творчество вам наиболее близко: Бальмонт, Мережковский, Гиппиус, Уайльд, Корелли?»
Ну, Корелли не совсем, конечно, декадент. Да и Уайльд, в общем, не декадент. Понимаете, эстетизм — это не декаданс. Вот Гюисманс — да, декаданс. А насчёт Уайльда — это скорее такая философия жизнестроительства. Философии упадка, красоты упадка я у Уайльда не нахожу. Я много раз говорил, что «декаданс» — термин условный.
Из Серебряного века в России мне самым интересным человеком, самым умным представляется Мережковский, я говорил об этом много раз. Лучший прозаик русского модерна, безусловно, Андрей Белый, тут не о чем говорить. Из него, кстати, очень много получилось интересного. Из него получился практически весь экспрессионизм немецкий, там влияние Белого было очень велико и влиятельность велика. В значительной степени из него получился и французский сюрреализм. Белый, конечно, лучший прозаик этого времени.
Про поэтов. Самая для меня обаятельная и самая недосягаемая фигура — это Блок. Из Блока вышли все. И конечно, Иннокентий Анненский. Понимаете… Ах ты, господи! Как же это… Тут вечный вопрос. Кушнер всегда повторяет за Ахматовой (и повторяет очень верно), что из Анненского вышли все, даже Маяковский. Да, интонации всей русской поэзии XX века у Анненского уже есть. Но Блок — это другое, это отдельное. Блок — это мощные музыкальные стихи, стихи чуда. А Анненский… Я во всём, что он говорит и пишет, вижу страшный надрыв, надорванный голос, понимаете. Трудно, не могу понять. Вот какая-то дребезжащая струна. Это же есть и, кстати говоря, у Ключевского, который тоже в конце концов… Все они, вот эти поэты рубежа восьмидесятых, девяностых и нулевых, даже Фофанов, — они поэты, конечно, великие, тут и говорить не о чем. Но при всём при этом мне очень не нравится, мне кажется очень как бы недостаточной их вечная… вот то, что называл…
Пардон, пардон. Не Ключевский, а Случевский. Путаю я их вечно. Случевский. Значит, проблема в том, что и у Случевского, и у Анненского, и у Фофанова есть то, что Анненский называл «моя тоска». Это тоска несвершённости, незаконченности, мучительного порыва — что так естественно для человека рубежа веков. Кстати, упомянутый Ключевский, историк, об этом писал очень точно. А Случевский — так вообще он поэт настоящий. Все они — это поэты несовершённого, недоделанного. Почему это так? Потому что они, как Гоголь в 1850-е годы: он находится на рубеже, но не знает, что за этим рубежом настанет, он не знает, что будет после перерождения эпохи, поэтому задыхается, как рыба на песке. И они все так задохнулись. И Анненский так задохнулся.
А Блок — это вот то, что пришло потом, это заря. Это хлынула самая чистая, какая-то уже ни с чем не сравнимая лирическая струя. И поэтому для меня Блок, конечно, высшая фигура русского Серебряного века, и самая интересная, и самая значительная. А на втором месте после него, пожалуй, если уж называть действительно людей 20-х годов, как бы помещая их в общий контекст Серебряного века, конечно, Пастернак, потому что он самый глубокий, гармонический и отважный мыслитель, наверное, тоже.