сть главное открытие Пушкина о русской истории. Народ не участник истории, он её зритель, он не творец её. Он смотрит и периодически кричит: «Да здравствует царь Дмитрий Иванович».
Я, кстати, до сих пор не знаю, какой финал более легитимен. Очень может быть, что следовало бы оставить «Да здравствует царь Дмитрий Иванович», но Пушкин не пошёл по этому пути — в беловике сохранил эту концовку, а при печатном издании вставил знаменитую ремарку «Народ безмолвствует». Я сам до сих пор не знаю, народ безмолвствует или нет. В иных ситуациях безмолвствует, а в иных кричит: «Да здравствуйте царь Дмитрий Иванович». Это очень зависит от смены климата, от сезона.
«В рассказе «Красный цветок» Гаршин сотворил портрет больного мечтателя. Герой хочет истребить всё зло в мире. Гаршин сочувствует идее, но понимает, что одержимость — это безумие. Что же погубило Гаршина?»
Ну, Гаршина, будем откровенны, погубила душевная болезнь, предрасположенность к которой была у него, как это чаще всего случается (как и у Батюшкова, например), по матери. Но Гаршин ведь не говорит, что истребление зла — это безнадёжная задача. Нет. Гаршин говорит, что… И он же не потому сумасшедший, этот герой, что он думает: «Сорву я маковый цветок — и зло в мире погибнет». Нет. Он сумасшедший потому, что он полагает зло истребимым, а на самом деле это не так. В этом-то его и безумие. Даже вырвав с корнем красный цветок, ты всё равно не победишь ничего, потому что зло бессмертно, неистребимо и растворено в человеческой природе. Вот об этом и весь Гаршин. Пальма может пробить теплицу, но она погибнет первой. То есть, убивая зло, ты можешь убить только себя, а мир изменить, мир спасти ты не можешь.
«Недавно ехала на эскалаторе. Женщина, которая из будки следит за его работой, сказала, что если пассажир не уберёт вещи с поручня, она выключит эскалатор — и все пойдут пешком. Как вы думаете, стоит ли отвечать человеку агрессией на агрессию? И вообще, если задать вопрос шире: стоит ли отвечать на хамство невоспитанным, неадекватным и просто дурным людям?»
Марина, это вопрос вечный: «А вот не опущусь ли я на уровень хама, если отвечу хаму? А вот не стану ли я, не уподоблюсь ли я?» Я за то, чтобы давать сдачи. И мне кажется, что «проглотить» — это гораздо более безнравственно, чем стать на уровень хама. Во всяком случае я заедаюсь и задираюсь, если мне начинают хамить. Это, наверное, дурная черта, и может быть, я изживу её в себе, но мне кажется, что хамство не должно быть безнаказанным. Ещё у Пушкина сказано: «Мщение есть добродетель христианская». Ну, Пушкин, понятное дело, арабский темперамент, как он сам о себе говорил. Но я против того, чтобы хамы гуляли безнаказанно.
Другое дело, что надо отвечать с повышением. Не в смысле — отвечать утроенной злобой на агрессию. Нет. Мне кажется, нужно просто — как бы сказать? — находить более тонкие, более тролльные, более, если угодно, издевательские стратегии ответа, вот и всё: не бить по морде каждый раз, а изобретательно курощать, остроумно унизить.
Большим мастером описания таких историй был молодой Юрий Вяземский. Вот почитайте повесть «Шут» (она есть в Сети). «УБУ»: «удар — блок — удар» [«блок — удар — блок»]. Там описан такой ответ на хамство. И вообще надо сказать, что это лихая книга, её надо читать. Мне кажется, что Вяземский недореализовался ещё далеко в прозе, потому что начинал он просто ну с настолько блистательных текстов.
«Доктор Хаус — это вариант трикстера?»
Да, конечно, только доктор… Понимаете, доктор Хаус — это доктор Ватсон, которому повезло, это доктор, который научился многому от Шерлока Холмса и стал на него похож.
Пропускаю несколько вопросов совершенно повторяющихся.
«Что вы думаете о Томасе Вулфе? Поделитесь вашим отношением к этому писателю. Необходимо ли для появления великого писателя наличие великого народа?»
Нет, ну что вы? Что вы называете «великим народом»? Есть малые народы, которые дали великих писателей. Ну, скажем, Абхазия, которая породила Искандера. Или, чтобы не вспоминать его так часто, скажем, исландцы со своим Халлдором Лакснессом. Я просто думаю, что великая страна должна быть, страна должна быть масштабная: великие страсти, бурная история, богатый этический кодекс. Страна должна быть интересной, чтобы породить большого писателя. Вот для меня, мне кажется, ключевое слово в истории, в литературе — это «интересно». Бог создал мир, чтобы было интересно ему.
Что касается Томаса Вулфа. Ну, для меня это один из крупнейших американских прозаиков, хотя тоже в полном виде действительно его книги — это необработанная, страшная, хаотическая словесная масса, которой слишком много. Он великий поэт, конечно, такой поэт американского быта. Это воспринимается как абсолютная волна, тебя несущая. И «Взгляни на дом свой, ангел», и «Домой возврата нет», и «Паутина и скала»… Четвёртую часть не припомню. Но все четыре романа Вулфа — это, конечно, абсолютный шедевр, абсолютная американская классика.
Просто… Как бы так сказать? Ну, у него всё было масштабно, всё было гениально — потому и изжил себя так быстро, вот умер от этого менингита в 35 лет, что ли, Царствие ему небесное, как-то это стремительно произошло. Я был в его доме-музее даже. И настолько меня трогала всегда проза его! Немножко она избыточна. Даже не немножко, а просто здорово избыточна. И были попытки отредактировать его, но тщетные. Конечно, гениальный писатель, что там и говорить, просто не очень лёгкий.
«В одной из лекций о Гоголе вы упомянули, что он боялся женитьбы, — да, упомянул, действительно. — А как же это соотносится с вашим утверждением, что гений должен быть женат?»
Ну, так и соотносится. Понимаете, Гоголь… Я думаю, в огромной степени его кризис, его трагедия — они происходили от страха перед жизнью и от страха перед женщиной. Знаете, Вейнингер — фигура гораздо более культовая в России, чем Кьеркегор. И совершенно правильно написал Леонид Мартынов, что десятками стрелялись гимназисты из-за книги «Пол и характер». Я не знаю, были ли у самого Вейнингера отношения с женщинами. Скорее всего, нет. Ну, он прожил 23 года. Какие там могли быть отношения? Может быть, какие-то два-три романа были, но женщин он не любил и не понимал. Женщина, собака или море, которое волнуется ветром, — в его классификации это всё рабские структуры. Вот кто боится женщины — тот не понимает жизни. Кто боится другого, вообще проникновения в другого, сочувствия другому — тот, конечно, этически неполноценен. Вот так бы я сказал.
И гоголевская трагедия в огромной степени была, конечно, в том, что он женщину или воспринимает как зло и предательское начало (отсюда образ панночки, отсюда прекрасная панна в «Тарасе Бульбе»; интересно, кстати, что и Польша для него — такой же символ женственной прекрасной опасности), или женщина у него — это ведьма, типа Солохи. Понимаете, я боюсь, что либо «прекрасна, как ангел небесный», либо «как демон, коварна и зла». Ведь полноценных женских образов по Гоголю нет: либо ведьма, либо Коробочка; либо прекрасная старуха, либо ужасная старуха. Вот так. Мне кажется, здесь есть какой-то изначальный физический или нравственный просчёт, какой-то изначальный дефицит чисто человеческого чувства.
«Вопрос о Дмитрии Белове и о стихах его в журнале «Родник».
Я не знаю такого поэта, к сожалению. То, что вы цитируете, даже отдельные строчки, — это весьма качественно.
«Вы упомянули в одном произведении «репродукцию бледную и блёклую», — да, есть такое в стихотворение про картину. — В связи с этим имеет ли для вас большую ценность оригинал, имеет ли он большую ценность по сравнению с копией?»
Знаете, только когда я вижу оригиналы Ван Гога, по этим слоям краски, брошенным на холст, я вижу, сколько вложено всего. А когда я смотрю, скажем, Рембрандта и тот же мазок пытаюсь постичь… Ну, не знаю, мне кажется, что репродукция даёт не меньше… А нет, всё-таки, конечно, оригинал какой-то несёт заряд. Потому что когда стоишь перед «Возвращением блудного сына» и представляешь себе, что вот этого касался Рембрандт… Всё-таки, да, наверное, для меня оригинал ценнее. Но снобского, вот этого такого беньяминовского отношения к эпохе тиражирования, недоверия к этой эпохе у меня нет (при всём уважении к Беньямину).
Вернёмся через три минуты.
РЕКЛАМА
― Четвёртая четверть эфира. И я всё-таки ещё немножко поотвечаю, потому что вопросы Артёма уж чрезвычайно интересные, их тут аж шесть штук.
«А что если все страны — это литературные произведения Бога, и каждая в своём жанре?»
Отличная мысль. Но только вы пишете дальше, что Россия — это антиутопия. Я так не думаю. Россия не антиутопия. Россия — это действительно особый жанр, «русский жанр», как это называет Сергей Боровиков. А какой это жанр? Ну, ближе всего, мне кажется, подошли к нему Луцик и Саморядов в «Детях чугунных богов» и в «Северной одиссее».
«В конце «Бездны», — имеется в виду рассказ Леонида Андреева, — Немовецкий тоже изнасиловал Зиночку. Почему?»
Ну, Андреев часто повторял: «Будьте любезны, не читайте «Бездны». Но это действительно рассказ-то точный. Он о виктимности. Там действительно идёт студент с гимназисткой, его избили, а гимназистку изнасиловали. И потом, увидев, как она эротично там лежит в разорванном белом платье, он тоже её изнасиловал. Мрачная история и вдобавок очень плохо написанная (ну, с избыточным таким пафосом), но мысль-то поймана точно. Да, действительно, виктимность возбуждает иногда самые жуткие бездны. Да, это бездна, но это как раз психологически, по-моему, очень убедительно.
«Возможно ли, что одним из отличительных признаков люденов будет их асексуальность?»
Да, возможно, но это будет асексуальность с нашей позиции, с нашей точки зрения. Это будет гораздо более глубокая сексуальность, просто она будет заключаться не в примитивных трущихся движениях и не в разнообразии сексуальных поз, а она будет состоять в особо тонком и глубоком взаимопонимании. Это будет тот секс, который, мне кажется, основан в основном именно на эмпатии, сострадании, взаимопонимании. Такая история… Ну, грех говорить, но, мне кажется, в «Эвакуаторе» описаны именно такие отношения. Они будут более творческими, то есть люди постоянно будут выдумывать друг друга. И потом, мне кажется, больше в этих отношениях будет от сострадания, нежели от