. Я этому рад, потому что это как бы значит, что уж настолько я безупречен, что всегда хочется, чтобы именно я сорвался. Ну, не волнуйтесь, я всё-таки обычно свои оговорки исправляю. Зигмунд Фрейд, да. «Зигмунд в кафе». Так вот, в этом рассказе есть очень точная фраза: «Смотрите, как он загадил свою клетку».— «А почему вас это волнует? Он же свою клетку загадил, а не вашу».
Мне кажется, что к некоторым текстам позднего Пелевина эту раннюю его фразу очень легко применить. Он же своё будущее предсказал, а не ваше. Зачем же вам об этом беспокоиться? Он давно уже, по-моему, занят тем, что эксплуатирует какие-то довольно низменные читательские черты. Во всяком случае в последнем романе я увидел именно стремление накормить читателя каким-то фаршем из всей современной прессы и паралитературы, то есть с минимальным творческим усилием. Многие считают, что это моя обида на скепсис Пелевина относительно белоленточников. Мне это совершенно неважно. Относительно белоленточников скептичны многие талантливые люди. Другое дело, что иногда это приводит к художественным результатам, а иногда — к художественным поражениям.
«С какого текста лучше начинать читать Пелевина?»
Я думаю, что с «Принца Госплана», который я считаю эталонной повестью. «Жизнь насекомых» очень нравится мне, «Затворник и Шестипалый». Да в принципе, с любого места можно.
«Моё антисталинское мировоззрение,— Саша, вам тоже добрый вечер,— начало формироваться в нежном возрасте, в середине шестидесятых, после прочтения «Тишины» и «Двоих» Бондарева, «Люди, годы, жизнь» Эренбурга и тогда ещё дилогии Симонова. А для вас какие книги были первыми в этом плане?»
Кстати, тут ещё хороший вопрос, что многие из этих авторов потом оказались сталинистами. Ну, знаете, сейчас и Пастернака зачисляют в сталинисты за фразу: «Нами правил безумец и убийца, а теперь правит дурак и свинья» (имея в виду Хрущёва). Я могу вам объяснить, Саша, этот феномен, хотя я думаю, что вы сами его понимаете лучше меня.
В чём проблема? Эти люди соотносили себя со Сталиным и видели себя как бы вторым полюсом. По-пастернаковски говоря: «Он верит в знанье друг о друге предельно крайних двух начал». Они были предельно крайними началами. Быть противником Сталина лестно, потому что перед нами явление масштабное, враг довольно опасный — хотя бы по масштабам власти, если не по масштабам личности. Поэтому и Симонов в книге «Глазами человека моего поколения», и Бондарев в последних своих сочинениях — они ностальгируют, конечно, по роли художника при Сталине. Потому что при Сталине художник рискует ежесекундно, но может быть и вознесён, и к нему прислушиваются, и он, по крайней мере, стоит на котурнах, а в последующие эпохи и роль власти, и роль художника в обществе падает в значительной степени. Вот почему столь многие классики становятся абсолютно тоталитарными по своей природе. Вот почему Пушкин с досадой смотрит на Соединённые Штаты в заметке о Северо-Американских Соединённых Штатах, потому что демократия подвергает сомнению, подрывает основы его веры в духовный аристократизм, демократия смертельно опасна для аристократизма. Боюсь, что здесь тот же самый конфликт.
Какие книги на меня повлияли в этом смысле? Знаете, могу вам сказать, могу. Это книги сталинской эпохи. Это учебник литературы для старших классов, который у матери сохранился, я его прочёл (там, где Сталин назван «предобрым отцом»). Биография Сталина у нас сохранилась времён культа, чудовищная абсолютно!
И потом, на меня очень сильно подействовал в двенадцать лет прочитанный сборник «Против безыдейности в литературе». Он стоял в кабинете истории. И спасибо любимому историку Николаю Львовичу Страхову (с которым мы теперь опять коллеги, он скоро приступит к работе в нашей школе), Страхов мне разрешил этот сборник взять. Он тоже тогда не был тем знаменитым историком, которым стал впоследствии, а был очень молодой человек по кличке Гвоздь, потому что он был тощий очень, и формулы его вбивались, как гвоздь в стену. Я говорю: «А можно я возьму эту книжку?» Он говорит: «Да ладно, бери». И я взял и там прочёл Жданова, постановление и доклад. И там были ахматовские стихи. У нас дома ахматовского сборника не было, а были переписанные от руки стихотворения. И знаете, на меня так подействовали эти стихи и их шельмование! А я уже знал тогда и «Мужество». И когда я читал, что Ахматова в годы войны «игнорировала борьбу своего народа», я уже понимал, что это ложь.
В общем, самое большое влияние на мою антисталинистскую концепцию, конечно, оказал сборник «Против безыдейности в литературе» 1947 года, я ознакомился с материалами непосредственно. Роман Бондарева «Тишина», кстати, мне всегда казался лучшим его произведением. Но Бондарев — это всё-таки не бог весть какой писатель, были тексты и посильнее. Я помню, что «Битва в пути», вовремя прочитанная, на меня подействовала очень интересно. Вы же помните, какой сценой начинается роман. Не будем уточнять.
«Всегда считал «Малахитовую шкатулку» по-хорошему страшным мистическим произведением — там же есть абсолютно стивенкинговские повороты. Но она, как и другие сказы, прочно утвердилась как дошкольная литература. Насколько это адекватно — дети испугаются и не поймут, что к чему? Голосую за лекцию о Бажове».
Бажов — один из моих любимых авторов. И со временем я, конечно, о нём напишу или расскажу. Значит, Павел Бажов. Понимаете, такие сказы, как «Кошачьи уши»,— это просто Стивен Кинг действительно отдыхает. Да и вообще сам миф о Хозяйке Медной горы очень врезается, особенно в детскую память. «Маменька, сколько хорошо тятенькино-то подаренье!» Помните, когда все надевают эти драгоценности, эти камни — и всем тяжело, и холодно, их к земле давит? А дочка надевает — и как будто кто-то гладит, как будто слова нашёптывает ласковые. Это чудесные ходы. И вообще там много страшных сказок. Я бы очень рекомендовал вам Бажова, наверное, как лучшего из уральских сказителей.
Вообще мир Уральских гор, мир этой страшноватой мифологии — он, конечно, не так-то прост, он не ограничивается даже довольно мрачной и вполне гофмановской сказкой про каменный цветок, там есть и пожутче произведения. Это мир жестокий. Но, конечно, без Бажова литературный Урал немыслим. Я бы очень рекомендовал его читать. Лекцию попробую по нему сделать.
Понимаете, Бажов — он удивительный на самом деле пример не просто деликатного литобработчика, он же не просто записывал уральские сказы, а он очень многое сочинил. Но для меня абсолютно бесспорно, что он замечательный готический мыслитель, замечательный пониматель готической мрачной психологии Урала. Я уверен, что из таких его сочинений, как «Огневушка-поскакушка» или «Голубая змейка»… Я до сих пор помню страшные картинки в огромном зелёном сборнике «Малахитовая шкатулка» тоже 1947 года. Вот без этого не было бы ни меня, ни очень многих моих сверстников. Без этого не было бы Балабанова, абсолютно точно без этого не было бы вообще екатеринбургской, уральской, свердловской мифологии. Ни Кормильцев, ни Бутусов, ни Янка — они не были бы возможны без бажовской готики, потому что образ Урала вот такой создал, конечно, он.
«Проблема культуры для нашей страны, может быть, самая главная,— да, невозможно с этим не согласиться.— Могучую Обь захватили невежественные застройщики, нет общедоступного пляжа, люди не знают свою реку. Патриотов Оби в городе нет».
Понимаете, тут проблема, строго говоря, Лида, не в наличии или отсутствии патриотов, проблема в отсутствии культурного мифа. Вот то, что Бажов сделал для Екатеринбурга, не сделано для Барнаула, к сожалению. Такие уроженцы Урала, вообще русского Востока, и степей, и Омска, такие представители этой мифологии, как Луцик и Саморядов,— они могли бы и из Оренбурга, и из Барнаула, и из Новосибирска сделать новые культурные столицы. Наверное, и Барнаулу не повезло просто со своим писателем. А никакими краеведческими мероприятиями и бюджетными расходами на культуру эту проблему решить нельзя.
«Поделитесь своим мнением о творчестве Татьяны Толстой».
Ну, как им делиться? Видите ли, я очень любил её ранние рассказы. То, что она делала потом, меня в значительной степени отвращало — и этически, и эстетически. Во всяком случае, мне кажется, что Татьяна Толстая — писатель преимущественно восьмидесятых годов. То, что она написала в девяностые, меня не увлекало.
Иное дело, что когда какие-то совершенно несостоявшиеся, малоодарённые люди начинают писать на неё пасквили и эти пасквили пиарятся широко — вот здесь я на стороне Татьяны Толстой. Я всегда на стороне людей (симпатичных или несимпатичных) против других биологических видов. Татьяна Толстая, безусловно, человек. Она может быть мне приятна, неприятна, но ничего нечеловеческого, ничего такого патологически злобного, катастрофически глупого или агрессивного я в ней не нахожу. В ней есть то, с чем я не могу дружить, но нет того, с чем я не могу мириться, поэтому она мне скорее симпатична.
«Вы часто даёте советы людям, обращающимся к вам с вопросом: «Что почитать?» Считаете ли вы себя библиотерапевтом?»
Нет конечно. Я просто знаю, что литература пишется не для начётничества, не для перечисления «вот я читал то и это». Литература — это аптечка, хотим мы того или нет. Библиотерапия — это звучит слишком, что ли, пафосно. Хотя была идея такая — вместе с Новеллой Матвеевой, столь часто мной упоминаемой, взять её название «Стихотерапия» и составить вместе с ней сборник стихов, которые помогают при разных физических недомоганиях (уж ей ли было этого не знать). От головокружения очень многие её тексты помогают, от головной боли — другие, от насморка — третьи. Тот же Сорокин говорил, что при насморке всегда читает «Войну и мир», вообще при сильной простуде — и во рту возникает приятный мятный вкус, мятно-лимонный. Может быть. Я в любом случае считаю, что книги могут быть терапевтичны, и даже просто в физиологичном смысле. Просто если бы нашлось издательство, готовое издать такой сборник «Стихотерапия», я бы довольно быстро его составил.