«Складывается ощущение, что в ближайшие пять лет в России появится мессия, который начнёт менять мир — и, как говорил пророк Даниил, «наступит время тяжкое». Отсюда вопрос: как вы думаете, возможно ли появление в России идеи столь мощной, что она в считанные годы охватит полмира?»
Как вы помните из Добролюбова: «Самый сильный возглас и самый сильный протест вырывается из самой слабой груди в самой рабской обстановке». Если в России усилится рабство, то почему бы как ответной реакции не появиться идеи, которая захватит полмира? Но боюсь, что за время этого рабства Россия станет так провинциальна, что полмира, захваченные этой идеей, будут находиться где-нибудь, например, в Африке, которая ещё по сравнению с нами всё-таки отстаёт.
Вернёмся через три минуты.
НОВОСТИ
Продолжаем. Отвечаю на вопросы с почты, которые в этот раз беспрецедентно интересны. Естественно, я заметил уже, что наступил праздник народного единства. Поздравляю вас всех. Хотя сам я по привычке советской отмечаю день 7 ноября — не столько как праздник революции, сколько как опять-таки праздник памяти о мифах моего детства. Хотя, если уж выбирать между главными событиями, то события 7 ноября кажутся мне всё-таки одними из самых интересных в российской истории.
«Расскажите, пожалуйста, к поэтам какого ряда вы относите Смелякова, Ваншенкина, Асадова и Рождественского».
Я выделил бы здесь Смелякова. Ваншенкин и Рождественский, по-моему, крепкие поэты второго ряда. Асадов вообще находится отдельно — он поэт устной традиции, такой песенной, такой ашуг своего рода. Всё это рассчитано на одномоментное восприятие абсолютно — может быть, отчасти в силу его слепоты, когда ему приходилось стихи воспринимать не глазами, а по памяти, звуковыми массивами. Он был талантливый человек и храбрый, но, конечно, его поэзия — это образец банальщины и гладкописи. Хотя когда он острит, он, мне кажется, более адекватен, так сказать. Нельзя сомневаться в его высокой человеческой порядочности.
Что касается Ваншенкина и Рождественского, то, к сожалению, слишком большой процент банальности в их текстах и некоторой экзальтации, особенно у Рождественского, мне кажется, не позволяет говорить о них как о поэтах, выражающих дух своей эпохи.
Что касается Смелякова. Понимаете, это явление примерно такого же типа, как его друг Светлов. Я сегодня, ну, вчера уже, получается, выступал в Светловской библиотеке, моей самой любимой, и вообще это одна из моих любимых площадок Москвы, и публика туда пришла отличная. Спасибо вам, ребята. И было нас как-то много, и при этом было нам очень по-человечески тепло. Я там по их просьбе небольшую такую лекцию о Светлове, как я его люблю и понимаю, прочёл.
Светлов — это неосуществившийся гений, это как бы генеральная репетиция Окуджавы. Смеляков, может быть, в чуть большей степени осуществился, но это сломанный поэт. Понимаете, он впал в такой стокгольмский синдром, пострадав от тоталитаризма весьма сильно. Трижды он сидел, причём, кстати, третий раз в Инте вместе с Дунским и Фридом, был одним из первых слушателей знаменитого сценария «Лучший из них». И вообще интересный был человек, яркий. Но он к последним годам своей жизни пришёл именно в состоянии стокгольмского синдрома — он начал этот самый тоталитаризм оправдывать и нашёл в нём некое величие. Такое бывает. Когда тебе надо как-то оправдать свою загубленную жизнь, ты находишь величие в этих позорных и страшных обстоятельствах. То, что он написал стихотворение «Трон» про царское кресло — это полбеды. Он написал ещё довольно, по-моему, гнусное стихотворение о Петре и Алексее, вот это:
…по-мужицкому широка,
в поцелуях, в слезах, в ожогах
императорская рука.
На кого ты пошёл, мальчишка,
с кем тягаться задумал ты?
— спрашивает он не просто у Алексея, а у всей русской интеллигенции протестующей.
Властно скачет державный гений
по стране — из конца в конец.
Тусклый венчик его мучений,
императорский твой венец.
Довольно мерзкое стихотворение, если честно. А Окуджава, например, понимал смеляковскую трагедию, сочувствовал ему и посвятил ему это замечательное стихотворение: «Два кузнечика зелёных в траве, насупившись, сидят». Стихотворение-то лучше, чем все смеляковские поздние.
У Смелякова были гениальные стихи. Он тоже неосуществившийся гений. К числу его гениальных текстов я отнёс бы, конечно, в первую очередь «Манон Леско». До сих пор я помню:
Зазвенит, заплещет телефон,
в утреннем ныряя серебре,
и услышит новая Манон
голос кавалера де Грие.
Женская смеётся голова,
принимая счастие и пыл…
Эти сумасшедшие слова
я тебе когда-то говорил.
И опять сквозь русский снегопад
Горько улыбается аббат.
Это неплохие стихи, особенно если знать сюжет «Манон Леско». Нравится мне, конечно, и «Любка Фейгельман», и очень хорошие стихи «Как знакома мне старая эта квартира!» (один мой друг, старый лагерник, замечательно пел их на свою музыку). В общем, у Смелякова были сильные стихи. Я не могу, конечно, согласиться с Межировым, который как-то, помню, на журфаке у нас выступая, сказал, что это был последний великий советский поэт. Нет, не последний и не великий, но были у него стихи выдающегося качества. Кроме того, то, что с ним случилось — это в огромной степени вина эпохи. Я среди его великих стихотворений назвал бы и «Жидовку», кстати говоря:
В восемнадцатом стала жидовка
Комиссаром гражданской войны.
Надо сказать, что слово «жидовка» употреблено здесь, конечно, в смысле горько-язвительном, ироническом. Страшноватое стихотворение. Помню, как Чухонцев мне его впервые прочёл (оно же не печаталось или печаталось в сильной редукции). Для меня это был очень важный текст. Так что Смелякова я воспринимаю иначе и лучше, чем поименованных вами литераторов.
«Хочется узнать ваше мнение по поводу рассказа Сэлинджера «Опрокинутый лес»».
Ну, знаете, перечитать бы. Он в сэлинджеровский канон не входит, он входит в число ранних рассказов. Я его читал. Следовало бы мне перечесть, и тогда я смогу вам внятно ответить.
«Посмотрел «Тему» Глеба Панфилова, возникли двойственные чувства. По-вашему, о чём этот фильм?»
Вот о таинственной страсти, о предательстве интеллигенции: одни уезжают, а другие вырождаются. Остаётся Чурикова, которая всегда — такой образ идеала, сотрудница провинциального музея. Но тема-то в том, что темы нет, русская тема исчезла: у одних — благодаря конформизму, у других — благодаря готовности слишком большой к отъезду. А тема, русская тема заключается в том, что она иссякла, потому что одни предали, а другие сбежали. Вот такая горькая чрезвычайно, я бы сказал, безвыходная мысль.
Тут много вопросов о «Гамлете». Хорошо, мы ответим.
Про «Мадам Бовари» долгая история. Надо, конечно, читать достаточно… Ну, хотите? Давайте в следующий раз поговорим про Флобера вообще — не столько даже про «Мадам Бовари», а сколько про «Воспитание чувств», один из лучших романов о «цветных революциях» (вот эта шатающаяся толпа, которая не знает, к кому примкнуть). Мне кажется, что именно флоберовский взгляд на историю больше всего повлиял на Алданова, но это отдельная тема.
«Почему Шукшин целый роман посвятил Разину? Ведь это история о страшной кровавой цене воли. Что привлекло Шукшина в этом народном герое?»
Привлекла его некоторая сходность собственной ситуации с разинской: он за этот народ готов жизнь отдать много раз, а этот народ его отвергает. И более того: «Я пришёл дать вам волю, а вы что сделали?» — вот что читается в подтексте. Это очень характерная для Шукшина тема — ну, не скажу, что тема опять-таки предательства, но скажу, что тема рокового несоответствия между героем и народом, от которого он оторвался; от одних ушёл, к другим не пришёл. Он готов этот народ повести за собой — да народ не готов, он видит в любой воле прежде всего готовность пограбить и поубивать. Это читается в романе о Разине довольно отчётливо. Вот в «Любавиных» этого ещё нет, а в последнем романе, конечно, есть с невероятной остротой.
«Может ли тоталитаризм быть глупым?»
А это не ключевая для него характеристика. Важно, чтобы он давал возможность для экстаза, а в экстаз, как вы понимаете, с равной лёгкостью впадают и умные, и дураки. В общем, даже умным проще туда впасть. И более того, тут важно наличие критичности, а критичное мышление у дураков и умных бывает, к сожалению, одинаково часто. Более того, умные ещё всегда гораздо изысканнее и в каком-то смысле совершеннее находят предлоги быть омерзительными, оправдывают себя очень талантливо. И это для меня, по-моему, кошмар.
«Уважаемый Дмитрий Львович, мне пятнадцать. Анализируя свои пристрастия в общении, понимаю, что больше всего тянусь к образованным взрослым — не в плане романтических связей, а в плане получения знаний. К сожалению, таких в моём окружении немного, а наглости беспрерывно доставать тех, что есть, у меня не хватает. Есть ли литература, в которой можно найти такие образы добрых наставляющих дядюшек?»
Катя, на вашем месте я бы почитал, во-первых, Тэффи, хотя она и не дядюшка. Просто для подростка, для тинейджера (а вы ещё teen, при всём уважении к вам) Тэффи — это бесценный советчик. Да и Аверченко, я думаю, тоже. Из других… Да, и Саша Чёрный, конечно. Саша Чёрный — это для среднего и старшего школьного возраста бесценный поэт
Знаете, что бы я вам рекомендовал, Катя, вот если серьёзно? Был такой восьмитомник Блока и девятый, дополнительный том «Записные книжки». Почитайте «Записные книжки» Блока. Там такие, как выражался Вайль, «кванты истины», такие точечные озарения, невероятно точные. Иногда одна фраза Блока объясняет больше, чем том прозы. Например: «Что бы ни делал русский человек, смотрит ли он в окно или ест что-нибудь вкусное, его всегда прежде всего жалко». Ну почитайте. Блок — это, по-моему, великий мудрец.