Дальше идут какие-то странные наборы букв…
„Интересны были бы лекции по Домбровскому или шире — „Забытый ГУЛАГ““.
Нет, я не считаю, что это забытый ГУЛАГ. Домбровский — один из самых читаемых во всём мире писателей, один из двух людей (второй — Валерий Фрид), умудрившихся написать о лагере жизнеутверждающую, весёлую книгу. Не о лагере, а о тюрьме и допросах. И вообще Домбровский для меня… Вот я не упомянул его, говоря о Солженицыне и Шаламове. Это потому, что он о лагере почти ничего не написал, кроме нескольких гениальных стихотворений. Проза его — это тюрьма, допросы, закон, атмосфера террора, страха в обществе. Я считаю Домбровского великим писателем, очень для меня важным. Я уж не говорю о том, что его стихотворение „Апокриф“ — это лучшее стихотворение, написанное в России вообще на лагерную тему, просто лучшее. Помните:
Даже в пекле надежда заводится,
Если в адские вхожа края.
Матерь Божия, Богородица,
Милосердная Дева моя!
Это как раз гениальные стихи, потому что в них… Я не говорю уже о форме их, абсолютно совершенной. Но там потрясающий совершенно… Помните:
Как открыты им двери хрустальные
В трансцендентные небеса;
И глядя, как кричит, как колотится
Оголтелое это зверьё,
– Ты права, — я кричу, — Богородица!
Да прославится имя твоё!
Он не идеализирует этих освобождаемых. Он именно говорит о милости к падшим, а это очень важно и очень сложно. Конечно, он был гениальный поэт и поразительный человек. Я думаю, что лагерная проза Домбровского, точнее тюремная, и проза Наума Нима ещё — они стоят, по-моему, рядом, как такое утверждение человеческой силы. Нима я очень рекомендую всем читать, в особенности, конечно, „Звезду светлую и утреннюю“, это тоже манифест силы и благородства.
Эрнст Юнгер? Я не возьмусь читать о Юнгере лекцию, потому что он мне неприятен. Я стараюсь говорить о том, что я люблю. Вот этот больше 100 лет проживший фашист, из дневника которого так убедительно Литтелл склепал своих „Благоволительниц“… Ну, там много источников: Эренбург в частности, Гроссман, но особенно, конечно, Юнгер. Я не чувствую к нему большой симпатии. Он очень близок к интеллектуальному оправданию фашизма, а я не люблю интеллектуалов, которые стоят на таких резко консервативных позициях. Несимпатичен он мне.
О „Хаджи-Мурате“ можем поговорить при случае. О Фолкнере и Стайроне — обязательно.
„Ваше мнение об Ошо, Экхарте Толле и других духовных учителях“. Я не считаю их шарлатанами, нет, но я недостаточно знаю Ошо, чтобы о нём говорить. Почти совсем ничего не знаю об Экхарте Толле. Почитаю — поговорим.
„В самом первом ночном эфире Вы говорили о том, что учиться надо там, где научат не только и не сколько профессии, а получить как можно большее количество знаний“. На этот вопрос успеваю ответить только через 3 минуты.
НОВОСТИ
― Доброй ночи, дорогие друзья! Это программа „Один“, Дмитрий Быков. Спрашивают, что так громыхнуло. Это гром громыхнул, тут у нас гроза. У нас даже отрубился телевизор, который здесь показывает. В любом случае это не худшее, что могло случиться. Я начинаю отвечать на вопросы, пришедшие в почту.
„Расскажите, пожалуйста, о своём отношении к нескольким английским писателям XX века, в частности: Моэм, Олдингтон, Кронин, Пристли, Уэйн. Список субъективный, на основе личных пристрастий“.
У меня давно была такая мысль, что Диккенс дал жизнь, породил шестерых великих британцев, каждый из которых воплощает собственную традицию, это: Киплинг, Честертон, Стивенсон, Голсуорси, Шоу и Моэм. Да, Уайльд ещё. Семерых.
Моэм — скептик, не циник, как его часто называли, великолепный скептик. Ранние романы очень плохие. Начиная примерно с „Бремени“ («Of Human Bondage») пошли сплошь шедевры. Я больше всего люблю, конечно, «The Moon and Sixpence» («Луна и грош»), это для меня одна из первых прочитанных по-английски, одна из самых любимых книг. Я очень люблю «Пироги и пиво». Вообще вся трилогия о художниках замечательная («Театр» — третья её часть). Я вообще считаю, что Моэм — прекрасный знаток и терпеливый, снисходительный живописатель человеческой психологии. Особенно из рассказов я люблю «Рыжего», «Дождь» («Дождь» очень люблю), «Макинтош». Очень люблю поэтику этих всех колоний, службы в колониях, о бремени белых. Он наряду с Киплингом один из самых точных живописателей этого всего.
У Кронина я больше всего люблю «Звёзды смотрят вниз», первый прочитанный мной его роман, хотя и понимаю, что это соцреализм. «Замок Броуди» — тоже очень хороший.
Олдингтон никогда мне не нравился, потому что как-то не очень человечный автор. Ну да, «Все люди — враги». Все люди и есть враги.
Пристли — гениальный драматург. «Время и семья Конвей» — самая интересная драматургическая композиция, которую я знаю, где два действия — первое и третье — происходят в одну эпоху, а второе — в будущем, чтобы мы уже видели, чем это закончилось. Гениальная пьеса, «Time and the Conways». И я очень люблю, конечно, «Опасный поворот».
Об Уэйне не могу сказать ничего определённого, потому что читал его в раннем детстве. Имеется в виду «Путь наверх», что ли? Нет, не впечатлило.
«Ваше отношение к творчеству Вампилова?» Восторженное. Человек, умевший строить сюжет так, что не оторвёшься, притом, казалось бы, ничего не происходит. Я меньше люблю «Утиную охоту», потому что слишком амбивалентный герой. Я не знаю, за что любить Зилова. Даже Даль пригасил всё своё обаяние, его играя. Но «Прошлым летом в Чулимске» или «Старший сын» — это гениально.
«В сказке „Attalea princeps“ Гаршина теплица является метафорой государственного строя или всё-таки Родины?» А в чём разница? Государство — это такой наместник Родины на земле. Конечно, это строй, который интеллигенция пробивает и тут же гибнет. Но теплица же воспроизводится? Значит, это Родин, сынок.
«Видите ли вы перед собой пальмы, которые начинают расти, и ждёт ли их такой же печальный исход — то есть погибнут после того, как они сломают теплицу? Или возможен в XXI веке другой исход?»
Миша, возможен — за счёт эволюции травки. Понимаете, травка уже не та. Ведь у Гаршина было как? Была пальма и была травка, бледная и пухлая. Как Аркадий Натанович любил называть Бориса Натановича: «О, бледнопухлый брат мой». Как раз эта травка сейчас, мне кажется, стала другой: она перестала просто смотреть на пальму, она пошла (ещё при советской власти) в массовый рост. Всеобщее среднее образование сильно изменило положение — пальм стало меньше. Теплица 70-х годов разрушилась, и таких фигур, как Тарковский, Стругацкие, Шукшин, сегодня нет, но массовый рост травки внушает мне большую надежду. Возникает вопрос: способна ли травка разрушить теплицу, или она приспособится? Я думаю, что скорее способна. Травка, знаете, и асфальт пробивает. Поэтому у нас сейчас будет меньше пальм и больше травки, такова моя надежда.
«Чем вам не нравится Гурджиев?» Демагогией своей, шарлатанством. Мне могут сказать, что это шарлатанство было способом пробуждения в людях творческого начала. Ну, в таком случае любой вор пробуждает в вас творческое начало: он похищает ваш кошелёк — вы начинаете больше зарабатывать, пробуждается творческое начало. Гурджиев был страшного обаяния человек, страшного. Он любил людей, он с любопытством и жадностью относился к миру. Он — такой Бендер от философии. Как можно не любить Бендера? Прелестный человек! «Для Провала, чтобы не слишком провалился». Но восхищаться им, как Пятигорский, я совершенно не могу. Может быть, Пятигорскому виднее.
«Как вы относитесь к творчеству Светланы Мартынчик и Макс Фрай?» Не отношусь. Я не могу этого читать. Это для меня находится в какой-то области, для меня не постижимой. Давайте считать, что это какой-то мой недостаток, потому что иначе Светлана Мартынчик обидится.
«Есть ли у вас любимая достопримечательность в Германии?» Город Нюрнберг мне очень нравится по разным причинам.
«Чего вы ждёте от романа Пелевина „Смотритель“? Тем более обещают, что он будет в двух томах». Вот этого и жду, что он будет в двух томах. Честно сказать, меня это пугает, потому что уже и «Бэтмана Аполло» я дочитывал с большим трудом — только чтобы добросовестно написать рецензию.
Понимаете, Пелевин замечательно пишет о вещах, которые ушли, об эпохах, которые закончились. Чтобы он написал, эпоха должна закончиться. Когда закончится вот эта эпоха, он напишет что-то гениальное. Я уже заждался и его гениального романа, и конца эпохи. По-моему, долго ещё. Видите, «Смотритель», судя по изложению, по этим двум томам… Первый называется «Железная бездна», первый — не помню [«Орден жёлтого флага»]. Приключения Павла Первого в Идиллиуме. Пока, судя по описанию, это настолько полноценный бред, что может оказаться и великой литературой. Нечитанную книгу оценивать не могу. Всё равно мне очень интересно. Что бы ни делал Пелевин, мне всегда интересно. Но не жду ничего хорошего.
«Будет ли лекция про Оруэлла?» Я не знаю, что там говорить. Это довольно понятно. Может быть, про такие вещи, как «Да здравствует фикус!», «Памяти Каталонии», стоило бы поговорить. «1984» слишком понятен.
«Как вам пришёл образ с горизонталями и вертикалями, которые удерживают распятые?» Насколько я помню, в Средиземном море или в Тирренском. Где-то я там плавал и придумал это стихотворение.
«В ваших стихотворениях Бог всегда кажется жестоким гением. Похоже, ему дела нет до людей, и лишь поэты-пророки могут стать карандашом, который он истирает. Почему у вас в стихотворениях непрощающий Бог?» Нет, он прощающий как раз, наоборот. Но для того чтобы, он простил, человек должен сделать какое-то усилие. А просто так всех прощать? Мы же не инфузории.
«Как вы относитесь к творчеству Дэвида Фостера Уоллеса? Почему его не переводят в России?» Уже рассказывал про это подробно. Не переводят потому, что не доросли, что действительно надо немножко расчеловечиваться, чтобы его переводить. Я бы начал с «The Broom of the System» — это, по-моему, самый понятный роман.