Спасибо за внимание. Услышимся через неделю.
18 ноября 2016 года(Поэтика незаконченного романа)
― Добрый вечер, доброй ночи, дорогие друзья! Мы начинаем сегодня, как всегда, с форумных вопросов.
Лекция будет, по моим ощущениям… Ну, пока, по крайней мере, подавляющее большинство голосует за поэтику незаконченного романа. Мне самому довольно интересно поговорить на эту тему, поскольку, как вы понимаете, незаконченный роман так же увлекателен, как внезапно оборванная жизнь, за которой остаётся такой след — Набоков говорил: «Продлённый призрак бытия синеет за чертой страницы». Кстати говоря, ведь и «Дар» в некотором смысле незаконченный роман, от его второго тома осталось несколько набросков и примерно двадцать страниц текста, «Трактат о бабочках», одна из сцен вначале. Мы знаем, что Зина Мерц должна была погибнуть под автомобилем. В общем, много чего там интересного есть. Попробуем поговорить о прелести незаконченных текстов.
Что касается большинства форумных вопросов. Очень многие просят, чтобы я высказался об Алексее Улюкаеве как о поэте. Мне что-то глумливое видится в таком подходе, потому что, конечно, Алексей Улюкаев дорог нам не как поэт. Это, знаете, кстати, довольно частое явление, что экономисты пишут стихи. Диктаторы склонны к сочинению стихов: Сталин, Мао Цзэдун, Андропов с его вполне диктаторским мировоззрением и довольно авторитарными замашками. Вообще, знаете, они любят прекрасное.
Поэтов тоже всегда тянет к власти. У меня была целая теория на этот счёт, что поэт живёт в мире иерархий, иерархий вкусовых, эстетических, даже фонетических, и естественно, что его как-то тянет к вертикали власти. Как сказал Пастернак:
Как в этой двухголосой фуге
Он сам ни бесконечно мал,
Он верит в знанье друг о друге
Предельно крайних двух начал.
Я подозреваю, что для поэта естественно тяготеть к власти, как у Пушкина это было. И Чаадаев это в нём, кстати, отмечал одобрительно, говоря, что Пушкин впервые становится национальным поэтом, после стихотворения «Клеветникам России» или «Бородинской годовщины» (это такой как бы диптих). Ну и для тирана естественно сочинять.
Почему пишут многие экономисты? Вероятно, потому, что экономика — это, в сущности, лишь одна из разновидностей психологии, и поэтому интерес к деньгам, к их движению, к их происхождению тоже как-то сближает писателя и экономиста. В своё время у Чуковского была блистательная статья «Некрасов и деньги». Некрасов — первый поэт, который сделал финансы одной из главных своих лирических тем; финансы и романсы в каком-то смысле для него тождественны.
Я думаю, что и Улюкаев, и Сабуров, который некоторое время был выдающимся экономистом и впоследствии крупным функционером в Крыму, — они все как-то тянутся к сочинительству по понятной причине. Деньги — ведь это тоже как бы лирическая тема. Деньги таинственны, деньги ведут себя непредсказуемо. И есть какое-то поэтическое волнение, согласитесь, всегда, когда видишь много денег.
Мне бы, ещё раз повторюсь, глумиться над случаем Улюкаева не хотелось. Во-первых, ни один арест вашего покорного слугу не радует. По делу/не по делу, виноваты сислибы/не виноваты, выстилались они под власть/боролись они с властью — арестовывать, на мой взгляд, особенно в русских сегодняшних условиях, не следует никого, даже если это такая сравнительно мягкая мера, как домашний арест.
Думаю ли я, что Улюкаев действительно виноват? Я не берусь об этом высказываться, потому что понятие виноватости сейчас предельно размыто и девальвировано. Мне представляется, что вопросов пока значительно больше, чем ответов. И в этой ситуации мне больше всего ненавистно злорадство. Эти крики о том, что «наконец-то Россия вырвалась из-под влияния Америки, и теперь Америка нам санкционировала свободное развитие, теперь мы с разрешения Америки можем делать всё что хотим», — мне кажется, что это как-то не очень суверенно, это какие-то несуверенные заявления.
Меня раздражает, когда первой строчкой в новостях идут слова: «Обама назвал Россию супердержавой». Подумаете какое событие! Возьмите с полки пирожок. Меня интересует, что говорят россияне о России, а не то, что говорит американский президент, в юрисдикции которого я не нахожусь. Его мнение мне, честно говоря, интересно в десятую очередь — при всём уважении к нему, как к писателю прежде всего.
Поэтому мне представляется, что история с Улюкаевым… Я об этом уже говорил сегодня в колонке на «Газете.Ru», в «НАТЕ!». Мне кажется, что история с Улюкаевым действительно связана с выборами Трампа, но очень опосредованным образом. Когда Америка перестала быть врагом номер один, мы срочно нуждаемся в очередном враге. Приготовиться всем внутренним врагам! Репрессии пойдут по этой линии. Потому что мы не можем больше ненавидеть заокеанских воротил. Заокеанским воротилой у нас теперь будет любой. У нас теперь в ближайшее время на внешнем фронте грядут, вопреки Ремарку, довольно серьёзные перемены. На «западном фронте» у нас будут лучшие друзья. Возможно, в Австрии. Возможно, это будет Марин Ле Пен. В Британии уже, видите, они Brexit устроили, и это лучший подарок всем российским ура-патриотам самого кондового толка. Ну и Трамп теперь.
Америку уже теперь не поругаешь. «Честная трудовая Америка сделала свой выбор!» — пишут балаболы, которые в жизни своей палец о палец не ударили. Я хорошо лично знаю этих персонажей, точнее — знал. Ну и хорошо, ради бога, пожалуйста. Значит, нам нужен срочно враг. Этим врагом на какое-то время станут сислибы, а потом и просто все. То есть резкая переориентация на поиск внутреннего противника — вот и всё, по-моему, что происходит. Радоваться здесь, на мой взгляд, абсолютно нечему. В общем, Воронежу приготовиться — в соответствии с известным мемом.
«В одной из своих программ вы дали определение пошлости. Могли бы вы его повторить?»
Да, с удовольствием. Пошлость — это всё, что человек делает не для себя, а для чужого мнения; это любые потуги выглядеть как-то в соответствии с чуждыми критериями, то есть это неорганичное поведение. Вот так мне кажется.
«Однажды вы назвали страшным роман «Мадам Бовари». Но это ведь очень простая история. В чем её загадка и обаяние?»
Видите ли, «Мадам Бовари» — первый роман Флобера, написанный, как мне кажется, под прямым влиянием Тургенева (и вообще, мне кажется, Тургенев открыл западный роман) — это такая неочевидная история; это книга, в которой действительно важнее мотивы и подтексты, нежели напрямую высказанные авторские позиции. Да собственно, этих авторских позиций там и нет. История рассказана от лица человека, который наблюдает её вблизи от лица, одноклассника Шарля Бовари, что заявлено в первых строчках. И этот человек не может, разумеется, не позволяет себе делать никаких выводов; он честный провинциальный протоколист, хроникёр.
А ужас этой истории очень прост: даже если глупая, романтическая, начитавшаяся книг женщина, даже бабёнка в каком-то смысле, красивая, довольно пустая, выдумывает себе любовь, она расплачивается за эту любовь по-серьёзному, расплачивается по-настоящему — расплачивается жизнью. Вот в этом-то и ужас. Выдумываем мы себе чушь, выдумываем мы себе романтический бред, а платим за него жизнью — серьёзно. И нельзя не пожалеть этого человека. Понимаете, графоман, который пишет полную ерунду, он спивается и умирает, как большой писатель, большой разницы в этом нет. Женщина, влюбившаяся в идиота, расплачивается так же, как женщина, влюбившаяся в гения. Человек, исповедующий веру, даже если он верит в полную ерунду, а не в высокие христианские ценности, всё равно может стать мучеником веры — своей дурацкой веры. Вот в этом, мне кажется, страшный пафос романа. Хотя многие там увидят совершенно не то. Но прежде всего «Мадам Бовари» — это очень хорошо написанная книга.
Вот очень интересный вопрос: «Здравствуйте. Наверное, это мой последний вопрос к вам; чудо, если нет, — даже и не знаю, как мне пережить-то это. — Скажите, разве может быть бог в мире, в котором существует хотя бы один человек, не чувствующий его? — запросто! — Я не воинственный атеист. Я, может быть, и сам с радостью поверил бы во что-нибудь трансцендентное. Но когда жизнь совершенно бессмысленна, то, простите, какой же может быть бог? Я не понимаю, зачем я здесь и что мне следует делать? В таком случае часто говорят: надо просто поменять род занятий, город, страну, планету; подождать, ибо скоро всё само собой наладится, а вот инвалидам тяжелее, и то живут, не жалуются, ect. Но всё это настолько пошлая чушь, что я готов уже бить в лицо за такое, — согласен с вами, пошлая чушь. — Да и ваш с Толстым софизм «смерти нет, потому что её не может быть», — спасибо за выражение «ваш с Толстым», — кажется мне чем-то из разряда пошлости, простите. Конечно, я глупый человечек, мало видел, ещё меньше понял, но сегодня я с особенной остротой чувствую свою правоту — в том мире, где существую я, бога быть не может, а человек — лишь рефлексирующая форма существования белковых тел, некоторым из которых существование невыносимо, — великолепная формула! — Хотелось бы, чтобы вы меня переубедили, но это вряд ли. Спасибо за внимание».
Алексей, дорогой мой, переубеждать вас не нужно совершенно. Если бы вы не чувствовали Бога, в вашем тексте не было бы такой живой злобы — злобы человека, который чем-то обнесён. Он видит, что вокруг нюхают цветы, а у него начисто отсутствует обоняние. Ну, что поделать? Либо отривин, либо признаться, что у вас нет нюха. Ну, ничего страшного в этом нет, понимаете. И совершенно ни к чему мне вас переубеждать, потому что я вовсе не заинтересован в том, чтобы все веровали и все наслаждались жизнью, тем более что вера не гарантирует такового наслаждения.
Вы говорите о том, что смысла в вашей жизни нет. Но ведь заметьте вот какую штуку: человеку нельзя внушить, что такое смысл жизни; он чувствует, что он должен быть. А если у него на этом месте пустота, он чувствует болезненно эту пустоту. Следовательно, у вас есть некая фантомная боль — на месте или когда-то бывшей веры, или долженствующей быть веры. Вы чувствуете недостаточность вашего бытия. И вот ощущение этой недостаточности, это задыхание в буднях — это и есть ощущение присутствия Бога, если хотите, или отсутствия Бога. Когда-то мне Андрей Кура