Я думаю, ровно то и хочет сказать, что говорит. Он хочет подчеркнуть, что у него есть друзья в разных сферах жизни и что его политические взгляды не мешают ему дружить с разными информаторами. Это правильный поступок. Обсуждать это я не берусь, по большому счёту. Понимаете, ну как вам сказать? Я обычно, если уж рву с людьми, то даже как информаторов я их не рассматриваю. Ну, просто перестаём общаться наглухо.
Я не понимаю, как мог бы я сегодня дружить с моими когдатошними приятелями, которых развёл со мной Крым. Мне это не понятно. Я не могу через какие-то вещи переступить. А есть у меня друзья, которые совершенно спокойно общаются и со мной, и с этим таким крайне правым российским крылом — условно говоря, с публицистами межуевских «Известий», которые называют себя «Великими Известиями», такой клуб правых интеллектуалов, таких «правых яйцеголовых», как говорит Проханов. Я не могу с ними дружить, мне противно. Ну а кому-то не противно. Я, например, очень счастлив, что Алексей Алексеевич получает информацию отовсюду, собирает мёд со всех цветов, даже и с самых, на мой взгляд, неблагоуханных. Кто-то же должен с ними дружить, понимаете.
«Рассказ Владимира Зазубрина «Щепка» о тяжёлой работе палачей-чекистов. Террор тонет в производственной рутине. Как долго люди выдерживали этот эксперимент над человеческой природой?»
Андрей, видите ли, «Щепка», во-первых, не рассказ; во-вторых, она не совсем про это. «Щепка» — это про то, как человек в этой работе, не в рутине тонет, а наоборот, как человеческое в нём в конце концов бунтует, как он сходит с ума. Вот об этом история. Об этом же и, кстати говоря, по мотивам «Щепки» снят фильм Рогожкина «Чекист», который, на мой взгляд, слишком красив, слишком тонет в садомазохизме.
Вообще-то, конечно, «Щепка» — это история о том, как человек, вместо того чтобы стать профессиональным палачом, в конце концов пусть парадоксальным образом, пусть явно недостаточно, но всё-таки бунтует. Невозможно превратить его в автоматического убийцу. Две сильных вещи написано об этих подвальных расстрелах, об этом терроре. И вы, конечно, понимаете, какую я назову вторую. «Уже написан Вертер». Мне кажется, что эта катаевская вещь довольно сильная, хотя многие и не любят её. А «Щепка» — вообще очень сильная проза. И я считаю, что Зазубрин — великий писатель. Кстати говоря, и Горький так же считал.
«Нравится ли вам фильм «Окно в Париж»?»
Когда-то очень нравился. С тех пор я его давно не пересматривал. Но сейчас мне это кажется каким-то немножко наивным. А вообще я Мамина очень люблю.
«Чем покорить современного читателя?»
Знает, знал бы — давно бы покорил. Но я пытаюсь, кстати, это делать. Мне кажется, покорить его можно только одним — абсолютно честным и трезвым осмыслением сегодняшнего дня. Такого романа — большого романа на современном материале, который был бы чужд идеологической повестке и рассматривал бы происходящее сегодня как антропологическую проблему, — такого романа нет. Последняя книга такая, на мой взгляд, именно антропологическая, — это «Волны гасят ветер». Попытка написать сегодня об этом антропологическом расслоении (причём деление проходит вовсе не по линии «левые/правые») — вот это было бы очень интересно.
Интересно было бы сегодня написать хороший школьный роман, потому что всё, что произошло в Пскове, мы наблюдаем в каждой школе, только в очень пока ещё смягчённой форме. Люди, которые не видят смысла, не видят ценности ни собственной жизни, ни чужой, — это такое же следствие происходящего, как и появление новых, удивительно эмпатичных, удивительно проникновенных, глубоких новых людей. Это та вторая ветка, о которой я говорил: люди сериального плана, которые живут как бы в сериале, и для них цитировать сериал — норма. И посмотрите: они всё время говорят цитатами из попсы, эти дети, в своих эфирах, когда они выходят в Periscope. Это довольно страшная проблема. Вот напишите про них — будет интересно.
«Читали ли вы «Искренне ваш Шурик»? Что о нём думаете?»
Ничего особенно хорошего не думаю, к сожалению. Я очень люблю Людмилу Евгеньевну Улицкую. Мне очень нравится её лучшие, на мой взгляд, ранние вещи — «Девочки» первую очередь, «Медея и её дети». Мне очень интересен «Даниэль Штайн». Многое мне нравится в «Зелёном шатре». Интересная, безусловно, её публицистическая деятельность, весьма. Но вот «Искренне ваш Шурик» и «Весёлые похороны» — это те тексты, которые мне кажутся более близкими к попсе, если угодно. Хотя, может быть, я чего-то недопонимаю. А больше всего я люблю «Казус Кукоцкого». А больше всего в «Казусе Кукоцкого» — вторую часть, вот эту сюрреалистическую.
«Читали ли вы книгу Рабичева «Война всё спишет»? — да, конечно. — Как в многообразии документальной литературы отличить правдивые книги от лживых?»
Знаете, страшную вещь, наверное, скажу. Я тоже не уверен, что у Рабичева всё правда. Мне кажется, он довольно субъективен. Я могу отличить. Понимаете, ведь чувство правды, чувство подлинности — оно у нас у всех абсолютно точно есть. Если что-то происходящее алогично, сюрреалистично — значит, это правда. Если слишком логично — значит, здесь подгонка. В книге Рабичева и в книге воспоминаний сотрудника Эрмитажа Никулина, в знаменитой тоже книге, есть то ощущение ужаса иррациональность, которая для меня есть метка правды. «Если страшнее, чем можно придумать, то это Бог».
«Как вы оцениваете фильм Дзеффирелли «Бесконечная любовь»? Посоветуете ли вы его подросткам?»
Я не видел эту картину. Я вообще достаточно плохо, к сожалению, знаю итальянский кинематограф, кроме моего любого режиссёра Джузеппе Торнаторе.
«Что вы думаете про фильм Бергмана «Стыд», где герой фон Сюдова прячет от мира свою вытесненную агрессию? Сначала боится убить курицу, а потом убивает молодого человека за хорошую обувь. Но пока он был добрым, он был пугливым и неуверенным, а когда стал злым — сразу почувствовал свободу и лёгкость бытия».
Ну, я думаю, что это не бергмановская тема. Это, собственно говоря, Джекил и Хайд. Да, действительно, выход Хайда — это почти всегда сопряжено с оргазмом, с восторгом, с греховной радостью, поэтому для меня это серьёзная моральная проблема, серьёзная и трагическая.
Сейчас я пробую просто открыть остальные вопросы…
«Не планируете ли вы лекцию для подростков о девочках-трикстерах? Маленькая разбойница из «Снежной королевы»…» — и так далее.
Юра, я думаю над этим. Ну, Джин Луиза «Глазастик» Финч — она не трикстер, она совсем другой случай, и с Пеппи Длинныйчулок она ничего общего не имеет, на мой взгляд. Но вообще то, что вы написали о девочках-трикстерах — это интересно. Это необязательно девочки. Это такие персонажи детской литературы, на которых большим мастером была Астрид Линдгрен. Кстати, и Снусмумрик у Туве Янссон из этой породы. Это трикстер в том смысле, который я традиционно в это вкладываю (который, кстати, и Липовецкий вкладывает в это): это герой плутовских романов. Карлсон — классический плут такой, да? Почему я это люблю и почему это интересно? Потому что ребёнок в трикстере остро нуждается — по двум причинам.
Во-первых, совершенно прав Липовецкий, говоря о том, что трикстер — это носитель модерна. Он всегда модернизирует мир, усложняет его, ведёт куда-то, указывает разные перспективы. Да, трикстер — это всегда, если угодно, триггер роста, курок роста. Вы чувствуете, что этот курок спусковой нажимается и для Томми и Анники, когда они общаются с Пеппи, и для Малыша, когда появляется Карлсон, и для Расмуса, когда в его жизни появляется настоящий, более серьёзный бродяга, обучающий его жизни. Да, наверное, вот это.
И есть вторая причина. Странную вещь скажу, но — по отношению к трикстеру ребёнок выступает морализатором, таким носителем морали. И по сравнению с этим довольно безбашенным персонажем, ему полезно ощутить в себе некоторую моральность. Помните, как Карлсон, да? Малыш, конечно, воспитывается им, но вместе с тем, обратите внимание, он же и воспитывает его. Помните, когда они едят орехи? Малыш выбирает меньший орех, а Карлсон хватает больший. Малыш ему говорит: «Можешь быть уверен, Карлсон, если бы мне пришлось выбирать, я выбрал бы меньший». А Карлсон говорит: «Да что ж ты огорчаешься? Он же тебе и достался!»
Карлсон — он аморальный тип. Вот в чём всё дело. А Малыш… Ну, будем считать, что Карлсон не вымышленное лицо, хотя я абсолютно уверен, что это результат подростковой галлюцинации, игра одинокого мальчика в вымышленного друга. Но и Томми и Анника, которые обучают Пеппи есть вилкой, а не руками, и Малыш, и отчасти даже маленький Расмус — это их шанс проявить моральность по отношению к безбашенному другу. И вот за такую моральность я выступаю всей душой. Конечно, Карлсон многому научил Малыша, и в том числе пакостям, но надо сказать, что и Малыш кое-чему научил Карлсона. И поэтому я за то, чтобы в жизни ребёнка такой трикстер был, потому что этот трикстер его немножко возвращает к родительским заповедям, показывает одновременно и жалкость этих заповедей, и какую-то их полезность, скажем так.
«Подскажите современных поэтов, формотворчество которых вы могли бы посоветовать как образец».
Мне очень нравятся баллады Андрея Добрынина, замечательного поэта, одного из моих любимых. Мне интересно всё, что пишет Олег Хлебников (ему в этом году исполнилось шестьдесят, вот недавно совсем, и я его, пользуясь случаем, поздравляю), потому что у Хлебникова есть тот унаследованный им от Слуцкого, его учителя, пафос прямого высказывания, который вообще очень даже не бессмысленный. Инна Кабыш — замечательный формотворец, особенно в своих поэтических пьесах. И я вообще её люблю весьма. Баллады опять-таки и фабульные стихи Марии Галиной мне кажутся очень интересными. Много есть хороших авторов, и грех их сейчас… Из тех, кого я знаю, из совсем новых, из тех, которых просто раньше не было, мне достаточно интересно то, что делает Дина Бурачевская. Она работает на пересечении детской поэзии и взрослой. Иногда это такая квазинаивность, а иногда, наоборот, такая замечательная чистота, высказывание такое совершенно лобовое. Нет, Дина — она большая молодец, она мне симпатична очень.