Потому что, например, в «Хищных вещах века» у Стругацких ведь тоже несвободное общество (я вам скажу больше — тоталитарное общество), но в этом обществе господствует культ удовольствия. Не зря Борис Натанович с горечью называл это «единственной сбывшейся антиутопией» Стругацких и даже задавался вопросом: а такая уж ли это антиутопия? Помните, ведь Банев говорит в «Гадких лебедях»: «Не так много у человечества было моментов, когда оно могло выпивать и закусывать quantum satis». Нормально, такая утопия вполне объяснима.
В чём здесь проблема? В том, что существует вечная дискуссия: что революционизирует массы в большей степени — сексуальный комфорт, сексуальная вседозволенность, как, например, в лимоновской утопии «Другая Россия», или сексуальное подавление, фрустрация, грубо говоря, запрет? В своё время Гейдар Джемаль очень точно сказал: «Ни одна утопия ещё не пришла под знаменем комфорта». А с другой стороны, очень точно сказал замечательный петербургский сексолог Щеглов: «Ни одна утопия ещё не пришла под знаком несвободы». Она всегда приходит под знаком свободы и раскрепощения и уж только потом она устанавливает свои репрессивные практики.
Поэтому, так сказать, сексуальная революция — к сожалению, это кратчайший путь к установлению тоталитаризма. Вот так бы я сказал. Потому что именно сама революция — это оргиастическое такое, эротическое, садомазохистское мероприятие. Вспомним поэму «Двенадцать», где апостолы убивают Магдалину (чего уж там, назовём вещи своими именами), а это, так сказать, по Розанову получается высшее проявление сексуальности. Что можно сделать с Настасьей Филипповной? Только её убить.
Поэтому мне кажется, что секс разнузданный — это скорее движущий элемент антиутопии, нежели объект её подавления. Мне кажется, что как раз с помощью секса антиутопию построить гораздо легче. Понимаете, рискну сказать, что это эротическая такая оргиастичность, такой оргазм, разлитый в воздухе. Это очень чувствуется, например, в «Мастере и Маргарите». Посмотрите, какое эротическое произведение, сколько там голого тела. А ведь это самый пик террора.
Так что я бы не сказал, что сексуальность всегда подавляется при авторитаризме. Иногда она при авторитаризме является подспудной изнанкой всего происходящего. Или скажем иначе: днём она подавляется внешне, официально, а ночами она господствует так, что просто ну зашкаливает. Единственный откровенный текст на эту тему, который я могу назвать, — это роман Анатолия Королёва «Эрон», книга выдающаяся, не побоюсь этого слова. Единственная книга о семидесятых годах, в которой их эротическое содержание, глубокий эротический подтекст вскрыт бесстрашным скальпелем. Блестящая книга!
Ну и вообще я рекомендую… Не знаю, вот мне в «Июне», я имею в виду книжку… Когда я писал «Июнь», там же собственно эротическая тема одна из главных в описании 1939–1940 года. Посмотрите, какая напряжённая эротика в это время господствует. Вот Лия Канторович — такая богиня, символ тогдашней московской студенческой богемы — это образ, может быть, и подавленной, а с другой стороны, может быть, и цветущей сексуальности. Так что я не стал бы однозначно увязывать авторитаризм с пуританством. Нет в нём пуританства. Это вот как в тех же словах Слепаковой: «Из тела жизнь — как женщина из дому: насильно отнята у одного, она милей становится другому». Это эротический подтекст террора, который в те времена совершенно очевиден. Так что не торопитесь соглашаться с Фуко, он не жил в России.
Просят лекцию про Шекспира. Ладно.
«В чём больше силы — в умении и смелости отстаивать свою точку зрения, конфликтуя и не боясь последствий, или в терпении к окружающим, в умении уступить, отступить, погасить конфликт?»
Ну, это когда как, смотря с кем конфликт. Если это конфликт с матерью или ребёнком, наверное, лучше иногда его погасить. А в принципе я, знаете, не сторонник таких компромиссов. Да, надо отстаивать свою точку зрения, иначе можете приспособиться до того, что сами забудете, кто вы есть. Ведь адаптивность — это палка о двух концах. Понимаете, пока вы приспосабливаетесь, всё хорошо, но потом вы просто забываете… Ну, как было сказано у одного поэта, молодого моего современника: «Так редко занимался, чем желал, что и желать успешно разучился». Так вот, вы можете разучиться быть собой, а это самая опасная штука.
«Фильм «Утомлённые солнцем». Пересматривая фильм в разные годы, я симпатизировала то герою Меньшикова, то комдиву Котову. Мне бы хотелось услышать ваше мнение об этом».
Ну, хорошее искусство всегда предполагает определённую дифференциацию подхода. Иногда вам нравится одно, иногда другое. А иногда вы понимаете, что оба не ахти хороши, потому что они оба жертвы больной ситуации, а в больной ситуации нет правых. Не прав ни Котов, ни Дима, потому что… Понимаете, какая вещь? Вот чем эта картина была хороша? Я думаю, что это не столько даже влияние Ибрагимбекова с его глубокими всегда, неразрешимыми конфликтами, сколько тайная, не очень оформленная мысль самого Михалкова.
Знаете, я тут прочитал его дневники, наброски сюжетов. Он очень умный человек. Ему ценнейшие мысли приходят в голову! Он не всегда может отрефлексировать свои какие-то догадки, потому что он боится заглядывать в себя, как мне представляется, но как художник он догадывается очень о многом.
Так вот, «Утомлённые солнцем» — это точное название. Это ведь фильм не о том, что прав Котов или прав Митя. Это фильм о том, что в изуродованной, извращённой ситуации все больны и все обречены, поэтому и Котов гибнет, и Митя гибнет. Митю не надо было воскрешать в продолжении. В этом продолжении есть замечательный эпизод один, когда солдаты машину толкают, но в целом, конечно, не надо было возвращаться к этой истории. Мне кажется, что это фильм именно о больной, выморочной ситуации, в которой никто не прав.
И вот эту утомлённость солнцем Михалков чувствует, но он не может отрефлексировать для себя, что такое для него солнце, что такое солнце в его системе ценностей. Это то солнце абсолютной власти, которая появляется потом и в «Солнечном ударе». И очень важно, что такое «солнечный удар». Это удар истории, который болезненно извращает отношение людей. Ну, что такого в романе этого мальчика военного с чужой женой? Но получается, что из этого выходит величайшая катастрофа, потому что на всех светит вот это страшное солнце истории, солнце, которое ударило в озоновую дыру над Россией.
Солнце в михалковской системе ценностей — это страшное зло, это историческое зло, это ужас абсолютной власти, абсолютной диктатуры, которое всех людей заставило действовать в обстановке солнечного удара. Все там утомлены солнцем, поэтому кому-то нравится Котов, кому-то Митя, а в целом все они больны и извращённые люди. И жены Котова, героини Дапкунайте, это касается в особенной степени. Это вот то, что называется «год активного солнца». Нет, «Утомлённые солнцем» — очень значительный фильм. Просто ум — не самая упоминаемая михалковская добродетель, а между тем, это умная картина.
«Нравится ли вам Павел Лунгин? Какие фильмы больше?»
Мне очень нравится Павел Лунгин просто как человек. Он правильно сказал, что с него списан Карлсон в переводе его мамы. Как раз Лиля Лунгина очень точно придала Карлсону в переводе какие-то черты и словечки толстого, авантюрного и весёлого Лунгина. Но нравится ли он мне как режиссёр? Нет, не нравится. Я очень люблю некоторые его картины. Кстати, совсем не «Такси-блюз». Мне гораздо больше нравится «Луна-парк», если уж на то пошло. И мне интересны у него какие-то фильмы, но в целом он эклектичен очень как режиссёр, и он мне в этом смысле не очень нравится. Просто я люблю Лунгина как человека, и он мне всегда интересен. Он очень умён. И «Царь» замечательная в своём роде картина, но там ещё, конечно, грандиозный сценарий Иванова и потрясающая работа Янковского, там о многом можно задуматься. Но в целом мне представляется, что он как человек, как сценарист, как явление умнее своих фильмов, которым вредит, на мой взгляд, полное отсутствие стиля.
«Люблю «Долгое прощание». Могло ли кончиться иначе? Мог ли Гриша простить Лялю?»
Да нет конечно. Прощание Гриши с Лялей — это не главная тема повести. Главная тема повести — это прощание России с террором (действие происходит в марте 1953 года). А в том-то и дело, что Ребров выламывается из этой истории, а Ляля встраивается в неё (кстати, к вопросу об адаптивности), поэтому из Реброва вышел толк, а из Ляли вышла квашня, как это ни ужасно звучит.
«Бомарше написал «Женитьбу Фигаро» только для развлечения или в этой пьесе сложный или даже трагический взгляд на Францию?»
Конечно, «это не безделка». «Перечти «Женитьбу Фигаро» — да, но не потому, что это смешно, а потому что это умно, потому что в этом есть элемент опоры. Ведь утешает нас, «как мысли чёрные к тебе придут»; утешает нас не смешное, не комическое, а нас утешает наличие рядом сильного и трезвого ума, а это чувствуется в драме Бомарше, конечно.
«Кем был для вас Кастро — революционер, романтик, герой или кровавый палач? Что нового он привнёс в мир как революционер»?
И тут же просьба сравнить Моторолу и Че Гевару. Ну, вы сравните, как погиб Моторола и как погиб Че Гевара, — и вы увидите довольно существенную разницу.
Понятно, я не берусь сейчас по горячим следам, на свежей могиле подводить итоги жизни и правления Кастро. Мне кажется, что между его романтическим образом, который он построил исключительно грамотно, и его практикой политической существует огромный зазор. Он же существует и у Ленина, он же существует у Робеспьера. У всех практически революционеров есть эти «ножницы» между благородной риторикой и чудовищной практикой. Как можно их оценивать?
Понимаете, я вот говорил вчера в лекции про Ленина. У меня в цикле «Истории великих пар» была лекция про Ленина и Крупскую, двух литераторов таких. Сразу как только начнёшь анализировать — тебе тут же суют в нос количество смертей. И это правильно, но это исключает любой анализ, а без анализа мы никуда не сдвинемся. Осуждать человека раз и навсегда только из-за того, что революция в его стране получилась кровавой, — это как минимум не вполне справедливо, потому что здесь надо судить ещё и исполнителя. На добрую ли почву пало это зерно — вот на чт