о надо смотреть прежде всего.
Кастро пользовался на Кубе колоссальной поддержкой, огромной любовью — и не только благодаря тоталитарной пропаганде, а благодаря тому, что он осуществлял национальную матрицу. Эта матрица всегда была довольно жестока и довольно кровава. Первая половина его жизни — это «Сто лет одиночества», а вторая — «Осень патриарха». И «Осень патриарха» тоже в эту матрицу входит.
То есть мы любим тех, кто выражает наш национальный архетип, вот и всё. Поэтому Сталин со всей его кровью был популярен — он выражает архетип местного царя, жестокой, кровавой, тормозящей, глубоко реакционной, запретительной, абсолютно безнравственной власти. Каков национальный архетип, какова матрица — такова и современность. И мы же в основном зрители, вот в чём дело. И мы воспринимаем это как зрители, и нам нравится эта драма, пока она нас не затрагивает, пока нас не начинают прямо в зале хватать. Но слава богу, некоторые успевают сбежать в уборную или в буфет. Эта театральность есть в русской истории.
И Кастро осуществлял латиноамериканскую матрицу, поэтому он был так популярен. Не надо его судить вне этой матрицы. Посмотрите на традицию, которая, к сожалению, одинакова во всех случаях. И если выбирать между Кастро и Пероном, простите (Пероном с одним «р», конечно), если выбирать между поклонниками Кастро и перонистами, то Кастро мне симпатичнее, потому что Перон, и особенно Эвита — это какой-то цинизм уже, по-моему, совершенно запредельный.
«Пересекались ли эти самые «главные» шестидесятники, о которых написан роман, со Стругацкими? Ведь они тоже шестидесятники. Или с другими именитыми фантастами тех лет? Емцев и Парнов, Войскунский и Лукодьянов, Шефнер, Журавлёва, Булычев, Ларионова и прочая. В конце концов, даже Ефремов, Гор и Громова — все они по психологии книг тоже шестидесятники. Дружили, общались, вместе работали».
Саша, как всегда, блистательный вопрос! Спасибо и вам. Стругацкие дружили с Высоцким, дружили, хотя и очень сложно, с Тарковским, а в литературе были довольно одиноки. Понимаете, они очень… Ну, во-первых, фантастика всегда существовала в гетто. А во-вторых, понимает, какая вещь?
Большинство фантастов, это я знаю по себе (ну, сам я не совсем фантаст, но я очень много в этих кругах вращался), это люди особой складки. Вот меня спрашивают: а как я дружу с Лазарчуком? И как, например, дружили между собой Лазарчук и Успенский, имеющие абсолютно полярные характеры, темпераменты и воззрения? А как я дружу, например, с Лукиным, который сейчас, насколько я знаю, занимает позиции прямо противоположные?
Видите ли, у больных людей, скажем так, больше общего, даже если они полярных убеждений, чем у больных и здоровых. Вот фантасты — это люди настолько особой складки, действительно люди будущего, действительно людены. Вот скажем так: у люденов разных убеждений всё-таки больше общего между собой, чем у люденов и просто людей. Поэтому Гор, который был, кстати, не совсем фантаст, он начинал как авангардист (прочтите «Корову»), или Ефремов, который был тоже не столько фантаст, сколько социальный мыслитель, или Громова, которая была не только фантаст, но и переводчик довольно известный и довольно известный, кстати, диссидент, — у этих людей было друг с другом больше общего, чем с обычными писателями.
Вот посмотрите — писательское сообщество, как правило, очень расколото, и писателей собрать вместе практически невозможно, даже на «Литературном экспрессе». А фантасты — они всё-таки компания, они одна социальная группа. И несмотря на то, что я и Лукьяненко находимся на абсолютно противоположных полюсах, не знаю, как он меня, а я продолжаю очень любить Лукьяненко, вот ничего не сделаешь, потому что у меня с его образом мыслей больше общего. Наш механизм мышления, механизм сюжетостроения более похож, мы больше с ним отличаемся от всех остальных, чем друг от друга.
Это же касается моих отношений с Машей Галиной, которую я очень люблю и поздравляю со вторым место в читательском голосовании «Большой книги», «Автохтоны» славный роман. Это же касается и Успенского, с которым у меня ну всё было разным, бэкграунд абсолютно разным, но более нежной, более уважительной, более глубокой дружбы у меня, наверное, не было ни с кем. А потому что мы одинаково были устроены, понимаете. И с Лазарчуком тоже. Поэтому фантасты — они не очень пересекаются с остальными писателями, они люди особого склада. Какого особого склада — это отдельный разговор.
Как, например, сказал замечательный умный один… Не буду его называть. Хорошо, назову. А что? Женя Лукин. Вот он сказал: «Всю жизнь, как пацаны, играли в мушкетёров». Ну, я не скажу, что они «всю жизнь, как пацаны», но вот смотрите. Вот Кубатиев, вот Лукин, вот Лазарчук, вот Лукьяненко, вот Логинов — люди абсолютно разные, настолько разные! И все они, собираясь на «Странниках», молитвенно смотрели на Бориса Натановича, на своего абсолютного гуру, и между собой общались без каких бы то ни было… Поэтому я так любил фантастическую среду профессиональную. Без всяких преград! Это все свои.
И посмотрите, несмотря на абсолютный раскол, даже на украинско-русский раскол, это сохранилось в какой-то степени. Это сохранилось. Может быть, отчасти потому, что на Украине тогда работали Дяченки, которых я считаю абсолютными лидерами в поколении нулевых годов. Очень жаль, что они сейчас ничего не печатают и живут в Штатах. Но «Портал», который собирался в Киеве… Я абсолютно уверен, что если бы он собрался сейчас, мы бы дрались, орали, ссорились, но мы были бы близки.
И это одна из причин… Понимаете, писательство само по себе не клеймо. Писатель может быть и вполне здоровым человеком, даже прагматиком и даже немножко рантье, дельцом. Я знаю писателей, удачно играющих на бирже. Но кого я совершенно не знаю — так это фантастов, удачно вписанных в быт. Этого не бывает, потому что они хорошо себя чувствуют вне реальности, а в реальности плохо. Саша, если я ответил на ваш вопрос, то и слава богу.
«Когда выйдет книга «Один»? — в январе-феврале. — Отвечая на мой вопрос про библиотерапию…»
Отвечу через три минуты.
НОВОСТИ
― Продолжаем разговор. Я немножко ещё поотвечаю на форумные вопросы, но здесь страшное количество действительно очень интересных писем, ужасно таких, я бы сказал, неоднозначных и каких-то в хорошем смысле провокативных.
«Отвечая на мой вопрос про библиотерапию, вы сказали, что могли бы стать составителем поэтического сборника с психотерапевтическим эффектом, если кто-то это дело профинансирует. Может быть, объявить подписку? Я думаю, найдётся много желающих».
Да я думаю, что и без подписки. Понимаете, я вообще большой противник краудфандинга в таких вопросах. Иногда он совершенно необходим, а иногда… Ну, например, Гарри Бардин благодаря этому сделал две гениальные картины, действительно гениальные. А мне кажется, что на книжку надо собирать иначе. Можно найти издателя, который поверит в безумную идею. Ведь это же не такие деньги, как фильм. Поэтому я издам эту «Стихотерапию».
Дело в том, что я со многими людьми, в том числе и с упомянутым Лазарчуком, и с Матвеевой, с которой мы собственно эту идею и придумали в разговоре (у неё же есть цикл «Стихотерапия»), мы эту идею много раз проговаривали, и мне эту книгу составить было бы несложно. Я прекрасно знаю, какие стихи помогают от головной боли. Если у какого-то сейчас болит голова, прочтите про себя «Бабку Мариулу» Кедрина — и у вас пройдёт голова. Ну, если, конечно, это не такая уж боль, при которой, я не знаю… хуже, чем зубная. Ну, если это лёгкая головная боль, у меня этот текст всегда, так сказать, как прохладная рука на лбу, снимает всё.
После ночи пьяного разгула
Я пошёл к Проклятому ручью,
Чтоб цыганка бабка Мариула
Мне вернула молодость мою.
Была такая Георгия Кацани, которая, кстати, училась на журфаке, и она занималась так называемой фоносемантикой — связью звука и смысла. И вот есть определённые… Чуковский много занимался этой проблемой применительно к Блоку. Есть определённые гласные, которые вызывают одни эмоции, а есть гласные, которые другие. У Маяковского, помните: «Есть еще хорошие буквы: Эр, Жа, Ща». И действительно скрежещущие такие тексты могут вызвать зубную боль, а всякие «Л», «М», «Н» могут её снять. Ну, это довольно очевидные штуки.
И поскольку я довольно глубоко всё-таки чувствую поэтическую речь (сам себя не похвалишь — ходишь как оплёванный), я могу такую книгу составить легко. Если вам этого хочется, давайте найдём издателя совокупными усилиями, и мы составим сборник текстов, от которого проходят физические недуги. Это будет очень полезная книга.
«Почему так тяжело читать художественные тексты Эйзенштейна «О монтаже», Владимира Топорова «Петербургский текст», будто пишут «чужие» для «хищников», а, например, Митта «Между раем и адом» читается легко?»
Ну, Митта, «Между раем и адом»… то есть «Кино между адом и раем» — это такая же, в общем, как бы киноведческая, сценарная и практическая беллетристика, он сознательно упрощает стиль. Дело в том, что Митта очень демократичный художник. Я люблю очень Александра Наумовича, он один из моих любимых режиссёров. Он сложный и умный. Об этом говорят и «Гори, гори, моя звезда», и «Сказка странствий», и «Шагал — Малевич», гениальная картина абсолютно, по-моему. Но просто он действительно демократ, он старается говорить просто о сложном.
Что касается Эйзенштейна, который говорил: «Меня задушили замыслы». Это ведь человек столь глубокого, сложного и разветвлённого мышления, такой ассоциативности, такой бурной многообразности, что его читать и слушать было очень трудно. Неслучайно Довженко сказал: «Сергей Михайлович, ваш вклад в теорию кино был бы гораздо больший, если бы вы сняли ещё хоть одну картину, а не занимались теоретизированием». Это довольно глубокая, хотя и обидная мысль. Я, в общем, с этим солидарен. Хотя, конечно, читать Эйзенштейна необходимо, это очень полезный опыт. Топо