рова — совершенно необязательно.
Можно почитать, скажем, Юрия Щеглова, потому что Щеглов, особенно его работы по генеративной поэтике, совместные с Жолковским и отдельные, они поражают чёткостью письма, там нет вот этой взвихренности эйзенштейновской. Или Григорьев, например, «Поэтика слов». Да много довольно. Или Левин. Довольно много текстов, которые строго написаны, которые, так сказать, полезно читать, мне кажется. Эйзенштейн необходим профессиональному кинематографисту или профессиональному прозаику, а филологу вполне достаточно бывает, по-моему, почитать хороших понятных структуралистов шестидесятых годов или Шкловского, тоже очень чёткого.
Про Лихачёва? Я не хочу говорить про Лихачёва, потому что моё отношение к нему слишком отличается от общего. И мне кажется, что то сугубо иерархическое представление о культуре, которое было ему присуще, о ритуале, о поведении в целом, очень часто расходится с моими взглядами, и я не смею с ним полемизировать. Я устраняюсь. Это примерно та же история, что и с Гумилёвым, хотя это люди совершенно несопоставимые.
«Я Вадим из Академа. Санин, Куваев, Конецкий. А как же Григорий Федосеев?»
Недостаточно знаю его творчество, чтобы об этом говорить.
«Знакомы ли вы с книгами серии Warhammer?»
Нет, к сожалению.
«Довелось ли вам посмотреть фильм «Церемония» Клода Шаброля? — а как же. — Если довелось, то у меня в связи с этим один вопрос: можно ли как-то оправдать поступок главной героини?»
Не знаю. Шаброль, по-моему, не оправдывает. Надо пересмотреть картину.
«Ваше самое сильное кинематографическое впечатление последнего времени?»
Ребята, я вчера пересмотрел «Токийскую повесть» Одзу. Пересмотрел по случайному поводу. Я прочёл, что, оказывается, три главных фильма в истории кинематографа, по последним опросам кинокритиков, ну, они так аккуратно распределили их по трём частям света: в Европе — «Правила игры», в Америке — «Гражданин Кейн», в Японии — «Токийская повесть». Я не знаю, три ли это главных фильма, но я пересмотрел «Токийскую повесть».
Она наивная такая, она немножко такой «Король Лир», но это такая чистая вещь, такое чистое искусство! И конечно, вот эта действительно повествовательная манера нейтральная, эта низко стоящая камера, создающая полный эффект присутствия… Но, конечно, как у него работают актёры! Вот эти улыбки старческие… Ну, там два старика приезжают в гости к детям в город, и ничего больше, но, ребята, я чуть не плакал! Вот чёрт его знает, как это сделано. Простая картина как две копейки. Ну, чего сегодня не снять что-то подобное?
И насколько она тактичнее, насколько она лучше, чем все западные образцы, чем «Дальше — тишина…» или чем фильм-прототип, из которого сделана эта пьеса. Вот «Дальше — тишина…» даже в гениальной постановке Эфроса с Раневской и Пляттом — всё равно это давление колен на слёзные железы. А как аккуратно сделано у Одзу! Какая милая картина! Она милая, понимаете. Вот я с такой нежностью её посмотрел. Я всем вам её рекомендую.
«Как вы готовитесь к лекциям для «Прямой речи»? Допустим, вам нужно прочитать лекцию на тему «Цветаева и Ахматова». Как вы будете готовиться? Какой план сделаете?»
Вот так не знаю. Наверное, я почитаю дневники Цветаевой и переписку Ахматовой, потому что стихи я помню достаточно хорошо. Знаете, почему я хорошо их помню? Потому что тогда же книги были малодоступны, и очень многое переписывалось в «Ленинке» от руки. И я вот рукой помню эти тексты.
«В своих передачах вы упоминали, что жили когда-то в Ленинграде, в том числе недалеко от аптеки Пеля. Не могли бы вы назвать пару ваших бывших адресов в Питере, рассказать интересные истории, произошедшие с вами там? Это оживит меня и моих друзей знакомые улицы. Будут ли такие истории в ваших мемуарах?»
Никогда не будет мемуаров, Катя, это я вам обещаю. Ну, надеюсь, что не будет. Об этом, кстати, Кушнер замечательные стихи написал. А что касается адресов, то все мои питерские адреса — это так или иначе Петроградская сторона. Ну, я служил в армии на Славянке, это станция метро «Рыбацкое» или станция «Славянка» недалеко. Этой воинской части давно нет.
А что касается адресов в Петербурге, то в основном это Петроградская сторона. Большая Зеленина — самая моя любимая улица. Постоянное место прогулок — это Елагин остров и Каменноостровский проспект, где жил Житинский и где я часто у него останавливался, и часто бываю там до сих пор. Я люблю центр Питера, и там довольно много квартир и гостиниц, где я останавливался постоянно. Ну, там у меня с Морским вокзалом связано колоссальное количество воспоминаний, с цирковой гостиницей рядом с цирком, где я часто останавливался у друзей, потому что там меня пускали. Я люблю очень общество цирковое и прекрасно там себя чувствовал. Но в основном, конечно, это Большая Зеленина.
Поэтому я на вопросы о любимом архитектурном стиле всегда честно отвечаю: северный модерн. Хотя вообще-то московский конструктивизм, Новослободская или знаменитый дом на Тульской — они тоже мне очень близки. Но я не думаю, что вас это как-то, я не знаю, оживит или будет способствовать, что ли, вашему интересу к родному городу, не такова я шишка.
Я просто хорошо знаю, что тот кабак, где Блок был «пригвождён к трактирной стойке», мне петербуржские друзья показывали. Там теперь «Сбербанк». Ну, во всяком случае тогда там была сберкасса. И я в этой сберкассе ностальгически у стойки постоял. Блин, вот даже иногда, знаете, одну строчку назовёшь — и хочется читать дальше. У меня как раз сейчас собственно мои школьники… Блока мы недавно прошли. И я не мог удержаться, как всегда. Я не могу давать комментарии, просто мне хочется это читать и читать.
Я пригвождён к трактирной стойке.
Я пьян давно. Мне всё — равно.
Вон счастие моё — на тройке
В ночную даль унесено…
Летит на тройке, потонуло
В снегу времён, в дали веков…
И только душу захлестнуло
Сребристой мглой из-под подков…
Глухая темень искры мечет,
От искр всю ночь, всю ночь светло…
Бубенчик под дугой лепечет
О том, что счастие прошло…
И только сбруя золотая
Всю ночь видна… Всю ночь слышна…
А ты, душа… душа глухая…
Пьяным-пьяна… пьяным-пьяна…
Вы посмотрите, как это сделано. Блок — это очень высокий профессионал. И поэтому сначала вот это нагромождение согласных, очень характерное для спотыкающейся пьяной речи: «Я пр-риг-гвож-ждён к тр-рактир-рной стойке». А потом, по мере постепенного улетания сознания, нарастает количество гласных и повторов, вот это:
Всю ночь видна… Всю ночь слышна…
А ты, душа… душа глухая…
Пьяным-пьяна… пьяным-пьяна…
Сужается количество слов, поэтому нарастают повторы. Это очень точная картина опьянения. Человек знал, о чём пишет.
«Считая вас… — та-та-та-та-та, — я всё же просила бы вас аккуратнее пользоваться словами. Сначала вы как-то неловко обозвали нас всех жертвами и палачами одновременно».
Послушайте, ну почему же это неправда, почему же это неловко? Я же говорил: в выморочных ситуациях среди утомлённых солнцем все жертвы и все палачи. Котов — жертва или палач? А Митя — жертва или палач? А есть там вообще не жертвы в этой ситуации?
И вот вы тоже спрашиваете: «Вы мимоходом заявили, что дети несут клеймо отцов-палачей. Господь с вами, как можно такое говорить??»
Оксана, а почему бы мне такого и не сказать? Вы полагаете, они не несут этого клейма? Они невиноваты, но клеймо это они несут, потому что… Понимаете, носить фамилию палача и быть при этом совершенно морально свободным — ну, я не знаю, какая нужна для этого степень отмороженности, простите, пожалуйста. Да, мы отвечаем за грехи отцов, ничего не поделаешь.
«Возможно, от того, что вам приходится произносить слишком много слов, вы уже не очень вдумываетесь в их смысл».
Оксана, вы неправы. Есть люди, которые думают быстро. Я думаю довольно быстро, и поэтому, прежде чем что-либо сказать, я думаю очень серьёзно. Знаете, ещё почему? Потому что ведь в мою речь вслушиваются — в попытках найти ошибку или в попытках возбудить какое-нибудь общественное негодование — очень многие. Они пытаются передёргивать, они врут, они приравнивают мои слова, скажем, об изъятии церковных ценностей к геноциду по национальному признаку, и не понимают, как сами при этом подставляются. Почему-то среди моих оппонентов политических преобладают любители передержек и совершенно гнусные лгуны. Ну, что поделать? Мне приходится всё время думать о том, что я говорю.
Вы не представляете себе, как тяжело в России находиться вне официальной парадигмы, ну, находиться не скажу — в оппозиции (какая уж там сейчас оппозиция?), но просто думать не так, как большинство. Это же значит — всё время подставляться. Поэтому я каждое своё слово взвешиваю очень тщательно, я очень осторожен. Просто, поскольку я умею говорить достаточно быстро и достаточно быстро соображать, вам это кажется своего рода безответственностью. А противопоставить мне, возразить мне вы можете только с помощью: «Господь с вами, как можно такое говорить??» Оксана, постарайтесь приводить рациональные аргументы — тогда мы будем спорить, а не только ахать.
«Сколь важно быть искренним человеком? И что для вас значит — быть искренним?»
Я когда-то интервьюировал Пьера Ришара, и он сказал, что искренность — самое драгоценное и самое редко встречающееся качество, которое больше всего ценят в женщине, например. Пушкин говорил: «Быть искренним — невозможность физическая». Нет, на самом деле это как раз физически, мне кажется… Я, конечно, не спорю с Пушкиным, но мне кажется, что физически это иногда возможно, особенно в ситуациях интимных. В любви невозможно врать в некоторых ситуациях. Ну, я во всяком случае любимой женщине врать не могу, если я её люблю по-настоящему. Поэтому искренно