т, у кого большой жизненный опыт, а тот, у кого на плечах волшебная голова“. Это совершенно гениальная форма. Я думаю, что никто и никогда не скажет, от чего зависит писатель. Я думаю, только от двух вещей: от амбиций, то есть желания что-то объяснить миру, и от интеллекта.
„Что вы скажете о Платонове?“ Сказал уже. Для того чтобы читать лекцию о Платонове, надо быть Еленой Шубиной, которая занималась им долгие годы. Я не рискну. Это должен быть человек, который внимательнейшим образом…
А, вот мне пишут, что Дороти Сэйерс. Да, Дороти Сэйерс — один из фактических предшественников Джоан Роулинг. Да, наверное, хотя я недостаточно её знаю.
Вернёмся через 3 минуты.
РЕКЛАМА
― Дмитрий Быков, „Один“ в эфире. Последняя четверть пошла.
Вопрос: „Был такой поэт, писатель и философ Халиль Джебран. Знакомо ли вам это имя? Попадались ли Вам его книги?“ Конечно, знаком. У любимого моего прозаика Хьортсберга [Hjortsberg] в очень хорошем романе „Mañana“ есть такой крайне противный наёмный убийца, который всё время цитирует Халиля Джебрана, ложные красивости. У меня примерно такое же отношение к Халилю Джебрану. И вообще читайте Хьортсберга.
Очень хороший вопрос: „Расскажите о Ксении Некрасовой“. Обязательно.
„Можно ли назвать Леонида Филатова поэтом с большой буквы?“ А как же.
„Придумываю вирусную новость, но не могу придумать. Подскажите, какой бред можно сочинить“. Вам подскажешь — а все поверят. Не хочу, неинтересно. Сейчас нет такой новости, которая была бы заведомо всеми отвергнута. Примерно как в своё время, помните, с Орсоном Уэллсом и с его экранизацией „Войны миров“, точнее, радиоверсией.
Про Аксёнова обещанный разговор. Творчество Василия Павловича распадается совершенно отчётливо на четыре периода.
Первый — соцреалистический, соцреалистический с человеческим лицом, большого интереса, на мой взгляд, не представляющий, хотя именно тогда были написаны замечательные „Коллеги“ и сенсационный „Звёздный билет“. Но я согласен скорее с матерью моей, которая сказала, что, конечно, настоящий Аксёнов начинается не со „Звёздного билета“, который все прочли и который вызвал ужасную моду (в нём была молодёжная пошловатость), а с „Апельсинов из Марокко“.
„Апельсины из Марокко“ — первая повесть, в которой есть Аксёнов, в которой есть неразрешимые проблемы, в которой чёткое понимание, что ни на какой Север, ни какие окраины, ни в какой Таллин не уедешь от себя; и куда бы ты ни уехал, там тебя это догонит, и любые апельсины из Марокко обернутся собственной твоей внутренней драмой. Это великая повесть, на мой взгляд, очень серьёзная.
Конечно, говорят, что Аксёнов — это мастер рассказа. И действительно во втором периоде его творчества лучшее, что он писал — это новеллы и повести. Это период Аксёнова сюрреалистического. Это такие вещи, как малоудачный, на мой взгляд, бродящий, половинчатый роман „Пора, мой друг, пора“ и целый цикл поразительных рассказов.
„Победа“ — лучший рассказ Аксёнова, написанный ночью за три часа в Доме творчества после того, как он увидел шахматную партию между Балтером и Гладилиным. Конечно, Г.О. — этот потрясающий персонаж, в котором Жолковский прочитывает „говно“ — это персонаж, вызывающий острое сочувствие, острую жалость, потому что это убогий, обделённый человек. Не следует думать, что Аксёнов его ненавидит. Определённое чувство вины перед ним ещё присутствует у гроссмейстера, поэтому гроссмейстер и выдаёт ему медаль. Но вместе с тем Аксёнов уже понимает, что хватит жалеть Г.О., надо научиться дистанцироваться. Потому что главная задача Г.О. — это расстрелять гроссмейстера; мирного существования быть не может.
Тогда же написаны две лучшие повести Аксёнова — „Затоваренная бочкотара“ (всеобщей любви к которой я не разделяю, потому что мне кажется, что это стилистический экзерсис, хотя и очень точный, очень русский, прелестный) и лучшая его повесть, на мой взгляд, „Стальная Птица“, о которой мы будем сейчас говорить чрезвычайно подробно, потому что это, как мне представляется, его произведение наиболее значимое.
Заканчивается этот период чудом осуществившейся публикацией маленькой повести „Рандеву“ в журнале „Аврора“. Аксёнов всегда печатал эту вещь с курсивом, чтобы все увидели, что оттуда вырублено. Вырублена оттуда была примерно треть. Но каким-то образом, насколько я помню, Елена Невзглядова умудрилась напечатать её, страшно ободрав ей бока, кажется, в 1971 году. Мне когда-то Попов Валерий давал читать дико затрёпанный этот номер „Авроры“, не выпуская из рук, только у него в кабинете. Это было во времена, когда Аксёнов ещё был в эмиграции. И я читал „Рандеву“. Помню, что на меня она произвела тогда очень странное впечатление. Я не очень понял, о чём там речь. Ну, это очень зашифрованная вещь, очень герметичная.
Лёва Малахитов — такой типичный универсальный шестидесятник, бабник, саксофонист, хоккеист, писатель. Потом он распался на все эти ипостаси в „Ожоге“. Он приезжает на свидание, которое ему на ночной стройплощадке устраивает Юф Смеллдищев, такой типичный партноменклатурщик, шестидесятник выродившийся, с некоей Смердящей Дамой. Дамой очень пожилой, пиковой дамой, у которой сердечком губы, такие тоже пиковые, нарисованные помадой, от неё пахнет плесенью. И она говорит Малахитову: „А чего вы не любите меня, Малахитов?“ — „Оттого что вы Смердящая Дама!“ — отвечает ей Малахитов неожиданно.
Это такой образ Софьи Власьевны, советской власти, но не только. Это образ и всей русской косности, и всей агрессии безумной, всего шовинистического зловония и всей пошлости — кстати, необязательно шовинистической, но вообще всей пошлости советской. И он отказывается целовать ей руку и умирает потом на этой заброшенной стройке. И потом его душа попадает в какое-то подобие рая, и Лёва думает: „Неужели спасён?“ На самом деле это уже было довольно решительное расставание с эпохой, со страной.
Потом последовал третий и, наверное, самый знаменитый, самый громкий период Аксёнова, который символизируется и больше всего олицетворяется двумя вещами. Это два романа — „Ожог“ и „Остров Крым“, — которые составили знаменитый аксёновский двухтомник, ознаменовавший собой его возвращение, вышедший в „Огоньке“.
„Ожог“ — это роман, выдержанный уже в жанре магического сюрреализма, сказал бы я, где главный герой распадается на пять своих ипостасей: на Пантелея Пантелея, на Сама Саблера, саксофониста, на писателя, на гениального медика. И вот там до сих пор они доигрывают страшную драму своей жизни, потому что в основе-то Толик фон Штейнбок, в котором узнаётся маленький Вася Гинзбург… Аксёнов (он сын Евгении Гинзбург). Там изложена основа его биографии, как он поехал к матери, вышедшей на поселение в Магадан после войны, познакомился с её новым мужем-католиком, вообще живо заинтересовался католичеством. Потом её арестовали — по-прежнему красавицу, по-прежнему умницу. Её арестовали у него на глазах.
Вот это и есть главный ожог в его биографии, после которого он и разломился на эти пять ипостасей, потому что цельности нет больше у людей с ожогом. Это страшная автобиография, автобиография целого поколения, у которого цельности нет и не может быть, оно как бы разбито. Это тоже очень сложный и зашифрованный роман. Я помню, Аксёнов мне объяснял, что в финале происходит второе пришествие Христа. Помните, когда пауза, кто-то появился, замерли все машины. „А потом всё снова поехало“, — финальная фраза романа.
Я опасаюсь, честно говоря. Я не думаю, что я правильно это понимаю. Аксёнов же очень избыточен — и стилистически, и фабульно. Но „Ожог“ — это, конечно, роман о драме поколения, у которого этот страшный ожог в памяти, и после этого оно оказалось неспособно к цельности, неспособно к цельному поступку.
Эта тема осталась у Аксёнова очень больной. Он потом написал о ней свой предпоследний и самый знаменитый роман „Таинственная страсть“. Какая таинственная страсть? Таинственная страсть к предательству, к сдаче своих убеждений. Никто из героев этого романа не оказался готов пойти до конца, никто из них не смог стать ни полноценным борцом, ни полноценным защитником и собственной, и чужой свободы. У них у всех есть этот роковой надлом. И этот надлом впервые описан в „Ожоге“.
Именно поэтому „Ожог“ вызвал у большинства читателей такую ненависть. Он очень не понравился Бродскому, и Бродский сделал всё возможное для того, чтобы осложнить Аксёнову жизнь в Штатах. Это их рассорило надолго, и Бродский попал в качестве отрицательного героя даже в роман „Скажи изюм“. Это поссорило Аксёнова со значительной частью аудитории, потому что эта часть аудитории привыкла, что Аксёнов ей льстит. Но это то, о чём он очень точно сказал в „Победе“: „Конечно, есть весенние вечера и бродят по свету юнги Билли и красотки Молли. Но в этот весенний вечер гроссмейстер понял: одних только юношеских мифов ему не хватит. Предстояла борьба, острая, увлекательная, расчётливая. Впереди была жизнь“.
Видите, я наизусть это помню с того момента, как тот же Попов вручил мне в Ленинграде… Я в армии там служил и пришёл к нему в гости, в увольнение. И Валерий Георгиевич мне вручил тоже затрёпанный-затрёпанный, стоявший далеко-далеко, на самой запретной полке, сборник Аксёнова „Жаль, что вас не было с нами“. И, заставив меня при нём прочитать „Победу“, сказал: „Ну, теперь вы понимаете, что мы все выросли из него?“ А я к тому моменту что знал из Аксёнова? „Любовь к электричеству“, хранящуюся в дачной юности. Я говорю: „Ох ты, господи помилуй!“ И действительно у меня крышу снесло. Я вернулся в часть абсолютно счастливым, как сейчас помню, потому что мне этот рассказ открыл небывалые горизонты. Действительно, не хватит нам юношеских мифов. И роман о том, что предательство уже в крови у поколения — это „Ожог“.
Надо вам сказать, что большинство читателей не отдавало себе отчёта в том, почему им „Ожог“ не нравится. Говорили, что эта книга грязна, что в ней много порнографии. Я помню, первый свой „Ожог“ (простите за каламбур) я получил на первом курсе от сокурсницы, она сказала: „Мерзость какая! Читать невозможно! Сколько извращений!“ Но не нравилось ей другое — не нравилось ей негативное мнение о советской интеллигенции, о её предательской сущности, о несостоявшейся победе шестидесятников, об отнятой победе. И никого, кроме самого себя, в этом Аксёнов