Это любимая версия: если вы что-то ненавидите, вы сами являетесь скрытым вот этим. Это глупость. Я не понимаю, что может заставить человека ненавидеть гомосексуалистов, потому что это слишком такое сильное чувство, но я понимаю, что может заставить опасаться их или брезговать ими, или не любить их, скажем так. Я не разделяю этих чувств, но я понимаю их, потому что человеку свойственно бояться другого, бояться непохожего, бояться отклонения от нормы. На эту тему у Уиндема был совершенно замечательный роман «Отклонение от нормы», во всяком случае в русском переводе он так назывался. По-моему, в оригинале он назывался «Хризалиды», но это надо проверить.
Мне кажется, что отклонения от нормы любые — будь то инвалидность, толщина, ум или глупость, гомосексуализм или импотенция, или асексуальность, сейчас это тоже очень модно, — они вызывают ужас. Человек привержен к норме. Чем древнее, чем консервативнее цивилизация, тем сильнее влияние этих клише. Это отвратительно, конечно, потому что в идеале норма не должна обожествляться. Но окончательно размываться она тоже не должна. И вот в этом-то как раз и парадокс, что по Ефремову человек — это лезвие бритвы: надо всё время проходить по лезвию между чудовищными крайностями.
«Как вы оцениваете книги Ханны Арендт и Хабермаса? Не являются ли они устаревшими, как это принято считать?»
Не знаю, кем принято. Ханна Арендт никак не устарела, по моим ощущениям. И скажу больше — она один из всё-таки главных умов XX столетия, как сейчас видно. «Банальность зла», ничего не поделаешь.
А что касается Хабермаса. Я не знаю, как он может тоже устареть. Я не очень понимаю, чему там устаревать, но это интересное и увлекательное чтение. Во всяком случае его работы, имеющие отношение к религии, религиозному сознанию и религиозной философии, — это интересно всегда. Философия языка не может устареть тоже. Понимаете, это та вещь, которая, грубо говоря, с Витгенштейна… ну, пусть не началась, но Витгенштейном решительно двинута вперёд, та, которая никак не может ни устареть, ни выпасть из моды, потому что язык — это в конце концов единственная среда, в которой мы все так или иначе варимся, она абсолютно универсальная. Эта проблема волнует всех, даже больше, чем секс. Секс — не всех, а язык — всех. Поэтому ни Арендт, ин Хабермас, никто из крупных мыслителей, имевших отношение к проблемам языка, коммуникации, нормы, — никто из них благополучно не устареет. Это не самое весёлое чтение, но довольно увлекательное. Это как говорил Щеглов: «Кому интересно, тому не скучно».
«Вопрос по поводу поэмы Гёте «Лесной царь», — это не поэма, а баллада. — Мою дочь в школе учат, что герой этой поэмы — мальчик — умер то ли от страха, то ли от мистического воздействия лесного царя. Мне же всегда казалось, что умер от болезни, вызвавшей сильный жар с галлюцинациями. А как считаете вы?»
Знаете, здесь же ещё в почту пришёл вопрос: а считаю ли я, что кузина Рэйчел убила мужа? Имеется в виду героиня романа Дафны дю Морье «Моя кузина Рэйчел». Очень многие художественные произведения не предполагают однозначного ответа на вопрос, понимаете, и в этом их прелесть, что там вилка. Как сказано в «Against the Day» у Пинчона: «Дойдя до развилки двух дорог, выбирай развилку». Вот это умение остановиться в мучительно колеблющемся состоянии на распутье между версиями — оно очень часто и есть предмет поэзии. Мы не знаем, от чего умер мальчик в «Лесном царе».
Лесник погоняет, лесник доскакал…
В руках его мёртвый младенец лежал.
Почему он умер? Галлюцинации у него? Или отец задушил его в объятиях? Или лесной царь преследует его? Лесной царь, или как было у замечательного венгерского поэта (сейчас вспомню) князь тишины. Его это сочинение пел «Nautilus». Кстати, это же буквальное повторение «Лесного царя». Ади, по-моему, его фамилия.
По лунному свету блуждаю, посвистывая,
Но только оглядываться мы не должны.
Бредёт, бредёт за мной по пятам.
Добрейший князь, князь тишины.
Князь тишины, лесной царь. Мы же всегда чувствуем в своей жизни подспудное присутствие какой-то страшной природной или фатальной, неважно, но какой-то силы. Она может принимать облик лесного царя, может — рока, фатума, неважно. Она нас преследует, и мы от неё зависим. Поэтому кто бы ни задушил младенца, это страшный образ. А у Некрасова это ещё, скажем, Мороз Красный нос. Я в Ярославле 10-го числа на некрасовских торжествах в селе Вятское буду читать лекцию как раз об этом: «Мороз Красный нос как русский образ рока». Это довольно интересно. И мне кажется, что в «Лесном царе» как раз и не должно быть ответа.
Что касается кузины Рэйчел, то там каждый отвечает по-своему. Дю Морье… Особенно приятно, что это роман совсем молодой женщины, это одна из ранних её книг. Во всяком случае, по-моему, сорока ей не было, когда она это написала. Сейчас уточню. Юра Плевако, главный наш библиограф и знаток деталей, сейчас мне поможет. Я не могу отвлечься на интернет.
Короче, этот роман поражает именно совершенством формы. Там так идеально всё уравновешено! Мы не можем до конца точно сказать, убила она мужа или нет. С одной стороны, она гибнет как невинная жертва, и в общем мы ей сочувствуем, потому что вот её погубил герой, фактически послав её на смерть; с другой — если бы она была ни в чём не виновата, наверное, Бог бы её спас, над ней бы совершился суд Божий. А раз она погибла — может быть, она и виновата? Может, это возмездие её настигло? Мы так и не знаем, убивала ли она мужа или нет.
As for me… Понимаете, ведь у меня есть своя точка зрения на это. If you ask me — конечно, она не убивала, потому что нарисована безмерно обаятельная, безмерно добрая героиня, такая жертва. Но, с другой стороны, а что — Миледи не обаятельна? Единственный трикстер в западной литературе, женщина-трикстер. Поэтому кузина Рэйчел вполне может быть демонической такой. Я очень рекомендую вам этот роман.
Тут, кстати, спрашивают, чего интересненького почитать. У Дафны дю Морье есть два романа, которые, кстати, в российском издании были объединены, для меня они существуют парой. Это «Scapegoat» («Козёл отпущения») и «My Cousin Rachel». Это книги, которые любого, даже самого апатичного человека, абсолютно выброшенного из жизни и скучающего, и депрессивного, они способны вернуть к активной жизни, а особенно «Кузина Рэйчел», конечно. Но «Кузина Рэйчел» написана в такой готической манере с очень широким привлечением цитат и приёмов классической готической прозы. Прежде всего, конечно, там «Мельмот Скиталец» узнаётся в огромной степени — просто на уровне цитат. Но читать её люто увлекательно! И вы до последнего момента, даже зная сюжет, вы до последнего момента не будете знать, что произошло. Она немножко похожа в этом смысле на «Жука в муравейнике», потому что и там, и там герой, не в силах вынести вердикт, предпочёл убить персонажа, а не разбираться, потому что опасность таится — и в Абалкине, и в кузине Рэйчел (а в кузине Рэйчел — особенно). Неважно, убила она или нет, но лучше на всякий случай как-то подвести её под монастырь. Вот это довольно занятная идея.
«Какая версия перевала Дятлова представляется вам наиболее вероятной?»
Сейчас я вам скажу. Мне кажется… Ну, во всяком случае я эту версию изложил в романе «Сигналы». Мне кажется, что там произошло как минимум два события одновременных, и мы поэтому не можем разобраться. Есть следы одного паззла и другого, и они смешаны. Ну, больше всего это, конечно, похоже на лавину, но слишком много врагов у этой версии и слишком много доказательств, что лавина так бы не подействовала. Тибо-Бриньоль получил совершенно другие повреждения. Непонятно, что было с Людой, почему глазные яблоки и язык исчезли у трупа. Очень много тёмных и страшных деталей. Что произошло собственно с Дятловым на обратном пути к палатке? Почему он замёрз? И почему он возвращается к палатке, зачем? Ну, видимо, за тёплыми вещами, но почему они выбежали без вещей? У меня есть ощущение, что мы просто разбираемся в двух историях. Произошло два каких-то события, причудливо смешавшихся. Надо их разделить.
«В Киев больше не зовут? Типа чтения литературного. А Вильнюс? Что, тоже нет? Как же так? Как дальше жить?» — интересуется Вадим.
Вадим, ну вот почему вас так плохо готовят? Я вот из Киева сегодня приехал. И ещё раз поеду в феврале. Насчёт Вильнюса — не знаю. В Риге буду в марте. Ну, может, это такая своеобразная форма вопроса о творческих планах? Я вам отвечаю. Ну, вы вообще хоть следите немножко, если вы занимаетесь троллингом или ольгингом, как их теперь тоже называют. Свои 85 рублей (или сколько там — 11 рублей?) надо тоже зарабатывать, даже если это совсем небольшая сумма.
Привет, Саша. И вам спасибо. «Давно задумывался о «феномене трёх великих советских комедиографов». Для начала — Гайдай. Всё, что он снял до 1973 года — великолепно, иногда — гениально. И вдруг — именно вдруг — всё закончилось. Все последующие фильмы катятся от беспомощности к бездарности. Да простят меня поклонники, я и сам его обожаю. Обыскал всё, что напечатано о Гайдае. Нигде ни слова. Будто после «Ивана Васильевича» он не снимал. В чём причина этого «феномена»?»
Саша, да очень просто. Ну, во-первых, я всегда цитирую слова Засурского о Капоте: «Хороший писатель может писать во всякое время, а великий не во всякое». Эпоха пошла такая. А вас не тревожит вопрос, почему Ильф и Петров писали гениальную прозу до 1933 года, потом — хорошую, а кончилось всё беспомощным и, в общем, бездарным рассказом «Тоня», просто совершенно никаким? Хотя и в «Тоне», если захотеть… Я, в общем, их любитель, что и в «Тоне» могу найти высокий смысл. Когда возвращается Тоня и эти падают снежинки на штык часового — это такой пафос возвращения на родину: да, мы вернулись в ужасное, но это наше, родное. Это, конечно, автобиографический рассказ.
И надо вам сказать, что автопортрет в женском облике — это очень частая тема в литературе. Кстати, некоторые филологи-студенты просят подкинуть им хорошенькую темку для диссера. Вот вам тема: мужские автопортреты в женском облике. Луиза Бежар в «Свидании с Бонапартом». Ну, там, я не знаю, Татьяна у Пушкина. И вот Тоня у Ильфа и Петрова. Ну, это же интересный рассказ, но очень плохо написанный. Сам Петров в набросках книги об Ильфе писал: «Наши запасы юмора, наши запасы иронии к третьему роману иссякли». Это очень нежный родник, его надо беречь.