Тут нет противоречия. Позитивность финала «Vita Nostra» в том, что героиня уходит из мира живых и превращается в слово. Кому-то дано стать буквой, а она превращается в слово. Это метафора. Человек уходит в сферу чистого духа. Мир без страха возможен только в сфере чистого духа. Это как у Житинского: «Тебе надо превратиться. Нельзя продолжать жить, надо превращаться».
Вот письмо, на которое надо бы отвечать, конечно, серьёзному психоаналитику: «У меня апатия, всё валится из рук, нет стимула ни к чему. Что бы мне почитать?»
Понимаете, если бы эта проблема решалась с помощью чтения, литература бы вообще не знала себе равных — как самое влиятельное лекарство, самое мощное. Но я не могу вам ничего такого посоветовать, потому что… Ну, решение этой проблемы — «нет стимула, ничего не хочется»… Есть три пути её решения.
Во-первых, в этом состоянии нельзя читать, книга валится из рук. В этом состоянии можно писать. А у вас, судя по вашему письму, хорошо написанному, есть литературные способности. И мне кажется, что вам… Это принесло уже один раз хороший результат. Мне писал один герой, жаловался на долгую депрессию. И письма были так хорошо написаны, что я посоветовал ему написать повесть. Он эту повесть написал. Прекрасно получилось у него! И кстати, от депрессии вылечился заодно.
Поэтому первое, что можно сделать в этом состоянии, — это перестать читать и начать писать. Писать — это более мощная терапия, чем читать. Литература же — понимаете, это такое лекарство, которое годится в двух ипостасях. Если вы пьёте таблетки, скажем, то таблетки сами по себе только для пассивного употребления. Вы можете их пить, но не можете их делать. А литература — это то лекарство, где наиболее целебно его производство. Ну, как если бы, понимаете, виагра действовала на вас не когда вы её пьёте, а когда вы смешиваете вещества. Это первое.
Второе, второй способ жизни с проблемой. Понимаете, с проблемой надо жить. А если у вас нет стимула — попробуйте жить без стимула. Это бесконечно увлекательно, бесконечно интересно. Это ведёт к новым, пока ещё не разработанным, не описанным в литературе состояниям, к удивительным последствиям это ведёт.
И третье. Если вы уж совсем не хотите писать, а хотите именно наслаждаться чтением, то в этом смысле как раз книги с открытым финалом, которые оставляют вам загадку, книги-развилки. В этом смысле, конечно, «Кузина Рэйчел». А потом, знаете, попробуйте расшифровать Манускрипт Войнича. По крайней мере, стимула вам это, может быть, жить не даст, но запустит вам под череп большого ежа, на протяжении некоторого времени вам будет очень интересно.
Ну, сейчас-то уже Манускрипт Войнича почти прочитан, что говорить. Установили, что он является, скорее всего, фонетической записью языка индейцев или майя, или кого-то, кто обитал в Латинской Америке. В общем, обнаружили это довольно просто. Как в «Звезде Соломона» оказалось достаточно просветить пластинки, так и здесь оказалось достаточно обнаружить состав краски. Туда входит один минерал, который нигде, кроме Латинской Америки, не водится. И скорее всего, это действительно травник.
Вот всегда, когда я бывал в перуанских монастырях, около них ходил, всегда меня торкало. У меня была идея поискать в этих монастырях книгу, написанную на сходном алфавите. Я уверен, что они там есть — в этих огромных, безразмерных, неухоженных книгохранилищах. Поэтому у меня есть такое подозрение, что поскольку книга произошла оттуда, если хорошо знать утраченный, но частично восстановленный Кнорозовым и другими язык доамериканских, так сказать, доколумбовых цивилизаций Америки, то пути раскрытия тайны Манускрипта Войнича лежат там.
Вообще это безумно интересно. Попробуйте. Раз вам ничего не хочется, ничего неинтересно, попробуйте почитать Манускрипт Войнича или расшифровать «Что делать?» Чернышевского, расшифровать те цифровые вставки, которые до сих пор мне совершенно непонятно, зачем... Займитесь большой дешифраторской работой — и вам будет очень увлекательно.
«В среду были в Киеве. На какую тему была встреча? Какая атмосфера была в зале? Какой был самый интересный вопрос?»
Это был просто вечер стихов, презентация книги «Если нет». Самый интересный вопрос? Трудно сказать, трудно сказать… Наверное, для меня самый интересный вопрос — о механизмах воздействия на детей: «С помощью чего следует воспитывать детей? И каково соотношение этики и эстетики в этом деле?»
«Я сейчас в Москве, поэтому и задаю вопрос о вашей поездке в Киев, сам я из Днепропетровска».
Привет Днепропетровску! Зовите. Я, если что, с удовольствием приеду.
«Сегодня в СМИ прозвучало намерение МВД проводить общее тестирование студентов для выявления потенциальных экстремистов. Критерии оценки озвучены не были. Вопрос: как вы относитесь к этой инициативе? Если бы вас пригласили к составлению подобного теста, какие бы вопросы вы задали студентам?»
Слава, любое тестирование студентов представляется мне посягательством на свободу университетов, на свободу образования и на личную свободу. Я категорически против. Но если вас интересует моё мнение, что является… ну, не скажу приметой, а некоторой предпосылкой к экстремизму, то это отношения с родителями, конечно. Потому что если у вас нет эмпатии, взаимопонимания с родителями — это шанс, что вы находитесь на пути, ну, к очень опасной трансформации.
Понимаете, как внешняя неряшливость чаще всего является приметой шизофрении или, по крайней мере, психического расстройства (есть профессиональные медицинские указания на это), точно так же и конфликты… даже не конфликты, а скорее отсутствие связи с родителями… Конфликты — неточность, потому что ну кто же с родителями не конфликтовал? И мои дети со мной конфликтуют. И я на них ору. И сколько у меня с матерью всегда бывало довольно сложных…
Вот тут многие спрашивают: «Почему вы всегда говорите «мать», а никогда «мама»?» Потому что «мама» — это интимное обращение, а я здесь выступаю как официальное лицо, ведущий программы. «Мать» — это более уважительно, мне кажется. Ну, что мы будем здесь сюсюкаться? «Мама», «мамочка», «матушка» — это для обращений в семье. А «мать» — это уважение, это статус. Я мать уважаю чрезвычайно, но у меня с ней отношения достаточно неровные.
То есть это отношения любящих друг друга людей, а они ровными не бывают. Поэтому вот я бы не назвал конфликт такой приметой, спонтанной такой (конфликт всегда бывает), а равнодушие, отсутствие интереса, взаимное непонимание с родителями. Вот разрыв этой преемственности, этой связи — это чаще всего и есть признак… не скажу экстремизма, но определённого душевного неблагополучия, которое часто выражается либо в суициде потом, либо в попытке суицида, либо в деструктивных актах — вот то, что для меня очень враждебно и опасно.
«Какое место в ряду русской литературы, на ваш взгляд, занимает Лесков?»
Видите ли, для меня, склонного к ранжированию, это прочный писатель второго ряда. Но второй ряд русской литературы мог бы составить честь любой литературе мира. Просто в наших условиях, в наших обстоятельствах Лесков — не первая величина, а например, в любой стране Европы он был бы в первом ряду. Мне кажется, что Лесков имеет прежде всего всё-таки заслуги формальные. Он один из пионеров в создании русского литературного сказа (то, что потом так блестяще разработано у Бажова), в создании речевой маски. И конечно, здесь не только «Левша», но прежде всего «Железная воля», и «Соборяне», и в огромной степени, конечно, «Запечатленный ангел».
Но это как бы не мой писатель — при том, что я люблю многие его тексты. Я никогда не мог читать «Некуда» и «На ножах» (как правильно говорил Писарев, «это всё взбаламученное море авторской желчи», имея в виду «Взбаламученное море» Писемского) при том, что «На ножах» не такой уж и антинигилистический роман, скорее он проникнут сочувствием, состраданием даже, несколько высокомерным. Но мне Лесков кажется, понимаете, ну всё-таки несколько избыточным, некоторый недостаток вкуса чувствуется в нём. Гению позволительно, но вот масштаба настоящего я в нём не вижу.
Лучшая написанная о нём книга — это, по-моему, Аннинского «Лесковское ожерелье». И конечно, безумно интересные воспоминания его сына, и история их безумно интересна. В общем-то, сложно. Вы знаете, что сын дожил до блокады, пустил на растопку книгу во время блокады и после блокады восстановил, ему было 80 лет. Это гениальная история. Лесков — замечательный писатель, но не мой совершенно.
«Я наконец решилась спросить что-нибудь. Меня интересует тема союза двух поэтов, а особенно поэта и прозаика, где поэт женщина. Во многих историях, которые нам известны, пары поэтов в итоге распадались. Есть ли общая закономерности в таких союзах? Очень ждём в Воронеже».
Да, в Воронеже я буду 13 декабря. Ну, как вам сказать? Закономерностей нет. Сильвия Плат и Лэнгстон [Тед] Хьюз жили замечательно, а покончила она с собой, потому что у неё, в общем, была мания суицида, насколько я помню, с раннего детства. Что касается Ахматовой и Гумилёва, то здесь тоже вопрос темперамента, а не профессии. Поэты могут жить вместе. Новелла Матвеева и Иван Киуру прожили вместе 40 лет… ну, 35. Что касается других примеров… По-моему, оптимальное сочетание — это поэт и критик. Ну, как Рождественский и Алла Киреева. Или как, скажем, Синявский и Розанова, где Синявский — писатель, а Розанова — искусствовед. Условно говоря, один — корова, а второй — дояр.
Жизнь поэта с прозаиком? Ну, тут сложно сказать, потому что в моём личном случае Лукьянова пишет во всех жанрах. Она и стихи пишет, по-моему, очень неплохие, и прозу, и публицистику. А драматургию мы писали даже вместе, потому что у меня есть давняя идея, что пьесу надо писать вдвоём. Ну, как мы с Чертановым написали «Ставку». Мне трудно поэтому судить.
Мне кажется, знаете, рецепт один. Поэт и прозаик (или два поэта) должны сравнительно мало времени проводить вместе, чтобы жизнь друг друга не сделать невыносимой. Писать они должны совместно, допустим, а в остальное время хорошо работать, чтобы вы уходили на работу и она уходила на работу. Тогда ваше общение останется праздником, и вы не будете друг другу надоедать. Я вообще больше всего верю в союзы коллег. Я очень многих любил в своей жизни, но по-настоящему понимал только тех, с кем у меня общая сфера занятий. Это странно даже. Не знаю почему…