рапия — это вообще очень такая уместная, полезная и здравая практика, но не для всех она срабатывает. Просто читать Франкла вообще полезно и, я бы сказал, в каком-то смысле целительно.
Тут вопросы о Веллере опять. Веллер будет по телефону.
Вот это интересно: «Все эти бумажные эвересты, — имеется в виду русская литература, — никак не могут родить хоть один интеллектуальный алмаз, хоть какой-то практический позитив, что особенно актуально в кризисные периоды. Приходишь к логическому выводу о том, что в России нет и никогда не было интеллектуальной элиты».
Понимаете, schweidel, это вопрос не мой. Разговоры о том, что русской философии, например, никогда не было — их тот же Веллер ведёт с полным основанием. Конечно не было. Это была публицистика, иногда религиозная. Русская философия как раз занимается, строго говоря, поисками смысла или политическими проблемами, или, как «Вехи», она занимается борьбой с собственной интеллигенцией, или благословлением существующей власти, но она действительно в строгом смысле никакой философией не являлась. При этом отнюдь нельзя сказать, чтобы русская мысль не породила среди своих «бумажных эверестов» никакого «алмаза». Я называю всегда четыре главных полемики XX века и уже успел, наверное, всем этим надоесть очень сильно, но тем не менее это сокровища русской мысли, которых вы взыскуете.
Первая — это полемика Розанова и Мережковского 1907 года, полемика времён нарастающей российской реакции о статье «Свинья Матушка»… ну, вокруг статьи «Свинья Матушка», когда Розанов выступил со своей апологией свиньи, с памятником Александру III работы Паоло Трубецкого: «Вот она — наша Россия! А над всем остальным мы смеёмся от пупика». У меня в романе «Истина» довольно много посвящено этому диалогу. А Мережковский ему возражает — говорит, что это в сущности два лика России: вот эта свинообразная лошадь, на которой сидит Александр, и парящая лошадь Петра. И это две разные России, а не извращение одной истины. Это две истины, которые почему-то в стране укоренены на равных правах. Просто очень многим в отсталости, в архаике, в зловонии видится какой-то высший свет, высший смысл. Понимаете, только в России делается попытка так героически и самоотверженно оправдывать исторические откаты, сваливание в прошлое. Ну, наверное, действительно мы такая логоцентричная страна, что если захотим, всему подберём красивое опознавание.
Вторая — это полемика Ильина и Бердяева по вопросу «О противлении злу силою»… «О сопротивлении злу силою». Это чрезвычайно интересная книга. По моим ощущениям, довольно плохая, но по ощущениям самого Ильина — очень важная. И наверное, важная, действительно. Во всяком случае то, что написал о ней Бердяев, увидевши в ней апологию фашизма, — это достаточно любопытно.
Третья такая полемика, которую я назвал бы судьбоносной, — это спор 1972 года, сборник «Из-под глыб». Всегда в России появляется такой сборник, типа «Вехи» или «Из-под глыб», и он всегда появляется на волне политической реакции: «Вот нам надо учиться смирению и самоограничению». «Из-под глыб» — это сборник, где есть статья Солженицына «Смирение и самоограничение как формы национальной жизни» [«Раскаяние и самоограничение как категории национальной жизни»]. Я могу перепутать название, но «смирение» и «самоограничение» там присутствуют. На это возражал многократно Сахаров. Полемика Солженицына и Сахарова — полемика о «Письме вождям Советского Союза», полемика о «Жить не по лжи!» с программой-минимум — это самая интересная полемика семидесятых годов, она заслуживает внимания. Вот в этом сборнике «Из-под глыб», конечно, ключевой фигурой был не Шафаревич, а, разумеется, Солженицын.
Ну и что касается девяностых годов, когда, конечно, рухнула сильно политическая культура, то это полемика вокруг Александра Янова, которого я считаю всё-таки одной из ключевых фигур русской философии. К нему можно очень плохо относиться, можно — хорошо. Многие его просто ненавидят, кто-то не хочет принимать его всерьёз. У меня относительно Янова есть свои сомнения, потому что идеал государственного устройства, который он видит в Новгородском вече, мне представляется тоже отчасти продуктом его собственного воображения, домысла. Но всё, что написал Янов о так называемой Веймарской России — это сбылось. И книги его достаточно, мне кажется, сегодня актуальны и востребованы. Полемика вокруг Александра Янова, полемика с Александром Яновым.
И отчасти ещё, конечно, полемика Солженицына и Синявского — памфлет Солженицына «Наши плюралисты» и ответ Синявского «Чтение в сердцах» — что ни говорите, но это важные вехи общественной мысли. Просто для большинства тогда существовавшей уже в мире философии эта проблематика была неактуальная, она как бы, так сказать, уже отошла в прошлое и вышла из центра внимания. А напрасно, потому что там есть о чём, по-моему, поговорить. Это чрезвычайно интересно.
Вот я вам назвал навскидку четыре спора, которые во многих отношениях задают парадигму сегодняшней русской жизни. Конечно, в сегодняшней русской жизни нет ничего особенно хорошего — и всё-таки она показательна, она интересна.
«Состоялись ли ваши дебаты с Невзоровым по вопросам религии?» Пока нет, но мы над этим работаем.
«Возможна ли лекция с критикой либертарианства?»
Да не думаю я, что это нужно. По-моему, либертариантство — само по себе это такой достаточно мелкий, я бы сказал, в каком-то смысле провинциальный извод либеральной мысли, такой довольно маргинальный. Ну, Айн Рэнд — она хороший был, конечно, человек, но читать её совершенно немыслимо. Я тут попробовал почитать «Мы — живые», и это дало мне исчерпывающий ответ на вопрос о том, почему не может быть реалистической книги о Русской революции. Ну и вообще не со способностями Айн Рэнд браться за такие темы. «Атланта» читать просто невозможно! Это голимая тоска. При том, что там есть очень много интересного, увлекательного, но это, знаете… Вспоминая характеристику, которую устами Соломона даёт Куприн царице Савской: «Царица Савская была мудра мелочной мудростью женщина». Не усмотрите здесь сексизма, это цитата. Но в общем, Айн Рэнд — это да, прелестная такая личность, очень по-детски заблуждавшаяся.
«Каково ваше отношение к лекциям Владимира Набокова?»
Он был артист, художник в высшем смысле. И лекции его были артистичны. Чего стоит вот этот всегда мною упоминаемый на собственных лекциях великолепный стилистический приём. Он занавешивает все окна в аудитории, гасит свет. Потом включает одну лампу и говорит «Пушкин», вторую — «Лермонтов», потом третью — «Тургенев». А потом кнопкой открывает все занавеси в зале — и солнечный свет врывается в аудиторию! — и он громовым голосом кричит: «А это — Толстой!» Да, действительно, в нашем освещении, в освещении наших знаний о человечестве Толстой есть такой хлынувший, причём дневной органический свет, рассеявший тьму, множество предрассудков и самогипнозов.
Я очень люблю набоковские лекции о «Дон Кихоте». Мне интересны его лекции о Прусте и об Улиссе. Но я не очень согласен с теми оценками, которые он расставляет. Совпадаем мы только в оценках Достоевского, пожалуй, и здесь я ничего не могу возразить. Хотя тоже некоторую метафизику его, я думаю, он недооценил. В советской литературе он понял очень мало, хотя безошибочно выделил Ильфа и Петрова. Набоков же такая христианская душа.
«Что вы могли бы сказать о таких скорее «антагонистичных» вам поэтах, как Солоухин, Тихонов или члены «Кузницы»?»
Слушайте, Алекс, вы в один винегрет смешали людей совершенно разного масштаба. Тихонов первых трёх, скажем так, книг — ещё вполне себе. Хотя уже начиная к середине тридцатых там ничего не осталось. Ну, потому что бэкграунда никакого не было. Он знал географию, но не знал ни литературы, ни истории. К тому же, как показал Чуковский, его знание географии тоже было весьма поверхностно.
Солоухин не был поэтом, мне кажется, вовсе. У него было несколько хороших стихотворений, но по преимуществу он прозаик. И как многие прозаики, он начинал со стихов. Большая часть его стихов — это такая плохо зарифмованная проза, в основном стихи белые и верлибры. Ну, у него есть несколько сильных стихотворений — например, «Карельские [Северные] берёзы». Я потом, может, его вспомню и прочту. Неплохие были…
Хорошо вам, красивые, белые сёстры,
Белоствольными рощами тихо стоять,
Не под северным ветром, как лезвие, острым,
Не под северным жгучим морозом стонать.
«А вот мы такие карельские, мы северные берёзы, мы кривые такие».
Утешаться ли нам? Говорят, древесина,
Если мы попадём под пилу и топор,
Древесина у нас уникально красива,
За узором — узор, за узором — узор.
Ну, это четырёхстопным анапестом, такие Окуджавы «справедливые Вера, Надежда, Любовь»; попытка выразить довольно гнусную мысль о том, что «чем нам хуже, тем мы краше». В этом стихотворении, по крайней мере, был какой-то метафизический посыл и какая-то внутренняя боль: «Да, вот нас крутит наш мороз (читай — власть), но мы под ней вырастаем вот такими удивительно красивыми». Да рабскими вы вырастаете под ней! А всё хорошее, что у вас есть, — это от свободы, заложенной в вас Петром или заложенной в вас Богом (что ещё вернее). А от корявых этих ветров ничего лучше не делается. Поэтому Солоухин — это довольно посредственный поэт, хотя, по-моему, сильный прозаик. «Владимирские просёлки» или «Терновник» — прекрасные книги.
А что касается «Кузницы», то это вообще, так сказать, сообщество пролетарских поэтов, по-моему, никакой эстетической ценности не имевшее. Не помню, входил ли туда Кириллов, но Кириллов, получается, был из них наиболее одарённым человеком. А вообще я не верю в пролетарскую поэзию и поэзию по профессиональному признаку.
Вернёмся через три минуты.
НОВОСТИ
― Продолжаем разговор. Отвечаю я по-прежнему на форумные и вопросы из писем.
«Дмитрий Львович, как вы полагаете, имеет ли смысл спорить с отрицальщиками Холокоста и сталинских репрессий, расистами и национал-шовинистами, поклонниками понятий «геополитика», «англосаксы», «национальные интересы», сторонниками ужасного «жидомасонского заговора» и им подобными персонажами? Или их стоит игнорировать? Григорий».