А что касается повседневности российской. Ну что, вам интересно было бы… Вот пишет Кучерская, пишет по-своему дельно, она пишет: «Вот почему нет романа о том, как страдает или радуется современный человек, который ходит в магазин, ходит на работу?» Да что же мне за радость — читать про современного человека, который ходит по отремонтированной Москве среди плитки, всерьёз вдумывается в проблемы этой плитки или дискутирует о границах допустимого в интернете? Ну, что об этом читать-то, господи? Вся страна торжествующе впала в дикость, а многие так ещё сознательно — в идиотизм, а некоторые — в садизм. Ну, что за радость об этом писать?
Вы посмотрите — ведь даже о самых таких упёртых пассионариях-националистах, которые сегодня ведут борьбу в самопровозглашённых республиках или занимаются подпольной организацией какого-то нового русского национализма в России, мы ничего не читаем. Этой прозы нет. А почему её нет? Да потому, что об этом невозможно написать хорошую художественную прозу: непременно соврёшь и непременно начнёшь формировать фальшивого сусального героя. Ну нет такого героя, ничего не поделаешь. Потому что, если писать правду, пришлось бы сказать слишком многое о деградации, о разрушении, о дикости, об отказе от простейших вещей. А невозможно о контркультурном герое писать культурную прозу. Или это будет проза Александра Проханова, да: добро пожаловать в ад.
Есть ещё одна причина, о которой мне говорить и страшнее, и приятнее всего, потому что, да, конечно, тенденция неприятная, но эта тенденция всемирная. Тоже Успенский, но не только он, а многие фантасты давно уже говорили о том, что реализм кончился. Ну, реализм — это была действительно… Вот формулировку Успенского беру. Ну, Лазарчук об этом много говорил, Лукин говорил об этом много. Это убогая, неправильная литературная мода, задержавшаяся дольше нужного. Действительно, никогда литература не занималась говорением правды, или она говорит правду в высшем смысле. Но литература — она не фиксирует реальность, она рассказывает то, чего не было.
Совершенно справедливо сам Успенский (а у него вообще, так сказать, рефлексия по поводу жанра была поставлена очень хорошо), он говорил: «Вот раньше бахаря так называемого брали с собой в долгое плавание, чтобы он рассказывал истории. И вот представьте себе, если вместо своих сказок, он будет вам рассказывать про то, как деспот пирует в роскошном дворце, или рассказывать о повседневной трудной жизни этих самых поморов. Ну зачем? Они знают всё про свою повседневную жизнь. Ты расскажи им волшебную сказку, подари им чувство волшебной реальности».
Кстати, этот диалог присутствует уже в «Обломове», потому что ведь (всё время приходится детям это заново объяснять) «Обломов» — не реалистический роман, и даже в каком-то смысле он написан поперёк традициям натуральной школы и, я рискну сказать, в полемике с ней. Вот это очень интересно, что Некрасов, который явно задет в этом романе, просто он там выведен, он нашёл в себе достаточно мужества, чтобы напечатать о нём дружественную статью Добролюбова «Что такое обломовщина?».
А ведь роман на самом деле довольно грубый. Там же прямо сказано, что… Помните, приходит Пенкин — такой современный журналист, носитель модных тенденций (пенка, поверхность) — и говорит: «Затевается великая поэма «Любовь взяточника к падшей женщине». Уж там будет сказана вся правда!» — «Нет, — говорит Обломов, — вы покажите мне сердце человека. Что вы мне суете в нос свои социальные разоблачения?»
Ну, это литература социального пафоса, литература разоблачительная, ничего не поделаешь. Это происходит во второй половине 1850-х, потому что сначала и сам роман был закончен только благодаря очень серьёзным сдвигам в русской жизни. Ведь русская жизнь, как тот Обломов, лежала и спала — даже не на диване, а над бездной. Но, слава богу, этот сон кончился — и в результате появилась эта книга. Она восходит, конечно, к словам Блаженного Августина в «Исповеди»: «Когда спишь и знаешь, что надо проснуться, но всё ещё спишь, понимая, что это плохо для тебя». В шестой, по-моему, книге. Я не вспомню сейчас точно. Но это для меня цитата очень важная. Это родное такое русское состояние — такая прокрастинация.
Так вот, в том-то и дело, что социальный реализм — он не показывает человеческого сердца. Да и вообще, так сказать, человеческое сердце никак с социальными условиями не связано. Обломов не зря всё это говорит. Жизнь человека в империи — она определяется не реалистическими, а скорее сказочными обстоятельствами. Вспомните, ведь и Штольц сделал свою карьеру во многом благодаря случаю. И случай Обломова сумел разобрать, потому что он был знаком со значительным лицом, с генералом, который наорал на Тарантьева, а вовсе не потому, что Штольц такой хороший работник и честный карьерист. Штольц тоже по-русски делает свою карьеру, он живёт-то в России, а не в Германии. Кроме того, Штольц — это «гордость», «чванство» по-немецки. Там все фамилии значащие: не просто Обломов обломался, но и Штольц не самый… Обратите внимание на его зеленоватые бесовские глаза.
Я это к тому, что реализм в России и, более того, рациональное, прагматическое мышление в России — оно не приводит к своим результатам. Мы не должны писать реалистический роман о нынешней России, потому что — как бы вам сказать? — нынешняя Россия — это такое мифологическое пространство, оно сказочное. Ведь кто бы поверил в семидесятые годы, что будет война с Украиной фактическая, что будет такое страшное падение интеллекта, что будет такое всевластие церкви, и нанопыль, и коррупция, и серьёзные споры о том, надо ли в школах преподавать Закон Божий? Ну, кто представил бы?
Мы живём в фантастическом пространстве. И самые точные книги о России, обратите внимание, — это «Невозвращенец» Кабакова (Кабакову вообще не удаётся реализм, а вот где он сказочник — там он почти гений); это пять томов Лукьяненко о Дозорах, потому что взаимопроникновение и взаимосвязь, и договорённости Добра и Зла, и появление персонажа Хабенского там, который есть носитель вот этих сложных, смешанных добродетелей, вот этот Антон, насколько я помню (сейчас уже я забываю фамилии этих героев и их имена), но всё это — герои той эпохи. То есть самое точное, что написано о девяностых и нулевых — это фантастика.
Тогда же, совершенно точно я помню, шли эти уже дискуссии в «Фандоме» довольно активно, и потом они шли и на «Странниках», и на всех фантастических тусовках в Москве. Они шли вокруг того, что фантастика стремительно выходит из гетто, что фантастика становится мейнстримом. Оказалось, что написать реалистический роман о Русской революции не получается. Оказалось, что невозможно… (Да, вот подсказывают мне, что Антон Городецкий. Да, действительно Городецкий. Спасибо.) Невозможно написать реалистический роман о Великой Отечественной войне, и поэтому, как ни странно, в «Мифогенной любви каст» сделаны какие-то серьёзные пролегомены к такому будущему роману.
Я, кстати говоря, думаю, что лучший сценарий (уже говорил я об этом) Панфилова — это сценарий о Жанне д’Арк, где в конце появляется архангел Михаил. Знаете, последняя страница этого сценария, на которой этот архангел… Мы его считали соратником Жанны, а он заходит в сарай и быстро, чтобы никто не видел, расправляет крылья — и потом начинает снег идти. Господи, если бы такой фильм был снят про деву Жанну — ну, это было бы лучшим фильмом о ней! Понимаете, нет возможности о великих событиях рассказывать средствами ползучего реалистического романа.
И вот я поэтому думаю, что сегодня главная литература — это то, что пишет Лукин (хотя в последнее время пишет он меньше), это то, что писал Лазарчук в «Опоздавших к лету», когда война просматривалась на всех уровнях абсолютно. И Переслегин говорил об этом, и он об этом написал, это было замечательно. Самая реалистическая книга последнего времени — это «Райская машина» Успенского, блистательная книга и очень страшная, «чёрная игрушка», как сам он говорил.
Поэтому мне кажется, что практически все события в Киеве были угаданы Дяченками. И то, что Марина и Серёжа Дяченко появились именно в Украине с их абсолютно пророческой прозой, прежде всего с «Армагед-домом», конечно, — это показатель, что там происходили тектонические сдвиги. И не зря их назвали лучшими фантастами Европы. Они отвечали на главный вопрос.
Простите, но ведь Уэльбек тоже фантаст при всей его, так сказать, глубокой… При всём его нонконформизме, при всей его жестокости и честности, но, простите, «Элементарные частицы» — это фантастика, причём вполне себе полноценная, пусть очень идеологизированная, но вполне. И Умберто Эко, конечно, тоже — во всяком случае «Маятник Фуко».
Поэтому я бы не ждал возвращения реализма. Мне кажется, чем дальше мы будем от реализма — тем лучше. Почему сейчас много пишут об истории — я тоже могу понять, у меня есть на этот ответ. Понимаете, когда у тебя в прошлом такое творилось — нельзя жить, пока ты себе этого не объяснишь, ну вот хоть как-то.
Я понимаю, почему меня всё время тянет эпоха тридцатых-сороковых, двадцатых-сороковых. И трилогия у меня об этом. И вторая трилогия у меня, как выяснилось, об этом же. Действие «Икса» происходит в тридцатые-семидесятые, действие «Истины» — в десятые, а «Июнь» — в сороковом. И трилогия тоже вся историческая. Почему? Потому что я не могу себе это пока объяснить. Ну, кое-что объяснил, как мне кажется. Пока я не расставлю акцентов в прошлом, я не могу с ним жить, я не могу его терпеть. Это как старая рана, с которой надо разбираться. Если угодно, это тот же фрейдизм, потому что пока ты собственную историю не проговоришь на кушетке, не подвергнешь психоанализу, ты не можешь двигаться дальше. Ну, это очевидно.
Что касается того, почему американский роман, например, возможен, современный реалистический, а российский — не возможен. Во-первых, современный американский роман, строго говоря, реалистическим тоже не является. Это роман, в котором всегда на уровне сюжета ли, на уровне философии есть очень важные допущения и отступления от реализма. Ну, о Дэвиде Фостере Уоллесе нечего и говорить, он весь держался на фантастических допущениях. И «Infinite Jest» — это чистая фантастика футурологическая. А «Бледный король», может быть, потому и не был дописан, что слишко