м он брезговал с этой реальностью связываться.
Но вообще даже роман Янагихары представляется мне очень далёким от реальности (неслучайно его многие называют спекулятивным). И я вообще предлагаю не цепляться за реальность, ведь реальность — это видимость. То, что мы видим — это наша модель, построенная грубо и как-то неумело, а высший смысл открывается нам с десятой точки. Знаете знаменитую задачу: надо девять точек соединить четырьмя штрихами. Если вы не возьмёте десятую точку, вне этих девяти, вы эти линии не проведёте. Вот фантастика и есть такая десятая точка.
Поэтому я с таким нетерпением жду нового романа Славниковой. Поэтому я с таким же нетерпением жду свежего Лазарчука. Поэтому и сам я про текущую российскую реальность писать не буду, она ещё того не стоит. Дай Бог нам всем в новом году жить так, чтобы об этом можно было написать хорошую прозу.
Обнимаю всех! Услышимся в ночь с субботы на воскресенье.
06 января 2017 года(проза Булата Окуджавы)
― Добрый вечер, дорогие друзья. Мы уже второй раз встречаемся в новом году. Это приятно. Спасибо всем за добрые слова про Новый год и за ваше активное участие с заявками и комментариями. В общем, у меня возникло ощущение, что чем хуже будут обстоять дела у телевизора, тем больше народу будет слушать, а не смотреть новогодние празднества. И вообще как-то нам на руку всегда играет ухудшение телепродукта, потому что хочется вспомнить Некрасова: «Заметен ты, но так без солнца звёзды видны». Мы становимся всё более видны. Спасибо, это очень приято. Все добрые слова Паперному, О’Шеннону, Кохановскому, родственникам и прочим замечательным людям, особенно Максиму Чертанову, будут немедленно переданы.
Начинаем отвечать на вопросы. Что касается лекции — большой тематический разброс. Есть просьба рассказать о Чехове. Тема необъятная, но я, может быть, выберу какой-то один ракурс. Есть просьбы поговорить о прозе Окуджаве (числом три), о разных текстах. Это мне ближе, поскольку я всё-таки о нём книгу писал. И проза его мне до сих пор кажется недооценённой, а в чём-то не менее значительной, чем песни. И если будет достаточное количество голосующих за эту идею, я с удовольствием расскажу об окуджавской прозе. Ну и наконец, есть удивившая меня одна, но очень приятная заявка поговорить о Драйзере. Писатель, который как-то для меня очень много значил, когда мне было лет 12–13. Я перечитывал его и потом, главным образом «Гения», под материнским нажимом, потому что матери почему-то нравилась именно эта вещь. Ну и «Американская трагедия», конечно. «Трилогия желания» никогда мне не нравилась особенно, но всё-таки Каупервуд — это интересный такой персонаж. Если хотите — давайте про Драйзера. Вот есть эти три варианта. Накидывайте заявки. Что победит — про то и поговорим.
Пока я начинаю отвечать о том, что набросано на форум. Но единственное, о чём я хочу сказать помимо, — конечно, это ситуация с Ильдаром Дадиным. Вдруг уже в начале этого года оказалось, что Дадин всё-таки человек года. И могу вам сказать почему. Могут многое мне возразить про его личные и человеческие качества. У нас очень много вообще желающих обсуждать личные и человеческие качества человека, находящегося в беде. Я сейчас не считаю возможным это обсуждать. Точно так же, как я не считал возможным полемизировать с Ходорковским, пока он сидел.
Но мне кажется принципиальным вот что. Дадин, какой бы он ни был, он разбудил массовое сознание. Именно массовое, потому что поддержка его массовая, потому что Дадин ведь не светский журналист и вообще не журналист. Он человек толпы, человек из массы, как это в Советском Союзе называлось вульгарно — из гущи. И вот поэтому цифры его поддержки — они зашкаливающие и неожиданные, я думаю, и для власти, и для него самого. Поэтому мы ничего не можем сделать, кроме того как говорить, но и это сейчас много. Мы можем потребовать, чтобы судьба Дадина оставалась прозрачной и публичной, чтобы мы знали о том, что с ним происходит.
Ведь понимаете, когда человек, вроде Ходорковского, попадает в тюрьму, этот информационный повод высвечивает некоторые проблемы ФСИНа. А случай с Дадиным — он состоялся, он стал таким громким именно в силу массовой поддержки, потому что никакого статуса — ни олигархического, ни вообще финансового, ни публичного — Дадин не имел. Он обычный гражданский активист. И то, что прозрачной стала эта ситуация, то, что вскрылось больше 30 свидетельств о пытках в этой колонии, то, что были названы конкретные имена, — всё это говорит о том, что именно разбуженное массовое сознание иногда способно из фигуры рядовой сделать экстраординарную, привлечь к ней массовое, в том числе и зарубежное, внимание. И поэтому то, что мы должны сейчас делать, — это напоминать, это не умолкать, не забывать о Дадине. В идеале, конечно, добиться его освобождения. Но пока мы его не добились — по крайней мере, знать, где он, что с ним и какова будет перспектива. К счастью, в этом случае нашлись люди в самой системе, которые на эти вопросы стали отвечать. Может быть, они просто поняли, что и здесь промолчать невозможно.
Поэтому — добиваться свободы для Дадина, а пока — человеческих условий для Дадина. Простите за каламбур… Это не тема, конечно, для каламбуров, но это тот случай, когда дадено не будет, когда надо добиваться, надо выбивать. И вообще в России всегда свобода была дадена, а надо, чтобы она была завоёвана. Завоёвана она была единственный раз — в семнадцатом году, и то вместо неё мы получили совсем не то. И может быть, именно поэтому о семнадцатом годе сегодня вспоминают. Ну, у нас будет сегодня повод о семнадцатом годе поговорить, потому что чрезвычайно много вопросов на эту тему. Они сформулированы не всегда корректно, но я от своего слушателя корректности не требую. Мне важно, чтобы ему и мне было интересно. Ну, поотвечаем.
«Известно ли вам о «Тайных записках» Пушкина? И что вы о них думаете?»
Легенда о тайном дневнике была чрезвычайно живучая. Внучка Пушкина, эмигрантка, о которой Цветаева вспоминает: «Распускала легенды о том, что у неё есть некие тайные записки». То, что опубликовано под видом «Тайных записок» — это не очень удачная стилизация Михаила Армалинского, то есть там есть такой несколько болезненный и не очень пушкинский эротизм. Дело в том, что у Пушкина всегда эротика очень радостная, очень весёлая, и она практически никогда не бывает мрачной. И даже когда она на грани смерти, как в «Пире во время чумы», это своего рода антисмерть, преодоление смерти через секс. А вот у Армалинского она написана как-то, понимаете, кисловато. Это, в общем, не то пушкинское пламенное либидо, к которому мы привыкли. Да и вообще написано это не очень хорошо. Хотя в перспективе, если бы автор не ставил себе цели стилизоваться под Пушкина, вполне возможно, он состоялся бы как писатель. Ни о каких «Тайных записках» Пушкина, до наших дней не дошедших, мы на сегодняшний день уверенно говорить не можем.
«Недавно захожу в книжный магазин и не верю глазам: над головой висят два больших плаката с изображением Сталина. Это спрос рождает предложение? Зачем тогда Шаламов кровью писал свои рассказы?»
Видите, Шаламов писал свои рассказы, конечно, не для того, чтобы развенчать Сталина, или скажем так — не только для того. Это всё равно что кипятить суп на молнии. Шаламов писал свои рассказы… И у меня, кстати, есть некоторые старые ещё заявки на лекцию о нём, просто я по разным причинам не всё решаюсь сказать вслух. Но Шаламов писал свои рассказы вообще для того, чтобы развенчать феномен человека, понимаете. Вот Тейяр де Шарден и другие многие писали для того, чтобы феномен человека до известной степени оправдать, возвысить, восхититься, а Шаламов — для того, чтобы его развенчать, для того, чтобы показать, что человек — это трусливое и циничное общественное животное, с которого налёт цивилизации и культуры слетает после первого пинка.
У меня сложное отношение к Шаламову. Я много его перечитываю в последнее время. Вышедший сейчас в Петербурге, в «Лимбусе», его сборник «Всё или ничего» — это отлично подобранная критика. Шаламов, видите ли… Ну, каждый писатель пишет о том, что происходит с ним, поэтому Шаламов в известном смысле хроникёр собственного саморазрушения. Его последние тексты, состоящие уже из навязчивых повторов, когда человек, страдающий от болезни Меньера, лихорадочно цепляется за слова и повторяет их по много раз, просто чтобы удержать их в памяти и не сойти с ума, — ну, это страшное чтение, конечно.
Но дело в том, что саморазрушение Шаламова — это в известном смысле отражение его философии, потому что он считает, что феномен человека не пережил XX столетия. Вот такой радикальный вывод. Я с этим отчасти согласен. Хотя, может быть, этот вывод слишком радикальный, но, вы знаете, с радикальными выводами всегда приятно соглашаться: кто-то за тебя проговорил самое страшное.
Шаламов писал, конечно, не для того, чтобы развенчать Сталина. По Шаламову Сталин — это естественное продолжение человеческой истории и в некотором смысле её венец. Как и блатные — это как раз те самые сверхчеловеки, которые были предсказаны Ницше. Ужасная мысль, но это так. «Вот они пришли — люди, лишённые человечности. Смотрите, они выглядят вот так». Это довольно жестокая истина. И вообще «Шаламов и троцкизм», «Шаламов и ницшеанство», «Шаламов и идеология коммунизма» — это сложные и неразработанные темы.
Шаламов был не просто писателем, а он был мыслителем. И рассматривать его надо, конечно, в тесной связи с феноменом Демидова, которого он называл единственным порядочным человеком, встреченным на Колыме. И кстати, научная антропологическая проза Демидова являет собой такой довольно сложный и глубоко фундированный ответ Шаламову. Там есть о чём поговорить, и может быть, когда-нибудь мы этому посвятим большой разговор. Но не надо делать из Шаламова антисталиниста. Он антисталинист, безусловно, но это частный случай и гораздо более глубокое явление.
Ну а что касается портретов Сталина, которые сейчас висят, то это естественная вещь, объяснимая. Эпоха дряблая и стилистически гибридная, скажем так, тоскует по эпохе цельной. Всякая гибридность тоскует по цельности. Это временное явление, это ненадолго. И конечно, Сталин займёт подобающее ему чрезвычайно негативное, чрезвычайно, я рискну сказать, позорное место в мировой истории как уничтожитель русского модернистского проекта. Это всё погибнет и забудется, или во всяком случае поглотится, как только возобновится модернизаторский проект в Росси