и.
То, что уже исчерпана эта гибридная парадигма — это, по-моему, совершенно очевидно. Ну посмотрите телевизор, почитайте прессу. Я тут почитал январские номера журналов. И конечно, волосы дыбом-то встают от чрезвычайной вторичности, жвачности, какой-то, я бы сказал, глубокой второсортности этого продукта. Из всего, что напечатано за последнее время, взгляд отдыхает только на рассказе Елены Долгопят «Русское», и то этот рассказ уже носит на себе некоторые черты исчерпанности. Но всё остальное, что там напечатано, — ну, это просто кошмар! Простите меня за мою такую критическую субъективность. Я сейчас литературной критикой практически совсем не занимаюсь. И это не потому, что мне негде её печатать (есть где, слава богу), а потому, что мне неинтересно. Я не вижу пока ни одного текста, который бы мою читательскую рефлексию как-то сдвинул с места, как-то меня (простите за пошлое слово комсомольское) зацепил.
Поэтому говорить о каком-то развитии, о продолжении гибридного проекта невозможно. Ну, он тотально исчерпан. Уже Россия доедает многократно съеденное. Уже этот продукт вторичный просто заполонил всё. Ну, конечно, рано или поздно это задыхание кончится, и модернистский проект вернётся. И это дело довольно небольшого исторического времени. Тогда вечно дискутировать о Сталине или, допустим, о Хеопсе станет уже неприлично. История никогда не может остановиться полностью, слава тебе господи. Поэтому, ну, что здесь делать? Сохранить себя до этих времён. Как говорил Аксёнов: «Надо это пережить, надо их пережить».
«Творчество Дмитрия Дубровина незаслуженно забыто! — действительно, настолько забыто, что забыто даже, что он был Евгением. — «Племянник гипнотизёра», «Дивные пещеры», «Грибы на асфальте», «В ожидании козы» — не хуже, а многое и лучше, чем тот же реализм в книгах Алексеева». Ну, насчёт Алексеева, вопрос — какого? Если Валерия Алексеева, то он тоже, к сожалению, забыт, хотя «Люди Флинта» когда-то гремели.
Понимаете, в чём дело? Был такой хороший второй ряд советской прозы. Это были люди, которые, конечно, не могли сопоставляться ни с Искандером, ни, допустим, с Трифоновым, ни с Аксёновым, но они неплохо себя чувствовали в этом втором ряду и составляли честный, очень плодотворный, во всяком случае интересный для изучения, подпочвенный слой русской литературы. Их мало переводили, их не знали на Западе, но читатель беллетристики тогдашней в любом случае их ценил.
Это уже упомянутый Валерий Алексеев, это Евгений Дубровин, это Георгий Семёнов, которого, кстати, Искандер очень высоко ценил. Да и кстати, Юлиан Семёнов по нынешним меркам интеллектуал. Это Каштанов. Он, по-моему, кстати, жив. Дай бог ему здоровья. Это огромный слой петербургской литературы в диапазоне от Нины Катерли, скажем, до фантастов тогдашних молодых, до «Семинара» Стругацкого, там вот этот замечательный слой петербургского полудозволенного авангарда. Это большой слой литературы провинциальной. Ну, например, Олег Корабельников, которого тоже мало кто сегодня помнит. Он отошёл от литературы, но когда-то в Новосибирске он тоже гремел.
То есть люди, которые честно работали, проходя через огромные, надо вам сказать, очень сложные фильтры, не столько стимулировавшие, сколько глушащие молодую литературу. Тогда работа с молодой литературой заключалась прежде всего в её кастрации. Но люди, которые проходили через эти фильтры, были, по крайней мере, профессионалами. И таких людей довольно много. Я думаю, что в ближайшие лет 10–15 произойдёт частичная реанимация этого слоя. Вот Владимир Санин, о котором мы с вами говорили, который, может быть, и беллетрист, и не более того, но всё-таки какие-то нормальные ценности-то он воспевал.
Ну и естественно, так называемая бытовая проза, бытовой городской реализм, школьная литература — она же не вся была идейная, там были замечательные тексты. Например, Аркадия Арканова все знали как юмориста, сатирика, а он был довольно печальный лирик, фантаст, и его рассказы (например, «Девочка выздоровела») тоже составляли в этой прозе не последний сегмент. Владимир Амлинский, которого сейчас совершенно забыли. Ну, помнят ещё, может быть, немного «Жизнь Эрнста Шаталова», документальную повесть о ребёнке-инвалиде, о подростке-инвалиде, но, конечно, он ценен был не этим. «Возвращение брата» и «Нескучный сад» — это были знаковые сочинения по тем временам. Кстати, привет его сыну Андрею, одному из моих ровесников и друзей в литературе.
Так что у меня есть ощущение, что некоторая реанимация этого подпочвенного, подспудного слоя советской литературы впереди — хотя бы потому, что в том дотошном, как тогда казалось, ползучем буквальном реализме сохранилось очень много реалий советского времени, и без них разговор о нём, конечно, в достаточно степени бессмысленный. Чтобы спорить о советской власти, надо по крайней мере знать, что это было такое.
«Ведущие и приглашённые, за единичными исключениями, игнорируют вопросы, задаваемые на сайте. Напрягите ААВ заставить ведущих задавать хотя бы 5–10 самых рейтинговых вопросов».
Дорогой schweidel, вы напрасно полагаете, что я могу напрячь ААВ. Это мне очень нравилось всегда… Бывало, узнает тебя кто-нибудь на улице и говорит: «Передайте Пельшу» или «Скажите Льву Николаеву» (тогда он был ещё жив). Понимаете, это иллюзия, что мы там все плотно общаемся. Даже в таком маленьком коллективе, как «Эхо», люди практически не пересекаются или видятся между эфирами.
И потом, понимаете, какая штука? А зачем вам вот так обязательно надо, чтобы на эти вопросы отвечали? Ведь очень многие вопросы заданы напрямую в хамской манере, а некоторые провокативные. Почему надо обязательно подзуживать? Иногда ведь хочется, чтобы человек поговорил и о том, что ему интересно, а не о том, что интересно вам. Поэтому я никогда не задаю вопросов на эфирах и перед эфирами. Ну, я отвечаю, потому что собственно это мой хлеб. Я отвечаю на эти форумные вопросы, потому что это то, чем я питаюсь. Они задают мне темы и как-то подталкивают меня к рассуждениям. Но откровенно говоря, тоже мне иногда хочется поговорить про что-нибудь своё. Правда, моя отличительная черта в том, что я, по крайней мере, не выдумываю вопросов себе, а то уж слишком легко было бы жить.
Знаете, у Мопассана в предисловии к «Пьеру и Жану» (это такой этюд о романе, по-моему, он называется), там очень хорошая вещь сказана: «Все требуют от нас: «Развлеките меня, утешьте меня, разоблачите для меня». И лишь очень немногие настоящие читатели говорят: «Сделайте для меня то, что наиболее соответствует вашему характеру и темпераменту». Давайте терпимее относиться к тем, кто что-то для нас делает.
«Почему Солженицын как художник увлечён образом Николая II в «Красном колесе»? Автор жалеет императора, но относится неприязненно, не прощает слабости. Так ли это?»
Андрей, тут надо разграничить… Это довольно любопытный психологический и литературный феномен: разграничить отношение к персонажу и к человеку, потому что автор вообще любит персонажа всегда, именно постольку, поскольку персонаж даёт ему развернуться. Есть глубокое замечание Булгакова: «Любите персонажей, иначе вы наживёте крупные неприятности». Это не значит, что его надо любить как человека и одобрять.
Солженицын любит Николая, потому что Николай иллюстрирует его любимую мысль. Любимая мысль Солженицына очень проста. И вообще не нужно Солженицына расценивать, оценивать только по его поздней публицистике. Он довольно много наговорил. Как всякий крупный писатель, рискну сказать, как великий писатель он наговорил довольно много ерунды. Это нормальная вещь, потому что без энергии заблуждения художник ни слова не напишет. Кстати говоря, в фильме Хуциева «Невечерняя» очень точно показано, как Толстой, прекрасно сознавая свои заблуждения, всё-таки им поддаётся. Гениальная работа! Но вот там…
Что такое главная мысль Солженицына? Развивая эту мысль, он иногда договаривается до статей, вроде «Наши плюралисты», довольно решительно полемизирует со строчкой Галича «А бойтесь единственно только того, кто скажет: «Я знаю, как надо!», потому что Солженицын-то как раз знает, как надо, и впадает иногда в некоторую интеллектуальную авторитарность. Но мысль эта заключается в том, что в жизни надо быть борцом, а не терпилой. У него многократно подтверждено это, многократно высказано, что «если бы у людей был навык внутреннего сопротивления, другая была бы история России». Вот это я дословно цитирую. Да, другая была бы история России.
Больше скажу, вот это тоже любимая его мысль: если бы сотрудники НКВД, арестовывая людей, рисковали не поужинать дома, понимали, что их могут и убить в ответ, ох как другая была бы история, ох как иначе всё бы пошло! А легенды об отстреливающихся (например, о Будённом), они ходят, но много ли мы знаем сопротивленцев? В основном мы знаем терпил, и это очень горько.
Поэтому Николай II — это иллюстрация его любимой мысли: хороший слабый человек. Понимаете, ему приятно всегда читать то, что приятно пишется. Ему приятно писать Николая II, потому что он понимает его механизмы. Двух людей он понимает по-настоящему в этой книге, и про двух людей там приятно читать. Это Ленин и Николай.
Насчёт того, что в Ленине есть его собственные черты — он никогда этого не скрывал. Наталия Дмитриевна говорит об этом открытым текстом, в частности в нашем с ней интервью. Почитайте, если интересно. Об этом есть много подобных работ, о «Ленине в Цюрихе». «Бендер в Цюрихе» — замечательная статья Жолковского, на которую я часто ссылаюсь, потому что — ну, что поделать? — это мой любимый филолог. Я помню, что и Богомолов, когда нам на журфаке рассказывал о ненапечатанном ещё тогда «Красном колесе», он подчёркивал, что «Ленин в Цюрихе» — это очень удачный текст, глубокий текст. Точно так же и всё, что касается Николая, вот эти сплотки глав, они удачны. Саня Лаженицын, полковник Воротынцев — это фигуры в достаточной степени условные, понимаете, я бы сказал — умозрительные. А вот Николай — живой. И видно несоответствие между масштабом человека и ролью.