ак развития вот этой главной темы русской литературы — сверхчеловек против лишнего человека. Интересный был доклад чрезвычайно. «Ключарев и Алимушкин» — серьёзный рассказ. Но, пожалуй, «Предтеча» мне кажется самой интересной, тем более что действительно герой оказался предтечей. Вот это массовое увлечение советским оккультизмом предсказано там абсолютно точно.
«Нравятся ли вам альбомы «Pink Floyd», записанные после ухода Уотерса?» Мне всё нравится из того, что они делают, делали. При том, что, конечно, дух коллектива и идеи коллектива без Уотерса немыслимы, но это тот случай, когда, по-моему, знамя оказалось не уроненным.
«Как бы вы объяснили то, что Рязанов, будучи автором ряда прекрасных картин, под конец умудрился снять такую явно второсортную, как «Старые клячи»?»
Ну, я не считаю её второсортной. Я как раз был автором одной из немногих положительных рецензий на неё, понимаете, потому что она на физиологическом уровне смешна безумно. Две сцены. Одна, когда Ахеджакова ведёт машину под водой, — такой привет «Итальянцам в России», которая в свою очередь привет «Безумному миру». И конечно, летание Карцева в виде жука. Я помню, что когда он там полетел, я просто ухохотался до неприличия! Там все оглядывались на премьере в Доме кино. «Старые клячи» — не худший фильм Рязанова. Другое дело, что у него были слабые картины. Последняя всё равно великая, я считаю, «Андерсен», её время ещё придёт. И многие — например, Долин — по-моему, разделяют эту оценку.
Но мне интересно не это. Мне интересно то, что режиссёр… ну, не всякий художник, но режиссёр не может быть лучше своего времени, он всегда его отражает. Это очень точно отразилось, например, на Бортко. Как Бортко мог снять когда-то «Собачье сердце», а потом — «Тараса Бульбу»? А потому что время было такое. Когда было неплохое семидесятническое и восьмидесятническое время, он снял «Блондинку за углом», очень приличную картину, великое «Собачье сердце» потом, а потом — «Тараса Бульбу». И с ним стало то, что стало сейчас — вот «Мастера и Маргарита», условно говоря. Даже мастерство куда-то подевалось, не говоря про убеждения.
Режиссёр, в кино работающий человек — он особенно зависим, понимаете. Художник, писатель — он может выдумать, он может написать то, чего не было. А режиссёр имеет дело с изображением, с фактурой. Нельзя снять то, чего нет. Нельзя построить полностью виртуальный мир. Это надо быть Хаяо Миядзаки, надо быть мультипликатором. А Рязанов снимал то, что есть, поэтому он был равен своему времени. Он снял растерянный фильм «Небеса обетованные», снял не очень хорошие «Ключи от спальни» (или как они назывались?), а потом он снял «Андерсена», в котором есть, по-моему, важный художественный прорыв.
«Будет ли запись лекций по пьесам?» Да, мы выложим обязательно.
«Справедливо ли говорить, что отношения Гумберта и Лолиты были «по взаимному согласию», ведь Лолита — ещё ребёнок?»
Я думаю, что никакого взаимного согласия там не было, и Гумберт это прекрасно понимал. Отсюда смотри вот эту его фразу: «Она пришла ко мне. Ей, понимаете, совсем некуда было больше пойти». Какое уж тут взаимное согласие? Поскольку «Лолита», как я много раз пытался доказать, роман о русской революции, какое уж тут взаимное согласие?
«У советских фантастов Абрамовых — отца и сына — есть роман «Всё дозволено», — да, есть, — в котором гениально предсказана черта наступившей эры. Жители планеты Гедоны всё время проводят в поиске новых наслаждений. Если посмотреть на соцсети, тенденция угадана. Что вы скажете об этих авторах?»
Я очень любил отца и сына Абрамовых — при том, что творчество их неровное. Наиболее удачным их произведением мне представлялись «Странники», напечатанные в «Юности», такая фантазия. Но идея гедонизма победившего, конечно, не ими придумана. Она придумана Стругацкими в «Хищных вещах века». И ещё точнее предсказано там, что это приводит к психическому истощению, этот поиск наслаждений. Со многими это уже произошло. Не зря Стругацкие называли эту утопию единственной полусбывшейся или хотя бы в чём-то сбывшейся. А что касается самой идеи гедонизма, то, не знаю, читали ли Стругацкие тогда Хаксли, но в «О дивном новом мире» эти ощущалки тоже сделаны лет за тридцать до «Хищных вещей».
А вот интересный вопрос: «Как вы считаете, в 2017 году возможен повтор Великого Октября 2017 года? И если его повторят, то на каком по счёту столбе будете болтаться вы?»
Вот к этой теме мы через три минуты вернёмся для подробного разговора.
НОВОСТИ
Д. Быков― Так вот, о повторе Великого Октября. Ну, в качестве великого он уже не повторится, потому что всё в истории, к сожалению, при повторах девальвируется, а в циклических историях, таких как наша, девальвируется многократно. В нечётные века всё обходится мягче, слишком свежие впечатления.
Но вот вопрос «На каком столбе вы будете болтаться?» мне представляется не то чтобы оскорбительным, бог с ним, а некорректным. Вечные эти разговоры о том, что: «Спасибо, мы уже видели перемены. Вы уже тут порулили. Мы уже это видали». Ну, в результате того, что тут порулили прогрессисты и модернисты, в России хоть что-то в девяностые годы появилось и стало налаживаться. И путинское правление стоит на этом фундаменте, а не на фундаменте советском. Поэтому говорить «вы порулили» и всё время пугать «либеральным реваншем» — это можно делать только в расчёте на идиотов. Но, слава тебе господи, Россия не из идиотов состоит. Поэтому попытка простроить вот такую идею, что «любая революция, любые перемены — это обязательно нищета, разруха, кровь и столбы», — ну, это пошлятина обычная и трусость.
Понимаете, революции — хороши они или плохи, должен повторить — формируют нацию. День разрушения Бастилии — это до сих пор национальный праздник Франции. Точно так же, как и «Марсельеза» — до сих пор её гимн. Революции, такие как в Англии, скажем, вспомню Славную революцию, тоже остаются для нации не только днями казней, погромов и разрухи, но и днями великого национального единения.
А вот разговоры: «Зато мы повидали, как в Украине…» А что вы такого повидали-то? В Украине, кстати говоря, массового разочарования Майданом нет — точно так же, как не было массового разочарования Русской революцией во времена разрухи военного коммунизма:
И вот опять к границам сизым
составы тайные
идут,
и коммунизм опять
так близок —
как в восемнадцатом году.
Людям в 1937–1938-м, когда эти стихи написаны Кульчицким, им мечталось о возвращении времён военного коммунизма. Понимаете, это воспринималось, как времена великого национального вдохновения. Уж в любом случае лучше военный коммунизм, чем сталинский террор. Лучше, понимаете, жерминаль, чем термидор.
И поэтому, сколько бы мы ни говорили о неизбежности жертв революций, во-первых, бывают революции, которые без жертв обходятся или, по крайней мере, обходятся минимальными жертвами, как сам Октябрьский переворот.
Во-вторых, думать, будто сейчас в России любые перемены общественные немедленно приведут к разрухе — значит так не уважать Россию, что здесь уже полемика становится бессмысленной. Если вы считаете, что для нашей страны возможен только один нынешний путь — бесконечного гнилого выживания и утраты всех человеческих принципов и правил — значит, вы просто хотите, чтобы Россия окончательно треснула при первой перемене. Чем дольше эти перемены оттягиваются, тем, простите, больше шанс, что они окажутся смертельными.
На самом деле именно протесты 2011–2012 года диктовались надеждами на мирный сценарий. Ну, не получилось мирного — значит, уж теперь какой получится. Но в любом случае я не оставляю надежды на сравнительно мягкий выход из этой ситуации. Чем дольше она будет консервироваться, тем, простите, оглушительнее она рухнет. И я ни на каком столбе не буду болтаться. Плохо вы обо мне думаете. Я не собираюсь никуда бежать. Но давайте посмотрим на реальную нынешнюю Россию. Поездите немножко, и вы увидите, кого в ней больше не любят — меня или моих оппонентов. Это довольно показательное будет для вас путешествие, дорогой spartak. Не зря же вы взяли кличку. Надеюсь, в честь революционера, а не в честь команды.
«Невидимка» Ральфа Эллисона — это только о тяжёлой судьбе негров, или книга интересна чем-то иным? Почему она занимает такое высокое место в рейтинге?»
Ну, слушайте, она побила в своё время Хемингуэя, она обошла «Старик и море» и получила Национальную книжную премию в 1953 году. Она совсем не о судьбе негров. Хотя, конечно, считается, что это первый великий афроамериканский роман XX века, а потом уже был Болдуин. Конечно, не про это книга. «Invisible Man» — это такой как бы американский вариант «Человека без свойств». Это книга об отсутствии национальной, гражданской и человеческой идентификации, книга о конформизме, о том, что в обществе лучше всего существовать, постепенно утрачивая личность. И именно в этом был гениальный диагноз, который Эллисон поставил миру.
Я, кстати, не считаю эту книгу лучшей работой Эллисона. В своё время именно под давлением своих английских друзей, которые уж очень, так сказать, умилялись моей жадности, я не пожалел 30 фунтов и купил вот этот гигантский, тысячестраничный манускрипт «Three Days Before the Shooting» («За три дня до выстрела… до пальбы»), где полностью содержались подготовленные Каллаханом рукописи его второго романа. Он 40 лет писал второй роман — не дописал. Считается, что часть рукописей погибла в пожаре. Потом нашли его письмо, где он говорит: «Слава богу, у меня сохранился полный манускрипт».
Он боялся это публиковать. Ну, знаете, как вот Харпер Ли всю жизнь боялась написать второй роман, потому что был такой триумфальный успех у первого. Страх второй книги — это довольно распространённое явление. Я думаю, Сэлинджер замолчал по той же причине. Понимаете, очень трудно соответствовать себе. Вот надо, как Пастернак, не бояться неудач. Написал ты шедевр, да? А ты не бойся, пиши следующую книгу слабую, потом — опять сильную. Это нормально.