тельный человек. Я даже люблю его демонстративный аморализм, потому что это не аморализм, а это отказ от менторства.
Ну, услышимся через три минуты.
РЕКЛАМА
Д. Быков ― Ну, ещё несколько любопытных вопросов с форума и из писем, прежде чем мы перейдём к прозе Окуджавы, за которую начали высказываться бурно. Но ещё бурнее — за Шаламова. Ну, ребята, я не могу Шаламова укладывать в 15 минут. Давайте я найду время, подготовлюсь и прочту большую полновесную лекцию, может, на час, потому что для меня это очень важный писатель, один из самых важных в XX веке. Давайте вместе подготовимся. Чего я один буду страдать? Давайте вы подчитаете, например, «Прокажённых», или «Артиста лопаты», или «Перчатку», или «Воскрешение лиственницы», или «Анну Ивановну», пьесу (по-моему, она так называется).
«Вас никогда не подмывало взять да и переписать какую-то свою книгу — к примеру, «ЖД»? О первой версии я нашёл ваш комментарий. Как изменилось ваше мнение после «тюнинга»?»
Я не хочу переписывать «ЖД». И могу вам сказать почему. Почти всё сбылось, что там сказано, во-первых. Как говорил (простите за параллели) Блок: «Не чувствую ни нужды, ни охоты после революции возвращаться к книге, полной революционных предчувствий», — говорил он о «Возмездии». Ну и потом, как написалось — так и написалось. Понимаете, я думаю, что… Вот Житинский написал сначала «Потерянный дом» в трёх томах, а издал в объёме примерно две трети от этого. Он говорил: «Всё равно, может, лучше стало, но что-то ушло». «ЖД» я не хочу переписывать и сокращать. Что-то уйдёт.
«Видите ли вы в «юбилейном» году того, кому удастся «заклинание западного ветра» против врагов? И кем окажутся эти враги?»
Враги — это, понятное дело, захватчики. Они там довольно понятно изображены. Это варяжские захватчики, пытающиеся навязать свою варяжскую идею. Впрочем, хазарские захватчики тоже не дремлют, и они уже тоже не подойдут и не пройдут. А пока коренное население со своей яблонькой и печкой не начнёт чего-то делать, что-то думать, пока не выйдут из монастыря находящиеся там в затворе люди, ничего не получится. В «ЖД» всё это предсказано, всё это скоро будет. А вот кто те, кто произнесёт заклинание западного ветра? Это некоторые гениально одарённые люди из провинциальной России, которых я лично знаю, которых я люблю и которых я называть не буду, чтобы им не помешать.
И вообще, кстати, из всех своих стихов я особенно, грешным делом… Я не люблю про себя говорить, всегда это стыдно, но в «ЖД» лучшей стихотворной вставкой мне кажется заклинание западного ветра. Я так люблю эти стихи! Понимаете, вот это… Они немножко такие пастернаковские, там нарочно это и подчёркнуто: «Мчит, самочинный, в наш мезозой вальс с чертовщиной, вальс со слезой!»; «Рыжий, бродяжий, ражий, пригожий… — что-то там, — дух бездорожий». Вот обожаю! Это редкий случай, когда мне удалось. Обычно не удаётся, но здесь удалось. И кончается оно хорошо. Хорошее стихотворение.
«Для меня совершенно очевидно, что нашей нынешней власти не нужны наука, образование и культура. Но мне непонятно, чем это вызвано».
Это вызвано, понимаете, более сложными вещами, не просто желанием управлять. Это вызвано ощущением иссякания России и мыслью, что надо удержать её хоть такой, мыслью, что единственное спасение России — это консервация. Ну, представьте себе, что перед вами лежит тяжёлый больной. Вы думаете, что он не перенесёт операции, и любая попытка как-то улучшить его состояние — она катастрофична. «Давайте его усыпим — авось обойдётся». Ну, это описано у Эдгара По в рассказе «Правда о том, что случилось с мистером Вальдемаром»: когда мистера Вальдемара разморозили, он превратился в жижу, в кашицу, разложился у них под руками. Не люблю этот рассказ, но очень люблю при этом. Он такой грубый, страшный, очень точный текст.
«Будет ли завтра «Колба»?» Будет обязательно. Как же без «Колбы»?
«В чём, по-вашему, основной смысл произведений, где нет хеппи-энда? И в каком возрасте надо начинать знакомить с ними детей?»
Понимаете, я не люблю текстов, где есть хеппи-энд, и не люблю текстов, где есть sad end, депрессивный энд. Мне нравится такой энд, который оставляет читателя в лёгком недоумении. Мой любимый финал — это финал рассказа Нины Катерли «Зелье». Я часто вспоминаю этого автора именно сейчас, потому что перечитывал только что «Коллекцию доктора Эмиля» и «Зелье» — два лучших фантастических рассказа семидесятых годов. Перечитайте «Зелье». Вот это тот финал, который я люблю: лопнувшая струна, оборванная мелодия, непонятно, что будет — и вы остаётесь в таком звучащем пространстве, очень мощном!
Ну, давайте теперь поговорим про Окуджаву, про его прозу.
Проза Окуджавы писалась совсем отдельным, совсем другим участком мозга, не тем, что песни, но управляема она, как и лучшие его стихи, музыкальными законами. Окуджава любил музыку, понимал её и, может быть, лучше других чувствовал, как сделать музыку в прозе, по-горенштейновски понимал, что главное в прозе — это ритм. Поэтому его романы — это такие многочастные музыкальные сочинения. Многих смущало их многословие, их кажущаяся вяловатость, но это на самом деле необходимо, потому что Окуджаве нужно в прозе большое лирическое пространство.
Рассказы его — блистательные рассказы, но это совершенно другой жанр. Лучшие его рассказы — это, конечно, «Девушка моей мечты» о том, как он встречал мать из лагеря, это «Уроки музыки» о том… Кстати, музыка и здесь очень неслучайная вещь, ведь это уроки постижения музыкального смысла собственной судьбы, хотя речь идёт о шагистике в карантине, о первых месяцах его военной службы, о первых даже неделях, когда его сержант называет Акаджав, не в силах выговорить его фамилию. Но рассказы, чаще всего автобиографические и самоиронические, он их называл «литературными автобиографическими анекдотами», даже иногда трагическими, но всё-таки это другой жанр.
Настоящая проза Окуджавы — это масштабные стилизованные исторические повествования, которые до сих пор, мне кажется, не вполне прочитаны, потому что они образуют единый текст его в достаточной степени имплицитных, скрытых, не для всех, уж точно не для непосвящённых, размышлений о судьбах России. В этом смысле самый эзотерический, самый зашифрованный его роман — это «Свидание с Бонапартом», о котором я хотел бы поговорить особо.
«Путешествие дилетантов» — роман, который обрёл колоссальную славу. Я помню, что эту книгу было совершенно невозможно достать. И до сих пор у меня срабатывает рефлекс: везде, когда я вижу, что она продаётся, я её покупаю, мимо такого дефицита я пройти не могу. Потом дарю кому-нибудь. У меня есть купленное честно на Арбате том же издание 1979 года, по-моему, или 1981-го, не помню сейчас — ну, серый том большой, где оба тома.
Так вот, «Путешествие дилетантов» — роман, популярность которого Окуджаву раздражала. Он говорил: «Эту книгу больше всего любят, потому что там любовная линия», а «Свидание» гораздо более серьёзная книга». Я согласен. Но «Путешествие дилетантов» — оно очаровательно не только потому, что там есть светлый, прекрасный, неотразимо привлекательный образ Лавинии Ладимировской, списанной с Лавинии Жадимировской очень точно. Это образ, конечно, восходящий не столько к историческому прототипу… Там абсолютно точное описание и внешности, и характера Ольги Владимировны. Все, кто знают этот нелёгкий характер (привет вам, Ольга Владимировна!), все поймут, где там она. Конечно, это Оля. И не зря книга посвящена Оле.
Но роман этот привлекателен не только изумительным женским образом, а привлекателен он той мучительной нотой безвыходной тоски, которая есть в этой книге. Она написана же, в общем, к своему 50-летию, и написана в известном смысле как автоэпитафия. Достаточно вспомнить, как Мятлев (Трубецкой его прототип) там сначала страдает от своих странных припадков раз в месяц, а потом они происходят у него несколько раз на дню, и день, когда у него один припадок, считается благополучным.
Это история о сломленных, разжёванных людях, история о страшной эпохе позднего Николая, которая так точно спроецирована на семидесятые годы. Самое удивительное там то, что Окуджава, описывая это мрачное семилетие во вставных главах, где действует императорская фамилия, сумел описать, сумел описать бессилие, трагическое бессилие Николая в замороженной им стране. Он довёл эту страну до той ситуации, где он уже ничего не может изменить; уже нет ему веры, а есть только шанс у его сына, наследника. Потрясающе написана его смерть. Это ощущение полной беспомощности, когда даже он, думающий, что он владеет страной, человек с твёрдыми голубыми глазами, фарфоровыми, вынужден тоже повторить: «Господибожемой…» Помните, там рефрен всего романа: «Господибожемой» витало в воздухе, подобно пыли».
Этот роман очень точно выстроен по музыкальным законам, замечательные лейтмотивы, точно организованные. Кстати, один из этих лейтмотивов — слова Некрасова «Помнишь ли труб заунывные звуки, брызги дождя, полусвет, полутьму?» — лучшие строчки в русской поэзии пятидесятых годов, хотя на самом деле, по-моему, даже ещё сороковых. Невыносимая абсолютно нота!
Этот роман проникнут и мучительной тоской затравленного, переломанного, пережёванного общества, где нет перспективы, где пыль сплошная висит в воздухе, и где одной из жертв этого позднего страшного Николая становится вот эта странная пара, эти бежавшие в никуда любовники. Эту историю Окуджава почерпнул из книги Щёголева «Алексеевский равелин». И мне настолько понравилась эта история, что я и книгу тогда купил и прочёл. Да, действительно Трубецкой некоторое время был узником этого равелина, и Жадимировскую вернули к мужу. И дальнейшая их судьба была именно сломана непоправимо и безнадёжно. Но Окуджава великолепно написал их бережную, трогательную взаимную любовь, как невозможно жить друг без друга. И вот то, как смята безжалостно эта трогательная полудетская любовь престарелого уже вояки и молодой, неопытной, прелестной, взбалмошной полячки — это великолепный контраст. Ну, полное ощущение, что раздавили бабочку. И зачем раздавили?..