Там гениальный эпизод, наверное, лучший в романе — это монолог Лавинии, когда их остановили, когда она выкрикивает эти польские проклятия: «Пся крев! Всей стране нет дела ни до чего, кроме нас двоих! Что же это такое делается? Что мы вам дались? Что вы все с ума по нам сходите? Что вы прилипли к человеку?!» Ведь когда-то Михаил Поздняев, Царствие ему небесное, прекрасный поэт и очень хороший интервьюер, сделал интервью с Окуджавой и спросил, в чём для него главная мысль «Путешествия дилетантов». Окуджава ответил очень просто: «Что вы все прицепились к человеку? Дайте вы дышать!» Вот этот вопль в этом романе очень ясно звучит.
И кроме того, там потрясающая Грузия — вот эта вечерняя, тенистая, благоуханная, свежая Грузия, в которую они погружаются после долгих дней пути по южным степям. Видно, как Окуджава любил эту свою родную родовую стихию — стихию грузинского застолья, доброжелательства, гостеприимства, стихию, где он отогревался после войны и после мучительного, конечно, предвоенного Арбата. Это он потом из него сделал идиллию, а ведь Арбат, по которому ездил Сталин, был страшная улица. И конечно, Окуджава нигде не был так трогателен, чист, ни в одной из песен своих, как вот в этом описании их бегства через грузинские ущелья.
Кроме того, это роман ещё и о конформизме, который разоблачён там замечательно. Не получится! Понимаете, не получится выжить, приспособившись. Там, если вы помните, в «Путешествии» появляется ненадолго выживший из ума, глухой и бедный Авросимов — герой «Глотка свободы», тот самый клерк, переписчик, который присутствовал при допросах Пестеля. Это замечательное было решение — написать историю Пестеля глазами чиновника, бумагомараки, который ничего не понимает, абсолютное остранение. И вот этот Авросимов, который возводит свой сад, — конечно, это отсылка к Вольтеру: «Надо возделывать свой сад». Но, возделывая свой сад, он сделался глухим безумным стариком. Да, добрым, да, гостеприимным, но выродился абсолютно. Не надейтесь, что можно спастись возделыванием своего сада.
Вообще для семидесятых годов было два таких апостола интеллигентского миропонимания… ну, три, положим: отец Александр Мень, но это не для всех, а это для истинно верующих; конечно, Эйдельман, который был важнейшим популяризатором русской истории; и Окуджава, который не только задавал интеллигентский, рыцарский кодекс поведения, но ещё и при этом замечательно умел приблизить и описать историю.
Конечно, Владимир Бушин, дай бог ему долгой жизни, Владимир Бушин в своей необычайно гнусной рецензии на роман, которая всё-таки привела к настоящему остракизму, слава богу, он всё время пытался Окуджаве приписать (это чистое доносительство) политическое мышление, политические аллюзии, сближение. «Путешествие дилетантов» прямых аллюзий не содержит, хотя в атмосфере эпохи очень много общего. «Путешествие дилетантов» — это, конечно, роман об исторической беспомощности тирана, которому нет обратного пути. Но это ещё и роман не о политике, а это роман о том, как государство неизбежно начинает давить всё человеческое, если оно движимо идеями консерватизма и запретительства. Ну, казалось бы, что может быть невиннее…
А, забыл ещё одного автора — конечно, Юрия Давыдова, блистательного историка, чей роман «Две связки писем» и, наверное, всё-таки «Глухая пора листопада» — это всё абсолютно настольные книги нашего детства.
Вот это ощущение безвыходности, когда самый могущественный человек в империи лучше всех понимает свою полную беспомощность. Это не политическая нота, это человеческая нота. И вот это чувство лютой безысходности, лютого исторического тупика в «Путешествии дилетантов» очень явно передано.
«Но маленький господин ван Шонховен продолжает пересекать заснеженные пространства, оставляя нам в назидание свои следы. Вот так, господа!» — этими словами заканчивается роман. Ну и конечно, потрясающее письмо матери, которое вынесено в эпилог: «Целую тебя и благословляю. Твоя мама», — где мать вместо того, чтобы её ругать за этот самовольный поступок, за бегство от мужа, становится на её сторону. «Мы — поляки. Мы — Ладимировские». Это изумительный кусок!
Что касается «Свидания с Бонапартом». Роман, который прежде всего очень оригинален композиционно. Там три истории, каждая из которых оборвана на самом интересном месте. Вторая часть — это такой довольно типичный для Окуджавы, да и вообще для русской литературы, автопортрет в женском образе. Вот эта французская актриса, эта Луиза, которая поёт песенки свои, — конечно, там очень много от самого Окуджавы, хотя Ольга Владимировна утверждает, что это списано с её матери. Наверное, есть какие-то черты, ей виднее, но для меня это и во многом автопортрет самого Окуджавы.
В чём история? Роман этот написан на самую болезненную русскую тему. Она сейчас выступила в полной мере, я об этом говорил применительно к Герцену. Это соотношение войны внешней и внутренней, когда внешняя война становится единственным способом консолидировать нацию. И более того, свидание с Бонапартом — это действительно точка проверки, точка кризиса, точка испытания для страны и для всех героев, потому что только это свидание с Бонапартом позволяет им проявиться по полной программе.
Но что особенно важно в этом романе: война с Наполеоном позволяет не только консолидировать нацию, не только задать её основные стандарты, не только написать главный эпос «Война и мир», но позволяет она, увы, и задушить свободу, потому что под предлогом внешней войны любые внутренние разногласия упраздняются. И эта симфония — она кажущаяся. Уже после войны все разделятся на Тимош и Пряхиных, потому что…
Кстати говоря, он продолжает здесь, очень тонко продолжает линию диалога, помните, Пьера с Николаем Ростовым, когда Николай Ростов, бывший… мало того что родственник Пьера, но его товарищ по участию в войне, он ему говорит: «А если мне прикажут против тебя стрелять — я буду против тебя стрелять». И Пряхин оказывается тем, кто арестует Тимошу, Титуса, которому адресовано как раз письмо Опочинина, вот эта первая часть.
Все разделятся на Пряхиных и Титусов. Там есть замечательная мысль вот этого рокового персонажа, в которого влюблена Варвара синеглазая. Там он пишет ей в одном из писем: «Нашим патриотам, нашим освободителям необходим хладный гранит Петропавловки, чтобы охладить слишком горячие лбы». Но, простите, если вечно охлаждать горячие лбы, вы так и будете жить в граните, который периодически будет смываться наводнениями, как в «Медном всаднике». Это жизнь без развития. Это консервация.
И конечно, для Окуджавы патологична, ненормальна ситуация, когда война оказывается для нации единственной точкой сборки, а стоит на секунду это противостояние ослабить — и все опять начинают друг друга сажать, арестовывать, губить. И роман неслучайно посвящён памяти отца, потому что отец Окуджавы был носителем как раз этих благородных мечтаний о переделке мира, а погиб он от этой самой консервации, от реакции, от мести, вот от этого страшного реванша традиций. И для Окуджавы его судьба — это во многом судьба Титуса, опочининского племянника, потому что все эти светлые иллюзии о реформах кончаются в России очередным припадком внешней агрессии или внутренней агрессии, но всегда попыткой архаизации.
Конечно, свидание с Бонапартом — это точка проверки для нации. Но горе нации, если она может собраться только против Бонапарта, а после вот этого нашествия, как в третьей части и происходит, все немедленно начинают искать виноватых. Птенцы свободы, птенцы победы 1812 года оказываются внутренними врагами. Вот об этом написано «Свидание с Бонапартом». И это, наверное, один из величайших романов XX века.
И конечно, нельзя не вспомнить «Будь здоров, школяр!», но его вы помните и так, одна из лучших советских повестей о войне. И «Фронт приходит к нам». И, конечно, «Стомоксис» [«Промоксис»]. Об остальном мы поговорим через неделю. Пока!
13 января 2017 года(Варлам Шаламов)
― Доброй ночи, дорогие друзья! Дмитрий Быков с вами в студии. Мы сегодня перед двумя примерно программами, которые пройдут по Skype из Штатов, встречаемся живьём. Потом два раза будем разговаривать оттуда, а потом опять отсюда. Ближайшие какие-то концерты, во всяком случае те, которые в Штатах пройдут и про которые я помню: 14-го в Бруклинской библиотеке; 16-го, насколько я помню, в Миннеаполисе, хотя я могу путать; 22-го в Бостоне; 24-го в Кливленде; 28-го в Чикаго. Вот приблизительно так мы будем читать книжку «А если нет» и немножко про неё рассказывать. Будет пара лекций в разных университетах. Их я не анонсирую, потому что это для аудиторий студенческих. Но надеюсь, что если захотите, волшебное слово «Alone» или «Single» вам теоретически должно помочь.
Лекция сегодня, я надеюсь, будет, если не поступит более интересных заявок… Как и обещал я, мы поговорим о Шаламове, потому что я так подчитал тексты. И некоторые, мне кажется, довольно любопытные аспекты шаламовского творчества мы с вами можем применительно к текущей реальности осветить. Действительно, не так уж много изменилось в России, к сожалению, и Шаламов остаётся невероятно актуальным писателем. Это самое печальное. То, что он остаётся актуальным и вызывает живой интерес — это доказывается двумя десятками просьб (если не больше) поговорить о нём прицельно.
Пока отвечаем на форумные вопросы. Любопытно, что в этот раз вопросы на форуме, что ли, более такого теоретического и литературного характера, а всё, что в письмах, скорее касается литературы в прикладном её значении и чистой психологии. Я, конечно, никакой психолог, но в людях немножко, как мне кажется, понимаю (может быть, благодаря литературе отчасти) и попробую, что могу, посоветовать.
«Прочитал дневник Александра Гладкова за 1972 год. Он пишет, что террор был в тридцатые годы задуман Сталиным как «государственный переворот сверху с сохранением прежней обрядности и фразеологии» и что гибель Мейерхольда была не случайна. Чем был опасен власти Мейерхольд?»