Андрей, во-первых, это не только Гладков так полагал. О том, что этот «переворот сверху при сохранении прежней обрядности» был задуман Сталиным, писал ещё его секретарь Борис Бажанов. Многие — Авторханов, Джилас — многие говорили о том, что это именно номенклатурный переворот сверху. То, что это чисто сталинский переворот — не думаю, потому что такой период заморозка во всех этапах русской истории случался. В конце концов, Анна Иоанновна тоже позиционировала себя как наследница Петра — и при всём формальном сохранении Петровских идей и лозунгов, и даже при сохранении, как это казалось, европеизации России происходила бироновщина, то есть явление прямо противоположного по вектору духа и свойства. Поэтому всякий период заморозка характеризуется именно отказом от прежних методов и целей при всём сохранении фразеологии и формальных признаков неизменного курса.
Ну, кстати говоря, и Путин ведь не устаёт подчёркивать свою преемственность относительно Ельцина, хотя он ему противоположен во всём. Я, кстати, и Ельцина далеко не идеализирую, как не идеализирую я и Ленина. Важно только подчеркнуть, как говорил Егор Яковлев, что Сталин — это анти-Ленин, а вовсе не продолжатель его, как некоторые достаточно наивные, по-моему, люди полагали.
Теперь — что касается того, чем был опасен Мейерхольд. Мейерхольд был опасен прежде всего как талантливый человек, и в силу этого — не вполне предсказуемый. И конечно, он не устраивал Сталина ни по каким параметрам — ни как режиссёр, ни как подданный, ни как идеолог. Он был для него потенциально опасен. Но главное — Мейерхольд был представителем, носителем тех идей, которые были Сталину глубоко враждебны. Мейерхольд — человек двадцатых. И при всех попытках Мейерхольда подстроиться под идеологию тридцатых — под идеологию нового консерватизма, нового уюта — у него ничего не получалось.
Последней такой его, что ли, попыткой был спектакль, по многим оценкам гениальный (но вы знаете, что от спектаклей почти ведь ничего не сохраняется), «Как закалялась сталь», который и был попыткой, что ли, адаптировать книгу Островского с её всё-таки ещё живым духом двадцатых годов к такому почётно-мемориальному, мертвенному духу тридцатых. Но это не удалось. Это всё равно получился спектакль с апологией двадцатых годов. И он даже не дошёл до официальной премьеры. О чём же тут говорить? Естественно, что тридцатые годы с их духом косности, с их абсолютно застывшей реальностью, с их принципиальным отказом от всех утопий — смешных, может быть, наивных, иногда жестоких утопий времён военного коммунизма, — ну конечно, Мейерхольд в этот дух никаким образом не мог вписаться.
«Представьте, что вы решили написать роман о жизни блудницы, — очень трудно мне себе такое представить, Саша. Ну, давайте представим. — Относительно порядочная женщина, ребёнок, развод, ухудшающаяся экономика, сокращение, необходимость выживания, случайный заработок, отвращение, повтор, освоение, привыкание. Вопрос: вы как автор романа предпочтёте осудить героиню (например, введёте образ героя-праведника, по-достоевски опишете самоедство) или дадите понять читателю, что ничего предосудительного в таком заработке нет? Как писатель считаете ли вы необходимостью осуждать порок, раскрывая тему?»
Саша, считаю необходимостью. Дело в том, что, видите ли, есть профессии, которые накладывают страшный отпечаток на их носителя, профессии, которые либо несовместимы с моралью, либо напротив — несовместимы с аморальностью. Вот, например, учитель, по моему глубокому убеждению, он не имеет права на некоторые слабости, потому что он обязан всё-таки сохранять поле образования, поле просвещения, как операционное поле, стерильным. Детям нельзя соприкасаться с некоторыми сторонами жизни. И учитель не имеет морального права обладать некоторыми человеческими качествами — вполне, может быть, безобидными вне школы, но в школе они недопустимы. Самый наглядный пример — это алкоголизм, конечно; он совершенно с учительской профессией несовместим. Любые психические патологии, мне кажется, тоже в данном случае опасны — если речь идёт о патологии медицинской, а не просто о каком-то банальном неврозе, который, в сущности, преодолим.
Что касается упомянутой вами проституции. Я не верю, что проститутка может сохранить душу свою в неизменной чистоте. К сожалению, есть, ещё раз говорю, профессии, которые накладывают отпечаток на личность. Это касается и военных, которые иногда не могут остановиться и продолжают воевать в абсолютно мирной реальности. Это касается учителей, которые всех учат и вне школы; ничего не поделаешь, у учителя свои профессиональные риски. Это касается и писателей. Тут много вопросов о ПЕН-центре, я об этом поговорю. Дело в том, что писатель — это профессия, которая, наверное, усиленно подталкивает к зависти, профессиональной ревности. Ну, Пушкин не зря говорил: «Зависть — сестра соревнования, следственно из хорошего роду». Как у шахтёра угольная пыль в лёгких, это подталкивает ко многим профессиональным заболеваниям.
Поэтому проституция, как мне кажется, если понимать её как профессию, она ведёт к определённому моральному релятивизму. Дело, видите ли, в том (я во всяком случае стою на этом) что, секс — такое дело, которое очень трудно изъять из эмоционального контекста. Вот замечательный фильм Патриса Шеро «Интим» — он как раз про это, как двое решили встречаться только для секса, не испытывая человеческой привязанности. А ничего не получилось, привязанность возникла всё равно — и они опять, в очередной раз оказались несвободны. Секс ведёт к эмпатии, он ведёт к зависимости от партнёра, хотим мы того или нет. И частая смена партнёров или отношение к сексу, как конвейеру, разумеется, ведёт к отсыханию каких-то очень важных способностей, очень важных черт души.
В русской литературе есть такой устойчивый штамп… Есть он, впрочем, и в европейской — возьмите незаконченную «Святую блудницу» Уайльда. Он восходит, конечно, к Библии. Вот этот штамп насчёт святой проститутки, насчёт женщины, которая переступила через себя, раздаёт себя, которая в каком-то смысле достигает святости. Этот штамп, мне кажется, не имеет под собой никаких оснований, он представляется мне крайне вредным. И это извращение Евангелия, а не понимание Евангелия. Потому что то, что Мария Магдалина была блудницей — ну, это не определяющая черта её натуры, видите ли, и скорее это трагическая случайность её биографии.
Мне вот кажется, например, что замечательная мысль о том, что Христос пришёл к униженным, к последним («А туда, где разбойник, мытарь и блудница крикнут: «Вставай!», — помните, у Николая Гумилёва), — эта мысль, конечно, глубокая. Да, Христос пришёл действительно к отверженным — но не потому, что они отверженные, и не потому, что он выше всего отверженных ценит, а потому, что они единственные, кто могут его услышать. Они больше в силу разных причин — в силу своего одиночества, в силу своей трагической отторженности от большинства — они больше открыты его учению. Но они знают, как солоно быть последним, поэтому они могут понять его сострадание и его проповедь. Но он пришёл их утешать, а вовсе не их прославлять. И то, что Мария Магдалина была блудницей — это, конечно, трагическая особенность её биографии и личности, но никак не её заслуга.
А в русской литературе, к сожалению, есть (и у Горького особенно) такая слабость — обязательно видеть в отверженных людей нового типа, которые не отвергнуты этим обществом, а сами его отвергли, видеть революционеров и суперменов, сверхчеловеков в босяках, например, как у Горького, видеть в проститутках носительниц особой святости. Любой, кто хоть раз в жизни общался (необязательно как клиент, а может быть, просто как журналист) с женщинами этой профессии, примерно знает меру их цинизма.
Поэтому я бы не удержался от морального осуждения. Больше вам скажу — я бы, скорее всего, не стал писать о них. Мне очень большой ошибкой, очень большим заблуждением представляется то, что в повести Кунина «Интердевочка» (может быть, в фильме это не так было наглядно благодаря Яковлевой) из этой героини сделана такая супервумен, которая именно в силу своей профессии обладает многими и бойцовскими, и нравственными качествами, может и ударить замечательно, и защитить свою мать-учительницу, и при этом способна к любви, и при этом горячая патриотка. Я никогда в интердевочках, к сожалению, идеала не вижу. И вообще промискуитет, частая смена партнёров, особенно когда это делается корыстно, — это меня очень сильно отвращает. Ну, вот такой я традиционный человек, такой я вот ботаник. И ничего с этим не поделаешь. Ну, просто опыт моего общения говорит о том, что, к сожалению, слишком небрежное отношение к таким простым консервативным вещам ведёт к усыханию, очерствению души.
Вот меня тут спрашивают, как я отношусь к термину «post-truth», «постправда» Я объясню подробно, как я к нему отношусь. Мне кажется, все эти «пост» — постмодерн, постмораль, постиндустрия, — мне кажется, что всё это антимораль, антимодерн и антииндустрия. Вот мне кажется, что постправда — это ложь. Вот и всё.
«Как оцениваете творчество Алексея Иванова в жанре фантастики?»
Очень положительно. Мне кажется, что «Земля-Сортировочная» — это очень остроумно придуманная вещь. Там замечательные совершенно тексты вот этого мальчика, полуграмотные, о теории литературы, очень смешные. И сама идея, что карта пригородных поездов может быть картой звёздного неба, картой галактики — идея, немножко восходящая, как мне кажется… и сама атмосфера восходит, конечно, к Миреру, к «Дому Скитальцев». Александр Исаакович Мирер был прекрасный писатель, мой старший друг и учитель в каком-то смысле. Многие называли его своим учителем: и Успенский с Лазарчуком, и Валерий Генкин. Для многих из нас Мирер был кумиром, «кумирером». И очень хорошо, конечно, и очень изящно Иванов его пародирует, и очень уважительно. Так что молодого Иванова, Иванова-фантаста я ценю чрезвычайно высоко.
«Хотелось бы узнать ваше мнение о шумном скандале вокруг российского ПЕН-центра. Не изжила ли себя такая форма сообществ, как ПЕН-центр или Союз писателей?»