Миша, я много раз об этом говорил. Я сейчас написал специальную колонку для «Профиля», которая так и называется — «Не входить». Вот как Пелевину приписывается фраза, что «лучший буддистский способ смотреть телевизор — это не смотреть его», так и самый эффектный способ выйти из ПЕН-центра — это туда не входить.
Я, во-первых, не понимаю, зачем нужны писательские союзы. Во всём мире это организация правозащитная, но она блистательно доказала и на примере Салмана Рушди, и на примере многих российских правозащитников и писателей, что, как правило, любой диктатор любыми прошениями с особенным наслаждением подтирается. Ну, что такое для него коллективный голос всемирного ПЕН-центра? Вот они заявляют: «Да, мы решительно протестуем и требуем освободить». Хорошо, вы потребовали. Это всё имеет цену исключительно для вашего самомнения, что «вот, я не мирюсь с такой-то и такой несправедливостью», но прагматический эффект от этого стремится к нулю.
И на мой взгляд, не нужно абсолютно себя за это уважать. Это времён таких несколько идеалистических, 40–60-х, когда после победы во Второй мировой войне казалось, что нации могут самоорганизоваться, что появится Организация Объединённых Наций, что ПЕН-центры, созданные гораздо раньше (вы знаете, что первым главой ПЕН-центра был Голсуорси, по-моему), имеют какое-то влияние. Никакого влияния они не имеют. Они помогают писателям сформулировать свою коллективную позицию. Но здесь хочется сказать словами Пастернака: «Умоляю вас — не объединяйтесь!» — словами, сказанными на Антифашистском конгрессе в 1935 году.
Что касается Русского ПЕН-центра. В России любые творческие организации — в силу её особенной такой тенденции к расколам — они обладают повышенной склонностью к склокам (простите за пароним). Это естественная вещь и для репертуарных театров, которые, как вы помните, довольно сильно раскалывались в эпоху перестройки (вспомним МХАТ). Это естественная вещь для творческих союзов, которых у нас шесть или семь. Даже для церквей. Поэтому я категорическим образом протестую (ну, в душе, индивидуально протестую, без коллектива) против любых попыток писательских объединений. Это вообще развращающаяся такая вещь.
Ну вот, они выгнали сейчас Сергея Пархоменко, что мне представляется, конечно, прежде всего ошеломляющей глупостью. Гриша Петухов — тоже человек очень мною любимый и хорошо мне известный — исключён на год. Собственно говоря, как это должно сказаться на самооценке Пархоменко или Петухова? Неужели они после этого будут меньше себя уважать? Что это ещё за «профсоюз»? Что это ещё за «исключение из писателей»? Что — они перестанут писать от этого, что ли? Мне показалось очень важным, что многие поспешили оттуда выйти. Но я никогда не понимал, зачем они спешили туда войти.
Мне одно время предлагали мои американские коллеги, они говорили, что мне легче будет трудоустроиться в Америке преподавателем, если я буду членом ПЕН-центра. И я тогда подумал: ну, может, вступить? Но, узнавши, как происходит эта процедура, не стал туда вступать. Ну, как и не вступал я ни в один творческий союз. Ну, просто я не понимаю, как это может сказаться на самоощущении пишущего.
Я признаю только один союз писателей — это когда двое писателей создают семью. Тут я ещё могу это понять. В России вообще, по-моему, все союзы, кроме семейных, они достаточно смешны, и они не очень нужны. А семейный нужен, потому что писатель в России — это профессия такая довольно рискованная: и в смысле здоровья, и в смысле статуса. Не членов семьи не пускают ни передачи носить, ни на свидания, ни в больницу. А писатель вообще имеет повышенную тенденцию к заболеваниям, в частности нервным. Поэтому, как правильно сказал Коржавин: «В наши трудные времена человеку нужна жена». А Союз писателей ему, по-моему, должен быть абсолютно по барабану.
Я уже не говорю о том, что сама эта деятельность оказывает на писателя какое-то странное воздействие. Вот Евгений Попов, допустим. Это писатель, не хватающий с неба особенных звёзд, но всё-таки у него был хороший роман «Прекрасность жизни». Сейчас то, в какой стилистике действует, пишет, говорит Евгений Попов — это заставляет просто ужаснуться и заставляет с какой-то брезгливостью одёрнуть руки от любых писательских должностей. Андрей Битов — замечательный человек, которого я весьма уважаю как литератора, хотя тоже не герой моего романа, но тем не менее общаться с Битовым мне всегда было исключительно интересно. И я совершенно не понимаю, что с ним творится, что он стал делать.
И потом, вот это абсолютно сервильное заявление ПЕН-центра про Сенцова — ну, это какое-то полное профессиональное падение. Поэтому мне кажется, что результаты, к которым приводит ПЕН-центр, они вполне окупают собой и даже перевешивают, на мой взгляд, его гипотетическую престижность, потому что никакой особенной престижности, между нами говоря, в этом и нет.
Мне кажется, что тёплое чувство солидарности — это свинское чувство, а вот гордое, ледяное чувство одиночества — это чувство прекрасное. А особенно меня умиляет то, что у союзов писателей дома творчества. Понимаете, дом творчества — это дом, где я сижу и пишу, любой. А творить коллективно, зная при этом, что «каждый встречал другого надменной улыбкой», как сказано у Блока… Вы можете себе представить Блока в доме творчества? Боже упаси!
«В «Кин-дза-дза!» есть два потрясающих момента: когда героям предлагают вернуться на Землю и они отказываются; и когда их связывают с Землёй и они вспоминают про ключи под шкафчиком, и про скрипку, которую не вернули. В связи с этим вопрос. Это же не придумка, многие в Союзе так бы и поступили. Так не является ли это главным результатом советского эксперимента, который сделал-таки цивилизационный шажок в создании нового человека?»
«Кин-дза-дза!» вообще не ставит под сомнение советский эксперимент. Более того, «Кин-дза-дза!» показывает на чатланских, на пацакских планетах уродливые крайности этого эксперимента. Но сами герои — Любшин и Скрипач — они как раз представители нормального совершенно советского социума. И да, в каком-то смысле они — новые люди, потому что цветовая дифференциация штанов им смешна, как многим советским прорабам она была бы смешна. «Кин-дза-дза!» — это ведь мир феодализма. И в этот феодализм мы довольно скоро попали. Но, конечно, советские персонажи «Кин-дза-дза!» — они не только не отрицательные, они не только не смешные, а они в чём-то даже величественные.
Данелия вообще режиссёр не в малой мере не скептический относительно советского проекта. У него есть горькие, злые картины. И я, например, считаю, что «Слёзы капали» — может быть, самое исповедальное, самое личное его высказывание. Да, у многих советских людей в конце восьмидесятых (фильм в этом смысле абсолютно пророческий) завёлся этот ледяной осколок в глазу. Да, конечно, эта страна деградировала довольно быстро до всякой перестройки. Но то, что Данелия всегда оставался в этом смысле идеалистом, рассказывающим свои идеалистические сказки, человеком, для которого Афоня, например, это не норма, а всё-таки эксцесс, а норма — это люди из «Пути к причалу», люди из «Я шагаю по Москве», в каком-то смысле даже люди из «Тридцать три», — это для меня несомненно.
Я вообще считаю, что, да, новый советский человек был создан. Он по разным причинам потом погиб, деградировал, спился, уехал. Советский человек — это довольно такая зыбкая субстанция, хрупкая. И когда исчезла эта среда, эти люди тоже исчезли. Ну, вот вы посмотрите: мыслимы ли были в семидесятых те комментарии, которые мы сегодня читаем, полные пещерной совершенно ксенофобии, дикой безграмотности, упоения этой безграмотностью, зверством? Двоечники не гордились тогда тем, что они двоечники. Советский Союз — особенно поздний Советский Союз, в котором уже нарос какой-никакой культурный слой, — конечно, он породил новых людей. И нам придётся ещё породить этих новых людей, чтобы двигаться от советского строя не вглубь, не вниз, а вверх, к его какому-то посильному улучшению. Но, разумеется, то, что мы наблюдаем сегодня, — это пацакские и чатланские дела, это сплошное и беспрерывное кю. И в этом смысле, конечно, Данелия опять угадал.
«Я противник обязательной школы, потому что её наличие не убирает социальные конфликты, с детства деля людей на умных и глупых. С ненавистью к людям выходит из школы каждый двоечник. И двоечник — это продукт школьной системы! Может быть, и вам пора изменить радужное отношение к школьной обязаловке и оценкам?»
Нет, дорогой maximvictorich, не пора мне. Я сам знаю, что мне пора, а что — нет. Но дело даже не в этом. Я не хочу агрессивно отвечать на ваше доброе пожелание, просто это очень непрофессиональный вопрос. Понимаете, разговор о том, что школьников дифференциация оценок (цветовая дифференциация штанов) портит сильно… Наоборот, мне кажется. Вслед за Георгием Эдельштейном, очень мудрым священников, я считаю, что школа — это прежде всего школа неравенства. Да, надо уметь привыкать к неравенству, надо уметь с этим жить. А зачем нивелировать дураков и умных? Да, двоечник выходит из школы со знанием того, что он двоечник. Ну, это же правильно. Если он не хочет оставаться в этом статусе — книги в руки, пожалуйста! А если он негодует по поводу того, что его унижают оценки… Оценка не унижает. Оценка — это совершенно здравый критерий, с детства деля людей на умных и глупых. Простите меня, maximvictorich, но люди делятся на умных и глупых — точно так же, как на худых и толстых, на блондинов и брюнетов, на добрых и злых. Если всё едино — значит всё дозволено.
Вернёмся через три минуты.
РЕКЛАМА
― Продолжаем разговор.
Вот чрезвычайно хороший вопрос от того же автора: «В детстве я прочёл «Красных дьяволят», и после этого почему-то уже было не до Винни-Пуха, не до Карлсона или Алисы. Это пробел или закономерность?»
Видите ли, советская детская литература, особенно в 20–30-е годы, она пыталась во многих отношениях отменить волшебную сказку, потеснить сказку вообще. Были попытки создания… Гайдар в этом очень преуспел. Кстати говоря, и Олейников с его Макаром Свирепым, и ещё ряд авторов — не безупречных, но тоже, в общем, довольно одарённых — пытались создать новую советскую детскую мифологию. Ну, Василенко с «Артёмкой» вспоминается само собой. История революции, борьбы… Ну, вот вам «Белеет парус одинокий» — пожалуйста, наиболее удачный образец, катаевский. То е