о рабстве, видеть картины рабства; оптимальная форма воспитания для детей — лицей, закрытая школа, лучше бы всего под государственным патронатом. Ну, с этим можно спорить. Всем нам свойственно, так или иначе, понимаете, абсолютизировать свой опыт. Как говорил Солженицын: «Каждый из нас понимает ту часть правды, в которую упёрся рылом».
Но как бы то ни было, для меня совершенно очевидно, что без разрушения традиционных форм жизни — учёбы, работы, семьи — ни о какой социальной революции говорить невозможно. И конечно, речь идёт не о том, чтобы, как в романе Чернышевского, герой, узнав об измене жены, говорил ей в обязательном порядке «Прежде я тебя только любил, а теперь уважаю», но в семье должны появиться равные права, должны появиться образованные и работающие женщины; женщина должна иметь право выбора, она не должна быть рабыней мужа, ну и так далее. Все эти утопические положения Чернышевского осуществились.
И Ленин не просто так ведь ладил свою семейную конструкцию, в которой жена — это прежде всего коллега, единомышленник и товарищ, а вовсе не кухонная рабыня и не мастер, менеджер по обеспечению быта. Я уж не говорю о том, что Ленин и сам довольно долго существовал в ситуации треугольника, и никому от этого плохо не было: в одном купе ехали Ленин, Инесса и Надежда Константиновна.
Это не значит, что я призываю к промискуитету. Я вообще сейчас анализирую концепцию Чернышевского. Но концепция Чернышевского вот такова: без радикального разрушения всех институтов этого общества ни о каком антропологическом перевороте говорить нельзя, а без антропологических перемен все социальные свободы упадут на камень. Поэтому я не считаю роман «Что делать?» плохим, я считаю его умным и парадоксальным.
«Нам, в том числе и вы, столько твердили, что «несистемной оппозиции нужно сплотиться!». Никогда я ничего подобного не твердил. Я говорил, что, конечно, оппозиции хорошо бы объединиться, но далеко не любой ценой.
«Теперь представился отличный и, наверное, последний шанс». Ну, Наташа, откуда такой пессимизм? Какой последний? Наоборот, Россия вступила в период довольно активных, довольно увлекательных перемен. С какой бы стати последний шанс? Наоборот.
«Алексей Навальный идёт на президентские выборы, и сплотиться логично как раз вокруг него. Но осталась ли сама «несистемная оппозиция»? «Яблоко» вычёркиваем…» Почему вычёркиваем? Подождите вы всех так вычёркивать! Да что же вы такая прямо Немезида?
«Кто остался? Яшин с Миловым и Рыжковым, имеющие рейтинг около нуля…» И опять неправда! И Милов, и Рыжков имеют, если их замерять, рейтинги достаточно перспективные. А если их ещё выпустить поговорить по телевизору, особенно сейчас, когда люди так устали от фейкового телевидения, я думаю, что их рейтинги будут весьма приличными.
«И остатки «ПАРНАСа», к развалу которого приложил руку и Навальный…» Неправда, не прикладывал он руку к развалу. Понимаете, «после того» — не значит «вследствие того».
«Сплачиваться-то вокруг Навального выходит и некому!»
Наташа, ну что же вы себя-то так отрицаете? Ведь, понимаете, оппозиция — это не партии. Оппозиция — это не системные или несистемные политики. Оппозиция — это люди, недовольные тем, куда идёт страна. И таких людей очень много. И их может объединить вокруг себя Навальный. Дай бог ему здоровья, если он их объединит. Таких людей может вокруг себя объединить, я уверен, Рыжков, очень перспективный политик. Да кто угодно! Старый лозунг «Если не Путин, то кот?» — он уже давно, по-моему, не имеет под собой никаких оснований. По-моему, им самим уже там, наверху, всяческим «фэт кэтам», которые рулят современной российской экономикой, мне кажется, им смертельно надоела эта ситуация.
В России (вот это очень интересно) что-нибудь меняется не тогда, когда к этому есть социальные или, боже упаси, экономические предпосылки, не тогда, когда верхи не могут, и не тогда, когда низы не хотят, а когда надоело, когда заколебало. Вот почему это вдруг происходит? Это довольно сложная теория — не столько экономическая, сколько психологическая. Хотя и экономика — это тоже такое концентрированное выражение психологии скорее. Это именно ситуация, когда устали.
Ну, вот сейчас они устали от Аллы Пугачёвой. Но как совершенно справедливо мне говорит Станислав Садальский в интервью, выходящем в ближайшее время в «Собеседнике», в следующем номере, он говорит: «А где гарантия, что это единственная новогодняя передача, от которой устали телезрители?» Она не единственная. И поэтому мне кажется, что именно сейчас — в момент, когда накопилась усталость или когда слишком сильные бифуркации происходят и слишком сильные развилки, — именно сейчас есть шанс на перемены.
Иное дело, что… Здесь я уже вынужден обращаться к проблематике последнего своего романа. Иное дело, что любая модернизация довольно легко останавливается ксенофобией, шовинизмом, войной. Война — это очень мощный способ остановить любое недовольство. Мы уже видели это в 2012–2013 годах, когда Крым, в сущности, переключил внимание общества с протестов внутренних на агрессию внешнюю. Это довольно частое явление. И простите, в 1863–1866 годах имела место та же история с усмирением Польши. Я вчера об этом говорил применительно к Герцену… то есть не вчера, а неделю назад. Такая же история имела место в России в тридцатые годы, когда легитимация Сталина покупалась ценой колоссального военного невроза. В общем, грубо говоря, война — это в России серьёзное средство внутренней политики.
А на ожиданиях мировой войны сегодня играют очень многие. Вы же знаете, что в Америке шестьдесят процентов её допускают, в Европе — семьдесят, в Северной Европе — сорок, но это всё равно огромная цифра. То есть люди допускают войну. А война — это бунт архаики, это попытка архаики в очередной раз остановить перемены. Люди так боятся, особенно верхушка, конечно, так боится любых перемен, что она готова бросить в топку любое количество недовольных, лишь бы только на повестке дня главной проблемой стала война, а вовсе не насущные и назревшие перемены. Это довольно частый способ. И вот этого я боюсь — что сейчас, когда в России эти перемены в очередной раз назрели, когда все очень недовольны происходящим, абсолютно универсальным отводным каналом становится агрессивная риторика.
Это и в Украине та же самая история, потому что… Ну, вот они запретили «Дождь». Я совершенно согласен с Андреем Мальгиным, одним из моих любимых главных редакторов времён работы в «Столице». Конечно, это бред — запрещение там «Дождя». Раньше здесь был один канал, по крайней мере один известный мне телеканал, который стремился говорить правду об украинской ситуации (правду, подчёркиваю, а не идеологические клише). Теперь не будет и этого канала, или во всяком случае его не будет на Украине… в Украине, допустим. Говорите, как хотите.
Мне очень опасной представляется эта тенденция. Да, конечно, в Киеве хватает своих идиотов, это совершенно очевидно. Более того, революция — она далеко не всегда способствует уменьшению их количества. Очень часто их становится значительно больше, потому что любая вертикальная мобильность приводит к тому… Это Вера Хитилова замечательно сказала: «Любая вертикальная мобильность приводит к тому, что на поверхности прежде всего появляются пена и говно». Да, я помню, как я у неё в Москве на Московском кинофестивале брал интервью. Вот тогда она это и сказала, что всплывает первым. И в любой революции это всплывает первым. Об этом она сняла замечательную картину «Наследство».
Так что есть у меня серьёзные подозрения, что перемены, которые назрели, они не всегда будут к лучшему — и у украинских наших соседей тоже. Всегда приятно сказать вот этим людям, которые уже привыкли к некоторой своей непогрешимости на фоне России, приятно им сказать, что у них может быть и свой идиотизм. Приятно быть объективным. Это не отменяет моего уважения к Майдану и к моим друзьям, которые ходили на Майдан. Но зачем же вы берёте и сразу запрещаете? Запретительство — это же такая пошлость! Понимаете? Вот в чём дело.
Поэтому оправдывать войну и любые свои глупости люди будут ещё долго. И поэтому главный страх мой — не то, что оппозиция не сможет сплотиться. Она сплотится. Не волнуйтесь вы, Наташа, за неё. И остальные не волнуйтесь. Когда надо, все прекрасно сплачиваются. Проблема в другом — как только она сплотится, немедленно у нас опять что-нибудь будет присоединяться. Я, кстати, недавно, грех сказать, написал про Аллу Пугачёву, что Алла Пугачёва — это такой доступный нам образ Родины. И вот вроде сейчас все стали опять ею недовольны. Подождите, сейчас она ещё кого-нибудь к себе присоединит, кого-нибудь помоложе Галкина — и мы опять закричим: «Он наш!» И это будет, конечно, не очень приятно.
«Родился и живу в доме у Львиного мостика, где квартировал и скончался Вагинов. Как вы относитесь к его творчеству? Из-за ранней смерти другие его заслонили».
Нет, не заслонили. Конечно, Вагинов оставался, во всяком случае для знатоков, одним из самых влиятельных писателей Ленинграда. Это касается прежде всего его прозы. Стихи, мне кажется, были замечательные, выдающиеся, особенно… Ну, что там осталось? Остался сборник «Опыты соединения слов посредством ритма», но были и поздние стихи превосходные. Конечно, Вагинов — это прежде всего «Козлиная песнь», единственный роман, который успели издать в эпоху относительной свободы книгоиздания, книгопечатания. Потом уже — «Гарпагониана», «Бамбочада». Они, кстати, не так совершенны. «Гарпагониана», насколько я помню, не дописана. Он, конечно, далеко не полностью успел реализоваться. Его туберкулёз сожрал очень рано.
Понимаете, вот два поэта, мне кажется, двадцатых годов, они работали в сходном направлении, расшатывая ритм, комбинируя удивительным образом приёмы обэриутские, классицизм, футуризм, авангард. Мне кажется, что Игорь Юрков в Киеве… Я очень горжусь, что поспособствовал изданию его посмертному, хотя и при жизни он успел книжку издать. Николай Ушаков, его ученик, его обессмертил, написал о нём. И Вагинов. Вот это два близких поэта. И если вы ещё не читали Юркова и при этом любите Вагинова, то это, безусловно, ваш автор, это самое оно. А проза Вагинова всегд