й-то ни на чём не основанный оптимизм.
Ну почему вы думаете, что Интернет сделает всех умных? Вот сейчас, пожалуйста, он сделал их? Или всех дураками. Он, цитируя того же Шекли, не больше повлияет на мышление писателя, чем молоток на работу плотника. Это инструмент. Инструментально, да, Интернет великолепен, удобен, совершенен. Без него сколько бы понадобилось всего узнавать, лазить по словарям. А тут кликнул — пожалуйста. Кино посмотрел — пожалуйста. Музыку послушал — ради бога. Но это не означает, что наступил мир постправды.
Кстати, к вопросу о постправде. Никакой постправды не бывает. Мы называем так мир множественных точек зрения… Это какой-то блогер впервые ввёл — по-моему, американский, но не уверен, а может быть, английский, англоязычный в любом случае. Вот этот феномен post-truth — это когда существует такое множество одновременно существующих точек зрения, что как бы нет правды. Нет, на самом деле правда есть, понимаете, просто количество источников информации… Они, конечно, смазывают картину мира, как сказал Маяковский — «смазывают карту будня», но никоим образом они не отменяют практики как единственного критерия истины.
Трамп может говорить всё что угодно. Ромни мог говорить что угодно, и Обама, и кто хотите, я уж не говорю про наших. Но во-первых, всегда наступает критерий практический. А во-вторых (вот здесь говорю важную вещь — и вам, Денис, и остальным), в мире постправды особенную роль начинает играть интонация. «Media is the message» [«The medium is the message»]. Важно становится не то, что говорится, но и то, кем говорится, то, с какими интонациями, в каких обстоятельствах, с какой мимикой делается то или иное заявление.
Вот перед нами сейчас одновременно пресс-конференция Трампа и прощальная речь Обамы — это два очень важных стилистических маркера эпохи, два символа. Мне тоже не очень нравится, когда Обама демонстративно рыдает. А может быть, он рыдает не демонстративно, но вот эти все тёплые слова про семью — в них есть, конечно, определённая показуха. Но лучше имитировать добрые чувства, чем совсем бездарно, по-актёрски имитировать то, что имитирует Трамп: правдолюбие, честность, прямоту и так далее.
Трамп продолжает линию Грега Стилсона, абсолютно точно угаданную Кингом в «Мёртвой зоне». Он ведёт себя как многократно описанный классический популист, фальшивый в каждом слове. И вот эта имитация силы, несколько такое муссолиньевско-жириновское поджимание губы — всё это, конечно, изобличает в нём человека, ну прямо скажем, не очень адекватного.
И поэтому в условиях, когда правда так трудно доказуема, огромную роль начинают играть грамотность высказывания, умеренность интонаций, адекватность поведения — то есть вещи, которые интонационны, а не фактологичны. Это для меня очень важное и в каком-то смысле оптимистическое наблюдение. Я вообще всё больше вижу людей чутких и разборчивых — в противовес разговорам об унификации.
Вот тут хорошее очень от одного из постоянных слушателей… Вот он говорит: «Для Шаламова блатные не люди, и надо не-людей уничтожать. Тот, кто не готов уничтожать врага — тот проиграет».
Это глупости, простите меня, хотя и очень убедительные. Человек, который не хочет отличаться от своего врага, который хочет быть хуже своего врага, — вот он проиграет действительно. А выиграет только тот, кто хочет быть лучше.
«В своё время я прочитал полное собрание писем Чехова, и там задела мысль: женщины старят. Что он имел в виду?»
Ну, это можно понимать двояко. Одно понятно — потому что, конечно, эмоциональные бури не проходят даром. И конечно, человек за счёт опыта, в том числе опыта сексуального, стареет. А о второй причине — чуть позже.
РЕКЛАМА
― Продолжаем разговор.
И вторая причина, по которой женщины старят. Видите, очень много просьб сделать лекцию о Шпаликове. Я сделаю. Но вот у Шпаликова мне представляется очень важным фильм «Долгая счастливая жизнь». Все привыкли думать, что герой Кирилла Лаврова — это такой доказавший свою несостоятельность бродяга-романтик, который не способен отвечать за других. Но огромное портретное сходство Лаврова в этой роли со Шпаликовым не случайно, ведь Шпаликов режиссёр собственного сценария. И оно наводит на мысль о том, что это автобиографическая история.
Женщина пытается поймать героя, пытается повесить на него свою жизнь, свою ответственность (вот так играет Гулая), ребёнка сразу приводит. А он вот любить хочет, а в быт падать, проваливаться не хочет, не хочет оседать на месте. Поэтому отсюда вот этот замечательный финал с бегством по реке с баржей, которая плывёт себе мимо разных берегов, но не останавливается, не причаливает.
Женщины старят, во всяком случае по мысли Чехова… А он в известном смысле, конечно, такой бракофоб. Они, наверное, старят… Ну, он не мизогин, разумеется, но он к браку относится настороженно. Они старят, потому что быт, ответственность, требования — всё это утяжеляет, повисает, как некие гири на ногах. А Чехову дорого было его независимое, одинокое, иногда бродяжье существование.
«Был ли у вас свой Карлсон? Имею в виду вымышленного товарища детства». Был и есть! Сенсационное признание, но почему бы и не сказать.
«Назовите аналог Шаламова на английском. Не Сартра, не Ремарка, не Франкла».
Знаете, у Шаламова вообще есть один аналог — это Тадеуш Боровский, поляк. В Англии, в Америке откуда взяться человеку с таким опытом и с такими взглядами? Франкл мог отчасти, конечно, потому что он прошёл через лагерь. Боровский написал «У нас в Аушвице…», «У нас в Освенциме…». И после Освенцима «Прощание с Марией» — это такое и прощание с жизнью в каком-то смысле. А кто мог ещё? Я не знаю. Человек, который через это не прошёл… В англоязычной литературе отсутствует такой человек, потому что, видите ли, их опыт другой.
«Если человек сделается бессмертным, для него жизнь потеряет если не смысл, то значение». А мне кажется — наоборот. Мне кажется, что всё бессмысленно, если человек смертен. Ну, знаете, у каждого свои взгляды.
«Вы противопоставляете человеческое и сверхчеловеческое. А можно ли стать сверхчеловеком, минуя период человека?»
Можно. Можно родиться уже без вот этих вот человеческих слабостей. Это проблема, отражённая, мне кажется, в романе Вежинова «Белый ящер»: на этом много приобретаешь, но многого и лишаешься. Вот таким сверхчеловеком по рождению был, мне кажется, Георгий Эфрон, сын Цветаевой, Мур. Он как-то период человеческого миновал, поэтому он был сказочно умён и, мне кажется, недостаточно эмпатичен.
«Нравится ли вам фильм Коэнов «Старикам здесь не место»?»
Не-а. И не знаю почему. Я у Коэнов больше всего люблю всё-таки «Большого Лебовски» и, может быть, вот это историческое такое, про тридцатые годы полотно «О, где же ты, брат?». А так вообще… «Фарго» мне нравится. Ну а так в принципе — нет, не фанат я.
Ну ладно, поговорим теперь про Шаламова. Мне кажется, что можно выделить, по учительской опять же привычке, пять принципов, пять правил Шаламова, пять основных утверждений, на которых зиждется его мир. Но прежде чем о них говорить, мне вот о чём хотелось бы сказать особо. Довольно долгое время, и это признают практически все, кто занимается творчеством Шаламова…
А, вот хороший вопрос пришёл: «Почему воскресали трупы в «Расследовании» Лема?»
Да не «почему», Денис, в том-то и дело. Если бы можно было это объяснить, то не надо было бы писать роман. Они воскресали по совокупности причин, понимаете. Человек не может познать мир (это очень важная догадка Лема о природе познания), человек не может понять, как мир устроен. Он может заметить инварианты и сопутствующие комплексы явлений — вот и всё, что нам дано. И всё, что, как нам кажется, мы знаем — это мы знаем именно кластеры внешних примет, комбинирующиеся вокруг тех или иных событийных линий. Но понять, почему что-то происходит… Ну, об этом же «Насморк», тоже очень хороший роман. Об этом же «Фиаско».
Ну вот, возвращаюсь к Шаламову. Шаламов долгое время, как свидетельствуют почти все его современники и друзья, воспринимался как очеркист. Это величайшая глупость. Конечно, Шаламов — это писатель исключительного класса, рискну сказать, что писатель великий, который создал, абсолютно точно соответствующий его сюжетам и его мировоззрению стиль. Конечно, этот стиль кажется подчёркнуто безэмоциональным, ровным, почти документальным, но надо сравнивать прозу Шаламова, например, с прозой Демидова (его друга, впоследствии с ним разошедшегося), чтобы понять. Конечно, научная проза — вот это у Демидова. Демидов действительно исследует лагерь как учёный: он ставит эксперимент (или над ним ставят эксперимент), и он описывает результаты этого эксперимента. А Шаламов — он на самом деле пишет так жёстко и скупо именно потому, что подражает колымской природе, колымской жизни.
Но в ранних рассказах Шаламова, когда он ещё живой человек, когда ещё болезнь его не сожрала, мы можем замечать и даже некоторые художественные приёмы (типа «Играли в карты у коногона Наумова», отсылающее к «Играли в карты у конногвардейца Нарумова» у Пушкина), цитаты, выпады какие-то в адрес полемистов, в адрес современников («На санях писатели не ездят, в санях ездят читатели») и так далее. То есть его проза далеко не так ровна, холодна и безэмоциональна, как кажется. И даже за её холодом, как и за холодом Колымы, стоит всё-таки огромное, чрезвычайно сложное мировоззрение.
Шаламов не очеркист. Шаламов — человек, сознательно отжимающий свою прозу, казалось бы, до протокола, потому что есть вещи (метафора, эпитет, сюжетная изобретательность), которые на фоне такой реальности выглядят просто кощунственными, просто абсолютно оскорбительными. Здесь реальность сама по себе такова, что вымысел — это скорее спасение от неё, попытка её облагородить. У Шаламова этого нет, он документален.
Пять принципов Шаламова — они определяют, конечно, его стиль, но сами по себе к стилю непосредственно не относятся.