Понимаете, про инволюцию-то здесь можно говорить, мне кажется, только применительно к терроризму религиозному и современному. Вот у меня был большой спор с одним довольно высоким чином в иерархии тогдашней России, интервью я с ним делал. К сожалению, из интервью это выпало (по его инициативе). Он говорит: «Бороться с терроризмом нам особенно трудно, потому что у нас слишком долго существовал культ вот этих мальчиков — таких, как Егор Сазонов или Каляев, или Савинков, — отважных убийц, которые героически швыряют себя в борьбу».
Действительно, я хотел бы, наверное, разграничить эти два явления, потому что террорист, который убивает, например… террористка, как это было, которая убивает генерала, приказавшего высечь политзаключённого, — это совсем не то же самое, что террорист, который взрывает или давит грузовиком толпу в курортном городе. В одном случае мстят конкретному человеку, который совершил безбожное деяние; в другом случае мстят невинно гуляющим по улице людям, которые для кого-то олицетворяют сытость и покой. Это принципиально разные мишени и принципиально разные стратегии поведения.
Конечно, когда террорист жертвует собой — это не всегда героизм. И более того, это не всегда хорошо. Иногда это омерзительно. И вот эта жертвенность эсеровских мальчиков и девочек — она тоже не вызывает у меня восторга. Это не те люди, с которыми я мог бы свободно разговаривать. И культ их, в частности у того же Андреева в «Рассказе о семи повешенных»… Ну, там он, конечно, не культ, там просто он говорит о бесчеловечности общества, которое заставляет вот это всё проделывать. Конечно, это отвращает меня скорее.
Но я не могу не сказать при этом, что всё-таки уравнять Перовскую, скажем, Кибальчича и организаторов 11 сентября, уравнять Сазонова или Савинкова и Азефа, уравнять, скажем, Александра Ульянова и грузовики вот эти, водителей грузовиков, которые давят людей на набережной в Ницце, я не могу. Есть градации. Тот террор, который происходит, вы правы, в результате инволюции совершенно закрытой системы, — это, конечно, страшный тупик развития человечества. А вот тот террор, который происходил в России, — это был страшный, какой-то болезненный извод русского сектантства с его такой же манией самоуничтожения, с самосжиганием, с самосожжением в скитах, когда «всё что угодно, но я не приму антихристову веру», как им казалось. То есть это вещи одной природы.
Я ненавижу это, безусловно. И я никого к этому, конечно… не то что призывать, более того — я постарался бы внушить отвращение к этому. Но надо разграничивать эти понятия. И если террориста, который желает любой ценой уничтожить счастливых людей, переубедить никак нельзя, то террориста, который верит в идеалы равенства, братства и справедливости, переубедить, наверное, можно. Вообще переубедить нельзя только человека корыстного, а человека идейного перевербовать. Другое дело, что, перевербовав его, вы «вместо пены на губах дьявола получите пену на губах ангела» — ну, будет всё то же самое (цитируя Померанца). Это будет так же слепо, мрачно, страшно убеждённый человек, только убеждённый в идеалах добра. Перевербовать-то можно, но вы психический склад его не измените. Но, к сожалению, святые — вообще люди довольно тоталитарного сознания.
«Полезно ли, продуктивно ли читать новые книги, не зная кто автор, чтобы избежать предвзятости?»
Видите, я с некоторым пиететом, с некоторым уважением всегда думаю о «библиотечном ангеле». Вот о нём часто говорил мне покойный Миша Успенский, любимый писатель. И вот Александр Житинский (чей день рождения мы вчера отметили, 76 лет, Царствие ему небесное), он тоже всё время говорил, что Господь как-то вовремя подкладывает книгу. У меня не было случая, чтобы я случайно взялся за незнакомого автора. Он всегда оказывается как-то внутренне мне близок. Это вот Господь так помогает.
Ну, например, вот вчера покупаю я в нашем любимом книжном магазине «Labyrinth»… В Принстоне все его знают — на Nassau. Любимый вот этот магазин, где вся элитарная литература лежит. И вдруг привлекает моё внимание обложка с романом «Already Dead» («Уже покойник»). Я ничего не знаю об его авторе, Денисе Джонсоне. Ну, пролистал начало — очень хорошо, увлекательно, действительно не оторвёшься. А потом узнал неожиданно, что этот автор — он ученик Карвера и через него почитатель Джона Гарднера, то есть какая-то за ним стоит серьёзная литературная школа. Другое дело, что я Карвера не люблю, но это прекрасный прозаик, я это понимаю. Но мне противно его читать! Но он очень хороший писатель. Понимаете, он такой, как Николай Успенский (не путать с Глебом), такой «ад повседневности». Первоклассный писатель! И вот Денис Джонсон вдруг оказался неожиданно его учеником и наследником, то есть какой-то… Доверяйте интуиции, когда выбираете книгу. Она вас парадоксальным образом не подведёт.
«Вы сказали про одного персонажа «просто мерзавец». Я глубоко задумался: а бывают ли просто мерзавцы? Мерзавцы всегда сложны. Ведь он воспринимается как сильный человек, он сумел преодолеть рамки морали, он хочет выглядеть хорошим в своих глазах. Значит, у мерзавца не может не быть душевного конфликта».
Дорогой мой, в тот-то и дело, что он наверняка у него отсутствует. У него нет этого конфликта, потому что (вот в чём всё дело) он считает себя именно вышедшим за рамки морали и считает это показателем своей силы: «Мне можно».
Вот тут вопрос, кстати, просьба прокомментировать, что я думаю о Михаиле Леонтьеве, который ответил журналистам из «Дождя»: «Идите…» — понятно куда.
Я считаю, что для пресс-секретаря «Роснефти» это абсолютно этически точный поступок, потому что это предельное выражение сущности компании. А что должен делать человек на посту пресс-секретаря, как не выражать собою вот эту маску? Он должен сущность компании выражать. Точно так же как Дмитрий Песков — это идеальный пресс-секретарь Владимира Путина. Он отражает его мировоззрение (или отсутствие мировоззрения) и уверенность в правоте, и право воротить абсолютно всё что угодно. Он выражает его с точностью просто до десятой доли процента. Он идеален на этом посту. И я не могу не аплодировать ему, потому что главная задача пресс-секретаря — быть наглядным. Понимаете, вот Леонтьев абсолютно нагляден. Они так себя ведут, потому что они могут себе это позволить. И отрицательный герой так себя ведёт чаще всего, потому что он может себе это позволить. Никакого внутреннего конфликта. Боже упаси, какой внутренний конфликт? Абсолютная простота: «Я такой. Терпите меня такого».
У Ахматовой, кстати, вот тоже есть это, но вот у неё-то как раз внутренний конфликт. «Да, какая есть. Желаю вам другую». «Я такая. Другой я быть не хочу и не могу. Но я понимаю, что я последняя, грешная, что я дурная мать. Я могу о себе сказать самое плохое». А у них никакого конфликта нет. Они такие, «потому что я такой, потому что мне можно».
«Скажите несколько слов о поэзии Веры Павловой».
Я скажу, когда зайдёт речь о музах, потому что довольно точную вещь о музе написала как раз Вера Павлова.
Lenarda спрашивает: «Прочла, что Кандинский с первой абстрактной картины в 1909 году дал начало абстракционизму, подняв живопись до музыки. И поймала себе на мысли, что с некоторых пор мне стали нравиться абстрактные картины: их интересно разглядывать не глазами, но сердцем, расслабленно позволяя мозгу любые ассоциации. Как вы относитесь к абстракционизму? И есть ли аналог такой «музыки» в литературе?
Понимаете, я не эксперт по живописи, но в литературе, да, есть, конечно. Множество текстов. Ну, например, мне кажется, что это Кокошко, есть такой автор, Оксана Кокошко, которая… Если я не путаю. По-моему, Оксана Кокошко. Хотя я могу путать имя. Но вот её проза не рассчитана именно на вербальное какое-то… или точнее — только на вербальное, но не на осмысленное восприятие. Вы просто прислушивайтесь к этому потоку, не ища в нём смысла. Хлебниковские некоторые конструкции, типа «Бобэоби пелись губы» и так далее. Я не поклонник этого, но ради бога, пусть будет. Ничего против этого не имею.
«Если бы сегодня был жив Сахаров, согласились бы вы взять у него интервью?»
Ну, что значит «согласился бы»? Я умолял бы его об интервью, потому что я считаю Сахарова человеком исключительного ума. И мне кажется, что его идеи о конвергенции, его идеи о роли интеллигенции, его идеи о мире, прогрессе и свободе — они вечны и ничуть не утратили актуальности.
«Представляют ли для вас интерес его идеи?»
Ещё бы, Гриша! Ну как же не представляют? Интерес представляют даже завиральные идеи гения. А идеи Сахарова — они очень прагматичны. Всё-таки он как бы… Мне когда-то тесть мой в первом браке, хороший физик (он биолог, но и физику он знает замечательно), он как-то сказал: «Сахаров был очень хорошим теоретиком, но гениальным прикладником». И вот я думаю, что гениальный прикладник не может не понимать, как могла быть устроена политика. Во всяком случае, в полемике Солженицына и Сахарова о мире, прогрессе и интеллектуальной свободе я всецело на стороне Сахарова. И считаю, что идеи конвергенции — это очень здоровые идеи для семидесятых годов, более здоровые, чем идеи полной отмены советского строя, СССР и так далее.
«Возможна ли лекция о вашем и моём любимом Капоте?»
Видите, мы не можем с вами так грузить Труменом окружающих. Хотя я сейчас прикупил вот тоже ещё его одну книжку его документальной прозы, где собраны все эссе. И так мне хочется о нём поговорить! Давайте мы с вами как-нибудь лично в письмах о нём поговорим. Напоминаю, что адрес: dmibykov@yandex.ru.
«Как вы можете объяснить, что Хармс, который был клиническим сумасшедшим и ненавидел детей, и Григорьев, не менее клинический алкоголик и хулиган со стажем, написали лучшие в советской поэзии детские стихи — абсурдные, лёгкие, светлые и гармоничные?»
Знаете, насчёт «лучшие» я не знаю, но объяснить это я могу. Как раз их… Я не говорю, что Хармс был клиническим сумасшедшим. Я повторяю мысль Лидии Гинзбург о том, что у него были чрезвычайно развитые, чрезвычайно навязчивые обсессии. Но, конечно, Хармс потому и писал удачные детские стихи, что сознание его во многом было инфантильно. Инфантильно — не значит примитивно, но это значит, что детская жестокость, детское отсутствие предрассудков, детская остранение есть в его текстах. Ну, перечитайте его рассказ «Меня называют капуцином» и сопоставьте с д