ем, с такой радостью всегда перечитывал «Двадцать лет спустя». Мне всегда было приятно думать… Бывало, делаешь уроки и помнишь: у меня есть «Двадцать лет спустя», и я сейчас буду это перечитывать. Когда о книге думаешь с радостью, она всегда… Это показатель её качества. Кстати говоря, как ни странно, такие же чувства вызывало у меня когда-то чтение «Отца Горио». Какие-то свобода и спокойствие исходили от этой книжки.
«Поделитесь мнением о Джонатане Франзене».
Знаете, с ним случилась ужасная вещь: он почувствовал себя обязанным рождать шедевры — и в результате «Свобода» получилась хуже, чем «Corrections», чем «Поправки», а «Purity», мне кажется, наивнее и как-то искусственнее, чем «Свобода». В «Свободе» ещё были проблемы серьёзные, интересные ходы, а «Purity» при том, что она хорошая книжка, она какая-то очень умозрительная. Я так и не понял, про что она написана в конечном итоге. В общем, не так мне это интересно.
Поэтому, мне кажется, писателю надо не бояться после сильной вещи написать слабую, после триумфа совершенно необязателен ему второй триумф. Писатель — он такое явление, которое дорого нам своей неровностью. Вот Дэвид Фостер Уоллес, например, не боялся написать сначала «Infinite Jest», а потом пятнадцать лет писать «Бледного короля» — совершенно другую книгу и, кстати говоря, настолько рискованную. Она могла бы оказаться полным провалом при публикации. То есть совершенство — оно необязательно. Как говорил Сальвадор Дали: «Не бойтесь совершенства. Вам его не достичь».
«Вы говорите, голливудский — средний уровень. А каковы примеры высокого уровня?»
Ну, Скорсезе, например. Ну, Линч. Ну, Линч-то независимый, а из настоящего Голливуда… Ну, подождите, вот сейчас выйдет «Молчание». Я как раз сейчас роман этот читаю, японский (в английском, естественно, переводе). Конечно, Скорсезе — это высокий уровень. Простите, а Коппола? Тоже высочайший уровень. Понимаете ли, даже я бы сказал, что Джексон — очень высокий уровень, потому что… Ну, если брать… То есть этот самый… Сейчас… Господи… Ну, «Властелина». Тоже я могу путать. «Властелин». Да, это уровень исключительно высокий. То есть я уже не говорю о том, что культура американского триллера, американского детектива — это чрезвычайно… Как бы сказать? Ну, в любом случае это показатель класса.
И поэтому разговоры о Голливуде как о «прибежище попсы» мне кажутся совершенно неактуальными. Просто в России этот жанр невозможен. А почему он невозможен — я не знаю. Наверное, по той же причине, по какой невозможен российский средний класс. Произведения высокого качества и массового спроса — это очень большая редкость. Поэтому мне кажется, что и «Калина красная» Шукшина — вот здесь как раз есть лубок, здесь есть мелодрама. Там гениальная сцена одна — это сцена в ресторане, «Народ для разврата собрался». А в остальном, мне кажется, что Шукшин — это как раз довольно слабое…
«Читали ли вы дискуссию Жадана и Медведчука?»
Я собираюсь её прочесть. Всё, что касается Жадана, мне очень интересно. Это человек чрезвычайно для меня важный.
«Спасибо за ваше высказывание о проблемах русскоязычной литературы в Украине. Вы абсолютно правы. В 2014 году после десяти лет жизни в Москве я, обуреваемый рвением о возрождении любимой Родины, вернулся в Киев. Был отвергнут, потерял всех старых друзей и ассоциируюсь у них с врагом. Ситуация напоминает вернувшихся из плена после Великой Отечественной».
Да! Вот это, понимаете… Вроде аналогия неверная и как бы по уровню своему стилистически неточная, но вы правильно всё сказали. Вот спасибо вам за поддержку. Хотя вы видите — мы с вами в меньшинстве. Ну, это пока.
«Прочитал высказывание Шкловского о Толстом: «Какой великий, обширный, иногда однообразно скучный человек. Бедная Софья Андреевна! Он был по утрам скучен».
Не бедная. Неправ был Шкловский. Именно поэтому, знаете, книга Шкловского о Толстом поражает меня такой, как бы сказать, однобокостью. Шкловский… Ну, чего мы все молимся на Шкловского? Да, он был гениальный, конечно, литературовед, он открыл закон движения маргинальных жанров в центр, а центральных на обочины. Он много чего открыл. Остранение придумал он, вернее — описал. Он написал замечательную книгу «Повести о прозе», где собраны лучшие его тексты. Но при всём при этом его книга о Льве Толстом очень половинчатая. И я думаю, что он Толстого не понимал, то есть… Ну, кто я такой, чтобы об этом судить? Но книга-то всё равно не шедевр. «Виктор Шкловский о Толстом написал солидный том. Хорошо, что этот том в свет не вышел при Толстом», — писал тогда Александр Иванов, в общем, довольно точно. Льву Николаевичу там было бы с чем поспорить. Мне кажется, что книга Туниманова и Зверева гораздо более увлекательная и интересная, хотя там формальный метод и не ночевал.
Что касается отношения к Толстому как к человеку скучному, как к мономану. Знаете, Софья Андреевна не любила бы его так, если бы он был скучным. Он не был скучным. Толстой сам о себе говорил: «Я не толстовец». Он постоянно предпринимал эскапады. Вспомните, Томас Манн о нём говорит: «Кого из европейских классиков можете вы себе представить, внезапно прыгающим на плечи собеседнику?» А за Толстым такое водилось. Действительно, Толстой — это гений поведения.
Ну да, наверное, он действительно в личной жизни бывал невыносим, потому что врачей не любил, не сочувствовал болеющим, говорил, что болезнь благотворна. И вообще у него с эмпатией дело обстояло сложно. Иногда сострадал, иногда вообще ничего не понимал. Мог своей дочери Саше сказать: «Как ты нехороша, как ты некрасива». И когда ему исповедовались, признавались в любви какие-то из девочек, он говорил: «Как вы милы и как вы гадки». Ну, это нормально, да? А кто-нибудь говорит за столом: «Такой-то — очень глуп». А он говорит: «Глупее тебя?» Да, он вёл себя странно, но он вёл себя по-своему гениально. Всегда он был очень интересен.
И самое главное… Понимаете, мы не видели Толстого живого на экране. Его способен воплотить конгениальный художник. Ну подождите, выйдет «Невечерняя» — вот вы увидите того Толстого, какого я себе представлял, потому что… Ну, я люблю эту картину за попадание точное в образ. Он был непредсказуемый, а женщины любят непредсказуемых. Вот в этот-то всё и дело.
«Доброго времени суток, — да, здравствуйте, дорогая Катя, очень приятно. — Аполитическая позиция автора или его мировоззрений. У Чуковского в «Высоком искусстве» есть мысль о том, что переводчик должен разделять убеждения переводимого. Мне показалось, что это верно. Вывод пришёл эмпирическим путём. Я искала перевод шиллеровской «Оды к радости» и вдруг поняла, что этот текст, который в оригинале вызывает у меня потоки слёз и совершенно не впечатляет в русском переводе… Пока не наткнулась на перевод Миримского. Он не столь точен, как у Левика, но зато конгруэнтен по духу».
Катя, вы правы. Нельзя переводить без любви. Вот есть несколько профессий, которые нельзя делать без любви к профессии, без любви к материалу. Вот педагог — скажем, он может не любить детей. Он не обязан любить их и умиляться ими, но он должен любить свою профессию, вот эту вечную «корриду» с классом, это «заклинание змей». Он может не любить, скажем, сам процесс перевода («О, восточные переводы, как болит от вас голова»), но он должен любить переводимого автора — как Тарковский любил Фирдоуси, он был близок ему. Точно так даже Липкин любил переводимых им авторов. Это необходимая вещь. Поэтому без любви можно делать всё, кроме литературы, педагогики и, как ни странно, секса.
Вернёмся через три минуты.
РЕКЛАМА
― Ну вот, мы продолжаем разговор. Последняя четверть эфира. Простите ради бога, всё-таки на несколько ещё форумных вопросов я не могу не ответить, только что пришедших, потому что они интересные.
Alexalex: «Нет ли у вас ощущения, что «Дорога на Веллвилл» Бойла пародирует «Волшебную гору» Манна?»
Господи помилуй! Как это нет, когда я об этом первый написал? В своё время, кстати, рецензия Андрея Шемякина блестящая на эту картину Паркера по этому роману так и называлась — «Волшебная дыра». И именно потому… Ну, о чём там речь? Просто вместо туберкулёзного санатория взят кишечный. Конечно, Бойл… А я, так сказать, имею честь лично этого автора знать, даже с ним довольно подробно разговаривал как-то в родном его университете в Калифорнии. И потом видались мы на Франкфуртской книжной ярмарке. Он вообще писатель иронический и очень широко использующий европейский опыт. Каждый его роман в той или иной степени — это пародия. «Inner Circle» — это пародия тоже на несколько фрейдистских и модернистских романов начала века. Или, скажем, «Drop City» — это пародия на культуру хиппи, очень точная. Он такой, да, пересмешник — только не постмодернистский, а скорее он такой традиционалист, он почти викторианец. Но Корагессана Бойла я очень люблю и от души вам рекомендую.
«Лакшин считал, что знаменитый звонок Сталина Булгакову был обусловлен тем, что после самоубийства Маяковского (а до этого Есенина и Соболя) Сталину не хотелось доводить до крайности ещё и Булгакова. То есть Сталин, получается, не такой уж и кровавый?»
Знаете, конечно, Маяковский своим самоубийством, наверное, произвёл на Сталина некоторое впечатление, и поэтому Булгаков даже посвятил Маяковскому стихотворение, написанное в его манере, памяти его, хотя вообще-то стихов не писал. Но я думаю, что у Сталина были другие мотивации. Тогда же, кстати говоря, был отпущен Замятин без лишения гражданства. Понимаете, в чём дело? Сталин ненавидел «рапповцев», потому что это были люди с идеями, а «попутчиков» он любил, потому что это были люди уюта, люди империи, и им было… Вот эти предельно крайние начала знали друг о друге. Он не любил революционеров. Вот Маяковский был ему абсолютно чужд, органически, а с Пастернаком он вполне мог бы договориться, и даже пытался договориться.
«Вы часто упоминаете о литературной ценности Библии. Существует ли она объективно или «создаётся» читателем?»