Понимаете, если бы не существовала объективно, то религия бы не состоялась. Конечно, воскрешение Христа — это очень важный фактор, но надо ещё уметь об этом так написать, чтобы люди ухватились.
«Неужели у нас нет других оснований для понимания добра и зла?»
Есть, но дело в том, что… Роман, понимаете, главные наши основания для понимания добра и зла — они всё-таки эстетические. А Библия — это эстетический шедевр. Вот почему она победила.
«Арбенин у Лермонтова — это демонический герой?»
Да, конечно. Просто Арбенин у Лермонтова — это такая, как мне кажется, проекция собственной прежде времени состарившейся души. Это не просто демон, а это демон поверженный, демон, потерпевший поражение, обезумевший. В каком-то смысле это довольно глубокая догадка о том, что демоническому герою нет больше места. Не зря и Печорин умирает. А почему? А потому что маскарад, понимаете, все в масках. Это мир, где уже невозможно быть равным. Это мир звездичей, мир баронесс, мир анонимов. Мы же так и не знаем, кто сводит счёты с Арбениным. Это, кстати, к вопросу о неизвестных. Это мир анонимности, и демоническому герою там нечего делать.
Когда касаются холодных рук моих
С небрежной смелостью красавиц городских
Давно бестрепетные руки…
Ну а что делать человеку с холодными руками, с холодным сердцем? Что ему там делать? Печорин не зря бежит на Кавказ. И Лермонтов не зря туда бежит. Хотя это фактически не бегство, а ссылка, но по большому-то счёту, конечно… Что делать демоническому персонажу в Петербурге 1839 года или 1841-го тем более? Единственный способ для него — это бежать из этого мира.
«Каков, вы думаете, будет кандидат от КПРФ на ближайших выборах?»
Не знаю, не интересуюсь. Мне кажется, что, кто бы они ни был, это фигура абсолютно провальная и как бы заранее соглашающаяся на имитационную роль.
«Конёк-Горбунок» — это Ершов или всё-таки Пушкин?»
Абсолютно убеждён, что Ершов. Ершов ведь написал ещё прекрасные поэтические вставки в «Черепослов, сиречь Френолог» (это у Козьмы Пруткова), тоже очень славно написано.
«Голдинг в 1954 году издал «Повелителя». В 1971 году вышла повесть-сказка Михалкова «Праздник непослушания». Мне кажется, лавры Голдинга не давали Михалкову покоя».
Нет, лавры другого автора. «Праздник непослушания» — это пересказ какой-то европейской сказки (по-моему, венгерской), чего Михалков и не скрывал. Если я не путаю. Проблема в ином… Я, кстати, в четырнадцать лет написал повесть «Праздник послушания», которую я и сейчас считаю одной из лучших своих вещей. Там история о том, что дети, которые были оставлены родителями, построили сразу абсолютно тоталитарное общество. И когда родители прислали им жалкое письмо с просьбой «разрешите нам вернуться», они им отказали. И герой, стоящий во главе этого общества, старший из них, такой четырнадцатилетний, тоже как я, он в ужасе оказался от того, что написали эти двенадцатилетние. А им ужасно нравилось так жить. Я, конечно, никогда не буду эту вещь печатать, но писать её было очень приятно и в каком-то смысле полезно.
«Лекцию о поэзии Шекспира». С удовольствием. В другой раз.
«Давайте поговорим об атеистах». Давайте.
«Расскажите, как вы купались в крещенскую ночь». К сожалению, не купался. Да и как-то я не думаю, что для этого надо… ну, что для веры обязательно надо купаться в крещенскую ночь.
«Читали ли вы книги «Kolonna Publications», в частности «Митин журнал»? — читал. — Как вы относитесь к их книгам?» Ну, мне очень нравится во всяком случае то, что сделал Волохонский со своей попыткой перевести «Finnegans Wake», вот «Финнеганов Уэйк», «переклал российскою мовою»… Или как там у него это сказано? Анри Волохонский. Мне это очень нравится.
«Вы упоминали фразу Лимонова, что проза должна быть «мускулистой». Вспомнил, что впервые встретил это сравнение в книге Гутьерреса. Что вы думаете?» Не читал, к сожалению, но думаю, что «мускулистой» проза должна быть вне зависимости от того, кто её пишет.
«Вышла ли уже книга стихов «Если нет»?» Вышла. Можно её купить в любой момент.
«Что хотел сказать Томас Манн в новелле «Смерть в Венеции»?» Давайте сделаем отдельную лекцию. Это слишком сложная новелла, чтобы так по-набоковски говорить «полная чушь».
«Что думал Набоков о Фолкнере?»
Набоков считал Фолкнера полным ничтожеством и говорил: «Мне это совершенно неинтересно». Но не всё, что было неинтересно Набокову, заслуживает названия «ничтожество». Мне кажется, что Фолкнер — это писатель не хуже Набокова как минимум, а в каком-то отношении и лучше. Другое дело, что он более, так сказать… Как бы это сказать? Более противный. А Набоков очень милый.
Ну а теперь поговорим о музах.
Когда-то у Веры Павловой — к которой я отношусь сложно и неровно, но у неё есть несколько бесспорных шедевров, — у неё было стихотворение:
Муза вдохновляет, когда приходит.
Жена вдохновляет, когда уходит.
Любовница вдохновляет, когда не приходит.
Хочешь, я проделаю всё это одновременно?
Мне кажется, я не перепутал. Хотя, может быть, там какие-то отклонения. Ну, я помню, я цитирую по памяти. Значит, дело в том, что от музы требуются удивительные качества. Муза должна всё время хвалить и при этом оставаться недоступной, недосягаемой. Я не верю в женщину, которая, как Клодия, будет всё время отвергать своего Катулла и тем его возбуждать; ему это потом рано или поздно надоест. Она должна остроумно и не без элегантности чередовать кнут и пряник. Мне кажется, что вот эта Лесбия, Клодия — страшная женщина, опытная, гораздо старшая, чудовищная — она, конечно, нужна, но нужна человеку очень молодому и очень ненадолго. Настоящая муза, чтобы вдохновлять, должна, с одной стороны, олицетворять собой что-то высшее, что-то недосягаемое, что-то прекрасное, к чему ты всегда будешь стремиться, и с другой — любить, понимать, одобрять.
Вот почему у Лили Брик получилось стать такой абсолютной музой? Может быть, самой успешной музой XX века. Она была в сущности произведением двух людей. Она в огромной степени была воспитана Бриком. Когда Пунин писал, что «муж оставил на ней сухую самоуверенность» (дословно, это я помню), он был, пожалуй, всё-таки слишком суров. Муж внушил ей нечто иное. Брик был гениальным теоретиком литературы, но скорее теоретиком литературного бесплодия, потому что сам-то он писать не умел, как свидетельствует о том его чудовищная повесть «Не попутчица». Он умел быть правым, это верно, умел быть априори правым.
И Лиля — тоже она не умеет созидать… И, кстати говоря, она и как женщина была бесплодна. Это тоже важная метафора её жизни, такая слишком буквальная, но важная. Она не умеет созидать, но умеет возбуждать. Это идеальные качества музы. Вот так вот и Брик — он умел создавать атмосферу, в который всем хотелось писать, но сам он писать не умел. Он умел быть всегда правым, он умел иронично, цинически разбирать чужие тексты. Его статья «Почему понравился «Цемент» — наверное, одна из лучших рецензий двадцатых годов. Он понимал, как литература устроена, но не умел её делать.
Вот Лиля переняла у него это. Она понимала, как делается литература. Она понимала, как делается любовь, но сама она любить не умела. Вот и всё. Это делает её идеальной музой, потому что идеальная муза — это пустота, вечно манящая пустота. Причём я думаю, что Маяковского она по-своему любила, но это была именно не любовь, а интеллектуальная близость. По-настоящему она была отравлена на всю жизнь Осей, которого она любила, который её не любил по-настоящему никогда, который был совершенно физически к ней равнодушен, ему нравилась Полина Жемчужная. И поэтому вот она точно совершенно говорила: «Когда умер Володя — это умер Володя. А когда умер Ося — умерла я». Но при этом это была любовь несчастная, неудачная, бесплодная. Поэтому она была с самого начала отравлена и являла собою идеальную музу.
Рискну сказать, что идеальная муза для поэта — это женщина, уже потерпевшая любовную неудачу, поэтому она притягивает, как всякая женщина с трагедией, как всякая женщина с судьбой. Вот Пастернака, например, притягивали только женщины с судьбой. Вот так его притягивала, например, Ивинская. Например, Виноград, которая была влюблена, она пережила настоящую трагедию. Она была влюблена в пасынка Шестова, Сергея Листопадова… ну, незаконного сына Шестова точнее, не пасынка, да, незаконного сына, и он погиб. И вот эта её трагедия так и привлекала, я думаю, Пастернака с самого начала. Вот женщина, которая пережила любовную драму, навеки опустошена и потому страшно привлекательна, но никогда не будет твоей — вот это и есть образцовая, идеальная муза.
Я иногда думаю: кто был музой Пушкина? В этом смысле, конечно, очень перспективны и любопытны догадки Тынянова о том, что по-настоящему он любил только вдову Карамзина. Вообще вот это могла бы быть, пожалуй, отдельная серьёзная тема в русской литературе: «Вдова как идеальная муза». Потому что это ситуация постоянной конкуренции с погибшим мужем, с мёртвым женихом и так далее. И вообще тема мёртвого жениха — это не зря самая любимая тема в готической балладе. Это женщина, которая никогда не будет вполне твоей, но ты всё время конкурируешь с мужем, ты пытаешься дотянуться до него. Это тема донгуановская, потому что Донна Анна — она вдова именно. И там сам Дон Гуан был причиной смерти командора. Вот эта женщина, которая овдовела, и ты поэтому никогда не можешь ею овладеть вполне (потому что муж — это тот счастливец, который тебя опередил навеки), — это довольно серьёзная проблема.
Очень интересно было об этом у Ахмадулиной. У неё вообще мало точного в стихах (они довольно, так сказать, лирически расплывчатые), но у неё были хорошие стихи о вдове:
И только женщина одна
под плеск дождя по свежей глине
поймёт внезапно, что отныне
неотвратимо прощена.
Это довольно страшное состояние, когда ушёл, простил и оставил тебя с твоим грехом наедине. Поэтому вдова — она всегда в русской литературе привлекательно неотразима. Точно так же, скажем… «И многих — безутешная вдова», — подчёркивает Ахматова, говоря о своём лирическом облике.