Когда я говорю, что надо что-то делать, я напоминаю себе человека, который приходит на садомазо-оргию и говорит: «Ребята, давайте, что ли, займёмся лепкой или вскапыванием огорода, возделыванием своего сада». Какой сад? Тут оргия. Мне кажется, что, тем не менее, само будущее это искусственное разделение снимет. Снимет просто потому, что выживать придётся.
Вы спрашиваете о том, какой внешний вызов. Да очень просто внешний вызов — Россия не вписывается в мир, Россия отстаёт от мира, Россия предлагает миру вместо жизни непрерывное выяснение отношений и мучительство (сейчас, во всяком случае). Мне кажется, что это неинтересно. Мне кажется, что гораздо интереснее что-то выдумывать. Поэтому я верю в научный взрыв, я верю в культурный взрыв, я верю в усталость людей от ненависти.
Когда долго не читаешь русский Facebook, а потом погружаешься в него, то полное ощущение, что ты находишься в голове тяжелобольного. Ну, когда-нибудь ему надоест болеть, мне кажется. Вот и всё, что я могу сказать. Единственный способ прекратить взаимное истребление — это попытка сосредоточиться на том, что нас всех роднит.
Тут есть просьба прочесть стишок. Я прочту другой, совсем короткий:
Полно у дьявола утех,
Но громче всех визжит его прислуга
Науськивает друг на друга тех,
Кто невозможен друг без друга.
Забыв, что мир имел один исток,
Его нещадно расхватали
Налево-право, Запад и Восток,
На вертикали и горизонтали.
Подруга Вертикаль людей живыми ест.
Сестра Горизонталь грозит иной расплатой.
Давно разъяли бы и крест,
Когда бы не удерживал Распятый.
Вот так я на это смотрю.
«Что вы посоветуете почитать из Лема, кроме „Соляриса“?» Да всё! «Солярис» — не самая сильная книга Лема, просто самая эффектная. «Фиаско». Мне больше всего нравится «Расследование» (или «Следствие»). Хорошее упражнение на самопознание — «Маска» — замечательный роман, ну, повесть о том, может ли система сама себя перепрограммировать. Получается, что не может. Нет, Лем — гений.
«Что вы думаете о Хемингуэе? Стоит ли ждать разговора о нём здесь или в лектории?» Скорее в лектории. Хотя, если здесь все проголосуют за Хемингуэя, конечно, я сделаю о нём.
Понимаете, Хемингуэй — сложный писатель, с ним далеко не всё понятно. Но парадокс в том, что говорить о нём стоит с немногими, он немногим по-настоящему интересен. Хемингуэй — это очень сложный тип. Тип, немножко похожий, кстати, на Маяковского: такой тоже очень суицидальный, тип мужчинства вопреки всему. Он — крупный художник, безусловно. Хотя есть у него и оглушительные провалы, вроде «За рекой в тени деревьев», но есть и замечательные откровения, вроде «Островов в океане» (я уж не говорю про «Старика и море»). Он — очень своеобразный писатель для очень специальных людей.
Интересно, что они с Набоковым сверстники. Вот интересно представить их общение. Оба, кстати, хорошо боксировали (правда, Набоков был всё-таки в гораздо более лёгком весе). Была у меня про них большая статья, где была описана пародия на них обоих одновременно. Если хотите, давайте поговорим про Хема, но не думаю, что это сейчас самый актуальный персонаж.
«Как Вы относитесь к творчеству Милана Кундеры, в частности к романам „Невыносимая лёгкость бытия“ и „Бессмертие“?»
Я понимаю, что Кундера — очень умный человек и писатель хороший, и «Бессмертие» — наверное, хороший роман, и в «Невыносимой лёгкости бытия» есть хорошие куски, но что-то мне так скучно это читать! Я не знаю, почему скучно. Вроде бы и проблемы-то его должны быть моими проблемами — проблемами социалистического человека, попавшего в другой мир, — но почему-то тоска ужасная! Знаете, мне кажется, что он — хороший мыслитель, а писатель не очень талантливый. Ну, это как с Уэльбеком: мысли у него все верные, а построить художественный мир он не может. Как любил говорить Толстой, повторяя цитату из книжки Шоу, ему присланной: «He has more brains than good for him» («У него больше мозгов, чем ему надо»).
«Ваше мнение по творчеству Гибсона?» Нет у меня мнения, уже было сказано.
«Книга, тронувшая вас до слёз в зрелом возрасте?» Синявский, «Спокойной ночи». Я там очень смеялся над некоторыми страницами, а над некоторыми — прямо до слёз.
«Как роман Булгакова должен был попасть и попал ли к адресату?» Не попал. А как должен был попасть? Тогда много было способов.
Дело в том, что донести что-то до вождя как раз в тоталитарном обществе очень легко, это в демократическом всё теряется в паутине процедур. А тогда, когда надо было написать лично Сталину, письмо передавали через какие-то третьи руки, через четвёртые максимум. Это не составляло большого труда. Достучаться до тирана очень легко. Вы попробуйте достучаться до него психологически. А отправить ему своё мнение, донести до него свою проблему — нет никаких проблем. Вопрос в том, что это на него впечатления не произведёт.
«Почему Крапивин — не Толкин и не Джоан Роулинг? Это вопрос таланта или маркетинга?» Это вопрос времени на самом деле.
Крапивин вырос, начал писать и реализовался как писатель в ту эпоху, которая не предполагала ни такого феномена, как Толкин, ни такого феномена, как Роулинг. И потом, он и не ставил себе, по-моему, такой задачи. Крапивин ведь не создаёт миры. У него есть попытки сделать, например, «Ковёр-самолёт» или «Дагги-Тиц». Но эти авторы именно создавали мир. Крапивин создавал, конечно, свою мифологию, и эта мифология оказалась чрезвычайно живучей. Мифология такой советской романтики: «Тень Каравеллы», «Мальчик со шпагой». Я даже думаю, что какой-то такой… Вот интересная мысль! Какой-то такой свой мир он мог бы создать. И на меня же в своё время очень повлияли «Всадники со станции Роса». Они на всех влияли, потому что вся трилогия «Мальчик со шпагой», печатавшаяся тогда в «Пионерии», на умных тогдашних читавших детей сильно действовала.
Он создал такую, знаете, романтическую мифологию гражданской войны, которая немножечко восходит к Светлову, конечно, и прежде всего к светловским стихам, к смешно звучащему двустишью: «Парень, презирающий удобства, // Умирает на сырой земле». Эти ночные стихи о разведках, о росных травах, о конях, которые по ним ходят, о случайных перестрелках… Вот эти «Всадники со станции Роса» — так и видишь действительно эту росную траву и скачущих по ней красноармейцев. Это ночная, такая романтическая, костровая, пионерская, коммунарская мифология гражданской войны. Вот такой мир Крапивин мог бы написать, если бы ему тогда позволили. Но ему, конечно… Может быть, ему и самому было бы интересно.
Кстати, тому, кто хочет написать сейчас востребованный роман, я думаю, хороший роман о гражданской войне, такой абсолютно вечной гражданской войне… Правда, «ЖД» уже написан, так что не знаю. Ну, может быть, у вас получится лучше. Прервёмся на 3 минуты.
НОВОСТИ
― Привет ещё раз! Пошёл второй час, в студии Дмитрий Быков с вами не спит.
«Выскажите, пожалуйста своё мнение о творчестве Артёма Весёлого и других писателей-орнаменталистов школы Пильняка. Почему всех авторов, писавших в этом стиле, расстреляли? И для чего сейчас сценаристы сериалов заимствуют эпизоды из произведений того же Весёлого — например, в сериале „Страсти по Чапаю“?»
Я не думаю, что они у него заимствуют. Мне кажется, что они вообще о нём не знают. Не всех расстреляли писателей, пишущих в таком стиле. Просто действительно Пильняк — наиболее влиятельная фигура в русской литературе 20-х годов, в прозе. Влиятельная потому, что вообще в 20-е годы пришло такое торжество второго сорта. Не потому, что Пильняк — уж такой принципиально второсортный писатель. Нет. Потому что Пильняк — это такая довольно бледная копия Андрея Белого с его завиральными повествовательными идеями, с его энергией повествовательной, с его приёмами. Белый был гением, но почти нечитабелен. Пильняк гораздо проще для усвоения. Он действительно ученик Белого, тяжёлая ладонь Бугаева всё время как бы лежит на его плече.
Артём Весёлый — не думаю, что крупный писатель, во всяком случае писатель того же ранга, что Пильняк или, допустим, Всеволод Иванов. Но у него были тоже замечательные прорывы. Кстати, Всеволода Иванова не расстреляли же, благополучно прожил, написал «У», написал «Кремль» — роман, который, как замечательно показал Эткинд, являет собой абсолютно новую повествовательную стратегию.
Все эти люди в сущности делали во что. Вы говорите: «Почему их так часто используют в сериалах?» Используют не их, а используют их монтажный приём. Монтажный приём очень простой: вместо традиционной фабулы эти люди так или иначе вводят массу в действие и делают массу главным героем. И возникает такая сухая сыпь эпизодов, точнее, осыпь, как у Пильняка в «Голом годе», как у Весёлого в «России, кровью умытой». Героев нет или их слишком много; сюжетных линий множество, они путаются. Кстати, Зазубрин относится к тому же классу повествователей.
Скажем, ужасно всех раздражал в 20-е годы традиционалистский «Разгром» Фадеева. Брик даже написал замечательную статью «Разгром Фадеева» (без кавычек), показывая, что это вещь имитационная, что она заимствует прежние стратегии, прежнюю литературу. Пильняк и Весёлый — они размывают фабулу (или как Иванов в так тогда и ненапечатанном «Кремле»), наполняют её чудовищными, мелькающими, как перед статичной камерой, мелькающими странно, иногда больше не появляющимися персонажами, от которых иногда мы знаем один инициал или один факт. Это такой хаос мира, хаос гражданской войны. Они это передавали блистательно.
Но, видите ли, проза не выдерживает этого. Такую прозу становится неинтересно читать. Вот читаешь Пильняка. Две страницы — хорошо, да, метафоры яркие. Три страницы — хорошо. А двадцать — уже как-то хочется, чтобы что-то произошло.
Одновременно была контртенденция, такой абсолютный минимализм. Вот вместо этого всего пуантилизма и пестроты минимализм Добычина, который тоже мне кажется не слишком перспективным. Вот Зазубрин — может быть, такое компромиссное явление. Зазубрин — кстати, очень радикальный писатель. У него тоже ведь в общем сюжет размывается и героев много, но он пытается держать фабулу. Как правильно о нём недавно написала Виктория Шохина, он — замечательный летописец безумия, очень страшный писатель, писатель, который фиксируется на патологии, поэтому тоже эт