Ну, потому и есть собственно ужас весь в том, что никакой тайной мысли, никакого сверхпроекта, очень может быть, за этим нет. Может быть, природа — действительно это сфинкс без загадки. То есть это, иными словами, вечно молчащее создание, чей посыл нам не понятен. Может быть, это то самое молчание, роковое звучащее молчание, о котором говорил Леонид Андреев в знаменитом рассказе. Я так не думаю. Мне кажется, что природа в высшей степени одухотворена. Но у Тютчева в минуты отчаяния, да, возможно, возникала мысль о тотальном одиночестве души.
«Насколько актуальна сегодня песня Окуджавы «Римская империя времени упадка»?»
Неактуальна. «Римская империя времени упадка» — это 70–80-е годы, когда было чему упадать и распадаться. Сегодня это, скорее всего, Римская империя времён её завоевания, Римская империя времён варваров — времён появления каких-то новых, гораздо более примитивных и гораздо более страшных сущностей. Если Советский Союз был нашим Римом, то постсоветская Россия — это наша Византия, которая сочетает в себе остатки Рима и новый имперский проект. Ну, в фильме Тихона (Шевкунова) «Византийский удар» эта аналогия… «Византийский урок», точнее, простите, эта аналогия уже осуществлена. И мне кажется, что ничего к этому добавить невозможно. Римская империя времени упадка — это практически вся Эпоха двенадцати цезарей; это настоящая, богатая, разветвлённая культура; это Рим ещё на пике своего существования, по сравнению с тем, что началось потом. А мы — это начало нового тысячелетия.
«Ваше мнение о книгах Эдуарда Тополя».
Эдуард Тополь — очень хороший сценарист. И мне кажется, что и книги его — это тоже замечательный сценарий потенциальных сериалов.
«Считаете ли вы, что Петра Толстого травят заслуженно? Тот ли это случай, когда вы «не бросите камень»?»
Лиза, я написал сегодня статью, которая называется «Четвёртый Толстой». Вот что я хочу сказать… Ну, «Третий Толстой» — это известный мемуар Бунина об Алексее Николаевиче. Мне кажется, что Толстой (я имею в виду — Пётр) как раз продолжил линию свою предка. И совершенно не нужно говорить, что природа на нём отдохнула. Ведь что сделал Толстой? Он сказал вслух, сформулировал вслух (я говорю сейчас о Льве Николаевиче) то, что все понимали, о чём догадывались, но что не решались сказать. Гений — это тот, кто даёт людям формулировки, формулы. В этом смысле Толстой, например (Лев Николаевич), замечательно ответил на вопрос «Почему русские победили Наполеона?»: «Потому что наложена рука сильнейшего духом противника». Исчерпывающий, блистательный ответ!
Что сделал Пётр Толстой? Он тоже, как и Лев Толстой, поднёс к лицу России зеркало — и она себя в этом зеркале увидела и узнала. Я говорю без всякой иронии. Вот Ленин, которого я считаю недурным литературным критиком (во всяком случае, в этом качестве он был более мыслителем, чем в политике — там он был чистым конъюнктурщиком), вот в литературной критике у него есть замечательная статья «Лев Толстой как зеркало русской революции». Я её подробно разбираю в очередном «Дилетанте».
Что мне кажется важным? Писатель — он и должен подносить к лицу страны зеркало с высокой разрешающей способностью. И вот Толстой показал нам ту Россию, которая составляет, по разным данным, 86 процентов или 50 процентов, неважно, составляет значительную её часть. И мы увидели себя: очень много антисемитов, очень много тех, кто уверен, что страна была прекрасная, а тут выскочили какие-то чудовища с наганами из-за черты осёдлости. Кстати, черту осёдлости ведь сегодняшние россияне тоже установили сами для себя. Они не переходят за определённую черту: им нельзя политически мыслить, им нельзя совершать политические шаги, им нельзя избирать и быть избранными. И они установили для себя резервацию: «Вот «Дождь», вот «Эхо Москвы», вот мы в резервации сидим». А выйти за неё совершенно не нужно, потому что тогда страна расшатается. При этом все всё понимают, все об этом говорят, все кухни полнятся разговорами, как всегда, и не только кухни, а черта осёдлости установлена. И это черта пассивности — «даже не думайте».
И вот Пётр Толстой нам эту черту осёдлости показал. «Спасибо» надо сказать. Почему? Потому что пока проблема не названа, с ней нельзя бороться. Вот он сформулировал, причём находясь на довольно высоких постах, концепцию русского (назовём вещи своими именами) радикального национализма. Теперь, по крайней мере, болезнь вышла на поверхность. Как говорили Пастернак: «Болезнь заявила о себе сыпью». Теперь с этой «сыпью» можно бороться, у болезни есть симптомы, у неё есть лицо, голос, должность. И по крайней мере, никто не умалчивает, все говорят вслух.
Вот Лев Толстой — великий предок Петра Толстого — он тем и занимался, что говорил вслух. Например, Стасов ему говорит: «Христос воскресе!» А Толстой совершенно серьёзно ему отвечает: «Христос не воскрес!» И вот он так думал. И для человека, который находится у власти — духовной или материальной, или политической, не дай бог, — для него очень важно говорить вслух, чтобы можно было, по крайней мере, определиться.
Вот Евгений Попов, например, сказал, что если бы Светлана Алексиевич не была женщиной, он бы съездил ей по физиономии. Это надо приветствовать. Он на то и писатель, чтобы давать запоминающиеся формулировки. Смею вас уверить, эта формулировка запомнится. У нас есть уже один человек, которого пора, по-моему, принять в ПЕН-центр. И мне кажется, что там многие будут рады. Это человек, который сказал, что наши девушки «с заниженной социальной ответственностью» лучшие в мире. Это прекрасная формула в обеих своих частях. Запомнится она? Разумеется! Уже запомнилась. Как только человек занимается проституированием — его тут же начинают упрекать в заниженной социальной ответственности. Я считаю, что Владимиру Путину самое место среди членов ПЕН-центра вместо Светланы Алексиевич, в конце концов.
«Что вы думаете о книге «Жизнь — сапожок непарный» Тамары Петкевич?»
Очень люблю эту книгу и считаю, что она одна из самых точных и откровенных стилистически. Там фабула-то её автобиографическая, а вот язык, которым она написана, авторская речь, такая в меру грязная — не в том смысле, что загрязнённая жаргоном, а в меру жестокая, едкая, — это для меня было в своё время большим и радостным шоком.
«Лекцию о Владимире Орлове».
Понимаете, Лев, Владимир Орлов, пожалуй, заслуживает подробного разговора как один из летописцев московской мифологии, один, может быть, из её создателей. Все эти останкинские домовые и марьинорощинские демоны — это очень интересно, очень любопытно. Но дело не в том, что это Москва, а в том, что это такая была эпоха, 70-е годы, когда домовые, недотыкомки и прочие резвились фактически под ногами. Почему это было так? Потому что всегда в щели подувает во время Серебряного века таким ветерком, сквознячком. Ну, вот так недотыкомка, скажем, фёдоросологубовская предсказала домовых и мелких бесов Владимира Орлова. Я думаю, что о нём стоит сделать отдельную лекцию, тем более что он был завсегдатаем той же самой «Рюмочной», где обычно бываю я, и тоже там не пил.
Услышимся через три минуты.
РЕКЛАМА
― Ну что? Давайте продолжать, потому что вопросы становятся всё интереснее.
«Не совсем понятна авторская позиция Шукшина в рассказе «Охота жить». Там добрый Никитич жалеет беглого уголовника и глупо подставляется под его выстрел. Закономерна ли гибель героя? И осуждает ли Шукшин его доброту?»
Primorchanin дорогой, далеко не всегда писатель кого-то морально осуждает или оправдывает. Смешно искать в текстах художника всегда расстановку моральных прежде всего акцентов, тем более что мораль, вообще-то, люди придумали именно для самообуздания. А вот думать о смысле жизни и как-то это совмещать с моралью — это довольно трудно.
Это рассказ… Вот это важно, что вы об этом спросили, потому что этот рассказ вызывает примерно такое же количество вопросов и разнообразных толкований, как «Хорошего человека найти нелегко» Фланнери О’Коннор. Этот рассказ очень похож. Это рассказ об, условно говоря, хорошем человеке, столкнувшемся с абсолютным злом. И вот очень многие задают себе вопрос. Вот бабушка в рассказе Фланнери О’Коннор — она добрая, но она при этом ограниченная, она филистерша, она в общем дура. И действительно, если бы её каждый час расстреливать, она стала бы гораздо лучше. Но, в принципе, она же действительно в какой-то момент почувствовала всех их своими детьми, и поэтому предъявлять ей какие-то претензии нельзя. Не говоря уже о том, что её убили, и всех её детей убили у неё на глазах, и внуков.
Поэтому для меня о чём история про Мисфита, про Изгоя? Она про то, что при столкновении с абсолютным злом не надо искать ему оправданий, не надо искать причин, не надо думать о том, что это зло имело какие-то поводы злиться на окружающих. Вот Изгой говорит: «Я такой из-за Христа. Христос нарушил равновесие. У меня детство было трудное», — и добавим от себя: недостаток витаминов и деревянные игрушки. И это сейчас, конечно, повод всех убивать на большой дороге?
Равным образом вот этот уголовник, который убивает лесника. Он его убивает просто потому, что у него, кроме охоты жить, никаких других стимулов нет. Его нельзя задобрить, его нельзя растрогать по-человечески. Вот хорошо было Гюго. Гюго верил, что каторжник Жан Вальжан, который ограбил епископа Мириэля, после свидания с этим настоящим праведником (на описание личности которого уходит у Гюго вся первая часть) он, конечно, немедленно передумает и исправится. А хорошо было Стивенсону писать «Ночлег Франсуа Вийона», который, правда, не ограбил священника (ну, это такой парафраз тоже из Гюго), но вступил с ним в серьёзную теологическую дискуссию и о многом задумался. Сейчас уже понятно, что когда вор, грабитель, убийца вступает с тобой в теологическую дискуссию, его следующим аргументом будет выстрел — только и всего. И он будет считать, что он прав, потому что он представляет жестокую реальность, а ты — какие-то сопливые церковные сказки.