Что касается «Оправдания». Оно вам нравится, наверное, больше всего потому, что оно — такая минималистская книжка, довольно короткая. И там очень многие вещи не сказаны, не проговорены, потому что она производит такое более приятное впечатление. В утешение читателю постоянному могу сказать, что я теперь длинных книг писать не буду. Я буду писать вещи, не превышающие 300, может быть, 400 страниц. Ну, это знаете как? Зарекаешься, а потом вдруг получается… Ну, максимальный объём, который я буду себе теперь позволять, — это «Квартал».
«Читали ли вы книгу Алексея Иванова «Вилы»? И если читали, выскажите мнение о ней. И несколько ваших мыслей о пугачёвщине».
Я не могу ничего возразить Иванову, потому что его трактовка — это законченная художественная система. И он прав в своём рассмотрении истории. И любой другой прав в своей концепции. У меня есть циклическая версия. У него есть версия географическая, когда он считает, что от характера ландшафта местности зависит происходящее на ней. То есть это цельный, законченный такой, как яйцо, круглый взгляд на вещи. И я ничего не могу ему противопоставить и не хочу противопоставлять. Мне это увлекательно, интересно. У меня другое представление о корнях пугачёвщины, но он, конечно, лучше и глубже знает материал. «Вилы» — это очень интересная книга. Она первая после «Истории Пугачёва» пушкинской предлагает цельный взгляд на эту личность.
Тут вопрос на почту пришёл от Нади Винокур. Она обижается, что я никогда на него не отвечаю, и с упорством, трогающим меня очень, всё время спрашивает: «А почему у Пушкина нет ни одного, кроме знаменитой дневниковой записи и одного упоминания в письме к Натали, почему у него почти нет упоминаний о «Пиковой даме»? И вообще что для него значила эта вещь? И что он ей собственно хотел сказать?»
Надя, я сейчас только прочёл ваше письмо. Я отвечу. Вот клянусь вам, что следующая четверть эфира будет начинаться с ответа на него. Я не отвечал на него раньше не потому, что у меня руки до него не доходили, не потому, что он мне казался маловажным, а просто потому, что, по-моему, это довольно очевидная вещь. Ну, то есть ничего, кроме трюизма, я здесь сказать не могу.
Ну, вот он считал своей лучшей поэмой «Анджело». А что — у него много упоминаний об «Анджело» в письмах и дневниках? А что — он, может быть, действительно о ней, как об «Онегине», многим писал и со многими говорил? Да нет, никогда. Просто она касалась довольно интимной сферы и касалась его попыток влиять на царя в том числе. А что там в «Анджело» находил он сам, и почему эта вещь получилась у него суховатой, и почему он о ней мало говорил — ну, это не так интересно. Что касается «Пиковой дамы» — да, здесь действительно сложный парадокс. Но дело в том именно, что эта вещь для него слишком интимная, и он поэтому о ней не говорил. А почему она такая интимная — мы поговорим чуть дальше.
«О чем «Отец Сергий» Толстого? Почему так много места уделено похоти героя?»
Ну, потому что Толстой… Я, честно говоря, думаю, что «Отец Сергий» — лучшая его вещь. Мы с Денисом Драгунским здесь согласны. Дело в том, что для него похоть и тщеславие — две главных силы, два главных страшных двигателя человеческой души. И человек состоялся в той степени, в какой он может им противостоять. Вот эта похоть и похоть тщеславия, людского мнения — это две похоти, которые отец Сергий победил.
А мы услышимся через три минуты.
РЕКЛАМА
― Продолжаем. Так вот, о «Пиковой даме». Почему Пушкин не распространяется о замысле этой вещи? И что он имел в виду? Пушкин (имейте это тоже в виду, когда речь пойдёт о других его текстах) очень большую роль уделял эпиграфам, придавал им огромное значение. Это его сугубо прагматический подход. Эпиграф пишется не для того, чтобы подчеркнуть загадочность истории, взяв его совершенно из другой оперы, или, например, эрудицию автора. Нет, эпиграф у Пушкина — всегда существенная подсказка. Ну, в частности, видимо, выдуманный им английский афоризм «Ничто так не враждебно точности суждения, как недостаточное различение» в качестве одного из отброшенных эпиграфов к «Онегину» указывает очень точно, что не надо путать автора и героя. И не зря он потом повторяет: «Всегда я рад заметить разность между Онегиным и мной». Потому что попытка увидеть в Онегине протагониста в то время, как протагонист распределён между Ленским и Татьяной, — это довольно смешно.
Так вот, «Пиковая дама означает тайную недоброжелательность. Новейшая гадательная книга». Пушкин всю жизнь — и в общем, не без оснований — чувствовал тайную недоброжелательность своей судьбы. Это повесть о том (точнее — новелла в строгом смысле), это новелла о том, как герою на всех его путях попадается пиковая дама, роковая неудача. И даже когда он достиг, казалось бы, абсолютной власти, получил идеальную формулу игры, дама подмигнула ему. Это не старуха. Это Герман вскричал: «Старуха!» На самом деле это судьба.
У Пушкина к судьбе, к фатуму было довольно суеверное, довольно религиозное отношение. И он, конечно, был отчасти прав, когда… Ну, во всяком случае, это очень плодотворное лирическое ощущение. Мы не можем судить о том, прав поэт или нет, но это для лирики плодотворно. У него было чувство, что за ним недоброжелательно наблюдают. Это так и было, потому что беспрерывные ссылки, ранняя смерть в результате низкой, чудовищной, отвратительной интриги совершенно безнравственных людей при спокойном и злорадном наблюдении друзей. Понимаете, роль друзей здесь была поганейшая, и Ахматова совершенно точно её осветила.
Напрасно, кстати, многие из вас думают, что Вяземский был таким уж другом Пушкина. Он относился к нему крайне скептически и действительно «прошипел» в дневнике насчёт «Клеветников России». Понимаете, он Пушкина гнобил за любые попытки лояльности, а сам был всё-таки «любезный Вяземский, поэт и камергер» — человек, делавший успешную карьеру. И хотя именно ему принадлежат желчные слова о водопаде, который растает, сказанные в своё время Мицкевичу (а их всё время приписывают Пушкину), тем не менее Вяземский внешне был абсолютно лоялен: в ссылках не бывал, проблем не знал, а Пушкина всё время подозревал в моральных компромиссах.
И много таких было людей, которые хладнокровно наблюдали за тем, как разворачивается пушкинская трагедия. Многие злорадствовали просто. Не надо сбрасывать со счетов зависть. Пушкин много натерпелся от зависти — и не только от зависти практической, грубой, которая «сестра соревнования, следственно хорошего роду», как он сам говорил, а от зависти теоретической, когда его называли «безумцем и гулякой праздным». И тот же Булгарин, помните, писал: «Можно ли было любить его, в особенности пьяного?». Когда люди теоретически именно говорили: «Ну, как это Пушкин, ведя такой образ жизни, смеет писать лирику о чувствах высоких?» Таких людей было довольно много.
И вот этот недоброжелательный взгляд судьбы он чувствовал всё время. Чистая, светлая, в общем кристальная душа. И всё это время он ощущает, что:
Снова тучи надо мною
Собралися в тишине;
Рок завистливый бедою
Угрожает снова мне…
Сохраню ль к судьбе презренье?
Не надо думать, что Пушкин слепо верил судьбе, боялся её и обожествлял её. Нет, он презирал её, презирал, как смерть, потому что судьба — это хаотическое и всегда недоброжелательное, всегда роковое сцепление обстоятельств.
И всюду страсти роковые,
И от судеб защиты нет.
Понимаете, он, конечно, презирает эту слепую страшную силу, которая сметает человека.
Пиковая дама — это судьба, а карты — это лишь такая самая наглядная и грубая персонификация. Пушкин играл в карты, потому что он играл с судьбой. Выигрыш его не интересовал совершенно. И общеизвестно, что он и в игре-то был всегда неудачлив. Другое дело, что как раз удача часто сопутствует тем, кто играет бескорыстно. Видимо, в случае Пушкина это была не столько бескорыстная игра, сколько попытка различить контуры, таинственные контуры собственной судьбы. К христианству это никакого отношения не имеет, потому что одно дело — вера, творчество, картина мира, а другое дело — те тёмные силы, которые эту картину мира пачкают. У Пушкина Богу всё время кто-то мешает. И это естественно, потому что и творцу всегда кто-то мешает, и поэту.
Так вот, «Пиковая дама» — это просто повесть о тайной недоброжелательности, о тайной недоброжелательности людей и судьбы к тому, кто что-то про них понял. Вы мне можете возразить: а неужели Герман в этом смысле симпатичный Пушкину герой (отбросим школьное слово «положительный»)? Нет, он ему не слишком нравится, но в нём есть внутренняя линия довольно глубокая. У Пушкина очень мало автопортретов в положительном образе. Но в Германе есть, конечно, пушкинские черты — в частности, его фанатичное доверие к судьбе.
Иное дело, что Герман всё-таки убил старуху… не убил, а, скажем так, довёл до смерти, воспользовавшись доверчивостью её служанки. Но понимаете, ведь другой автопортрет Пушкина — Дон Гуан — тоже не ахти какой радужный персонаж, а по-моему, так вообще довольно отвратительный. То есть у Пушкина (вот это редкость в русской литературе), у него довольно часто попадается… А Сильвио, пожалуйста, в «Выстреле»? Довольно часто попадается автопортрет в неприятном облике. Это как бы такая попытка выбросить из себя, избыть, изжить то, что ему не нравится.
В Пушкине был Герман, который не может позволить себе рисковать необходимым ради приобретения лишнего. В Пушкине была скуповатость, он знал её за собой, потому что деньги ему доставались нелёгким профессиональным литературным трудом. В нём были черты Дон Гуана. Я делал довольно большую лекцию о «Маленьких трагедиях» и говорил о том, что это несколько довольно жестоких автопортретов. И в частности, самый откровенный автопортрет — в «Пире во время чумы», где автор поровну распределён между председателем Вальсингамом и священником. И нельзя сказа