Ну, Урбанский там очень хорошо, кстати… Вот Урбанский там сыграл интересно, потому что это первая работа, в которой брутальные, мачистские черты его личности стали отрицательными — понимаете, вот то, что в «Коммунисте» так выходит на первый план. Эта картина, в общем, о силе слабых людей, и наоборот — о слабости сильных. Потому что этот проводник, который там всё время настаивает на своём брутальном мачизме, который вожделеет эту красавицу, пытается её отбить и в результате губит всех в конечном итоге — это, мне кажется, ценное прозрение Калатозова.
Кроме того, в этом фильме есть совершенно гениальный кусок, действительно гениальный, без дураков, когда они слушают радиограмму Москвы, а Москва вместо того, чтобы дело какое-то сделать, поздравляет их долго, многословно с открытием, с Днём геолога. Ну, это уже практически такой маминский «Фонтан», где уже стены подпирают лозунгами. Очень горькая картина.
В остальном мне кажется, что правы те, кто трактует её как фильм о столкновении интеллекта и природы, более того — интеллекта и природности; о том, что природность, язычество погубит вот этих новых людей — людей науки, ума, людей прогресса. Это история о том, как растворяется, как гибнет в природе личность, как гибнет в природе человек. Это в конечном итоге история о том, на что обречена эта оттепель и почему она погибнет. Это довольно грустная картина. Хотя мне кажется, что она действительно немножко эксплуатирует собственные приёмы, уже найденные Калатозовым в ранних картинах.
«Посоветуйте, стоит ли читать ранние рассказы Сэлинджера до «Девяти рассказов»? Не хочется разочаровываться».
У Сэлинджера стоит читать всё — и ранние вещи, и я уверен, что мы доживём до публикации поздних. Кстати, эти ранние рассказы, понимаете, они тоже такие претенциозные, подтекста много. Но видите, в них есть самоирония, присущая ранней прозе, поэтому… Я вообще, честно говоря, могу назвать, ну, 10–15 человек (не больше) в литературе, которые сильно начинали. Практически провалов, проколов нет уже в ранних рассказах Шукшина, например. Хотя они наивны немножко, но в этой наивности всегда есть довольно жёсткая насмешка. Новеллистика — вообще такой жанр, что там трудно сильно начать. Ну, Шервуд Андерсон, простите, начал писать зрелым человеком, и то у него уже был опыт не очень удачного романа «В ногу!». Хемингуэй начал с довольно слабых рассказов, как мне кажется, довольно слабых стихов. «Индейский посёлок» — первый великий рассказ — написан уже после многих неудачных проб. А у Фицджеральда, по-моему, вообще сильные рассказы стали придумываться только под самый конец. Так что… Ну, вот у Капоте, которого я беспрерывно, так скажем, упоминаю, потому что очень люблю, даже первые 14 рассказов, которые сейчас нашли — ну совсем он был ребёнок, и даже они поражают зрелостью и силой. Но он был такой ребёнок, знаете, такой чудо-мальчик, мальчик-звезда, который знал всё про себя и про всех. Но это очень редкое явление.
«Веллер высказал интересную мысль: идея поставить «Горе от ума», где все персонажи — достойные, честные, умные люди, а Чацкий с непонятными претензиями бегает и несёт чушь. Мне уже тогда очень нравился Молчалин».
Ну, видите ли, Веллер ссылается здесь… Он же не говорит, что он это сам придумал. Веллер ссылается здесь на постановку Товстоногова. А он вообще как петербуржец и человек, выросший… вот именно студенческие свои годы провёл там, он находился под огромным влиянием Юрского, часто ему об этом говорил. Тот Юрский, который сыграл вот этого Чацкого — актёр гротеска, фантастики, любящий подчеркнуть гротескность и неловкость тех или иных персонажей, — он играл Чацкого как невротика. А рядом — классический, улыбчивый, уверенный Лавров, секретарь райкома, который побеждает, делает этого Чацкого, как мальчишку!
Ну, это не новая мысль. Её и Пушкин высказывал. Он говорил: «А что, если ваш Чацкий такой умный, что он выбалтывается перед идиотами?» И Белинский повторял эту мысль. Просто им, видимо, было не понятно или не хотелось им этого понимать, что герои, типа Чацкого, они добрые, в них нет априорного презрения к человеку, поэтому они, да, готовы выбалтываться перед многими. А Пушкин что, не выбалтывался перед дураками? Да сколько у него неприятностей было из-за этого. Он постоянно, даже доносчикам рассказывал о себе, может быть, эпатируя их, и рассказывал о себе всё самое странное и всё самое пугающее в нём. Была это жажда собеседничества, жажда откровенности. Она есть и в Чацком. Ничего здесь нет особенного. Чацкий умён именно потому, что он никого не презирает.
«Есенин». Хорошо.
«Что нужно держать в голове, чтобы наэлектризовать рассказ, который пишешь?»
Тут, видите, Глеб, ничего другого не придумано, кроме проговорки вслух, примерки на себя этих состояний. Хороший писатель, когда пишет рассказ, разговаривает сам с собой, размахивает руками, вводит иногда себя в какие-то состояния. Понимаете, я вот… Ой, блин, мне сейчас придётся жестоко покаяться перед людьми меня окружающими и в каком-то смысле перед вами. Я иногда в эфирах бываю злой. Иногда, может быть, бываю не очень приятный. Может, не очень откровенный. Ребята, простите.
Я сейчас писал… Ну, фактически она закончена, хотя я ещё там что-то с ней делаю. Но я писал книгу очень тяжёлую, тяжёлую физически. Она требовала от меня вхождения в очень неприятные состояния. Там жуткая история, там три жутких истории. Ну, просто иногда мне приходилось, да, себя вгонять то в подозрительность, то в агрессию. Понимаете, автор не может не зависеть от того, что он пишет. Я провёл год, так сказать, в поле очень неприятного персонажа, который знает о себе, что он неприятный. Я не такой. Это была, наверное, моя первая попытка (и бог даст, последняя) написать книгу о совершенно другом человеке, у которого все атомы расположены поперёк моим. Ну, наверное, это полезный опыт какой-то, да.
«В «Афише» вышла статья о путешествии Трумена Капоте в СССР, — опять, господи! Вот мы собрались, фанаты Капоте, — где утверждалось, что прототипом Холли Голайтли могла стать советская девушка. Филолог-американист Дмитрий Харитонов доказывает, что такое развитие событий было абсолютно невозможным».
Дима Харитонов вообще блестящий переводчик. Я могу его так называть, потому что я-то его помню… «Помню я тебя ребёнком, скоро будет сорок лет». Дима Харитонов — сын, кстати, великого переводчика Владимира Харитонова. Он унаследовал от отца великолепное литературное чутьё, он гениально перевёл некоторые книжки. Почему он считает такое развитие событий невозможным? Я не знаю.
Конечно, Холли Голайтли — это сугубо американская, как называл её сам Капоте, американская такая… ну, проститутка, назовём вещи своими именами. Хотя Капоте выражался несколько изящнее — он говорил «американская гейша». Это сугубо американское явление. И конечно, она не могла быть подсмотрена в то время в Советском Союзе, там просто такой девушки не было. Как не было и Салли Томато, которая её нагло использовала. Как не было и её любовников многочисленных. Там сказано, что она уехала в Африку и, может быть, там обрела покой. Понимаете, а вот то, что советская действительность могла повлиять на Памелу Трэверс, когда она посещала Советский Союз, — это да, наверное. Известно, что она посещала советские детские сады. И может быть, вот эти ледяные воспитательницы детских садов ей навеяли страшноватый, хотя по-своему очаровательный образ Мэри Поппинс.
«Вы неоднократно говорили, что будь вы министром образования, за полгода бы всё исправили. Но как бы вы решали проблему некомпетентных, злобных и непорядочных учителей, которых так много в нынешнем педсоставе?»
Даша, их немного, вот поверьте мне. Количественно, процентно их немного. Почему? Потому что всех, кто мог из школы уйти, из неё уже выдавили. Остались те, для кого это дело чести, доблести и геройства, те, кто не может без этого жить. Фанатики остались, понимаете. Для меня принципиально важно, что русский человек — как человек достаточно влияемый, внушаемый, эмпатичный очень, очень чуткий к дуновениям воздуха — он страшно, колоссально зависит от среды. Когда среда сдвигается в плюс, он немедленно на это отвечает, понимаете, и добротой, и эмпатией, и совершенно ударной, феноменальной работой.
Вот так и здесь, понимаете, очень многие люди, очень многие персонажи начнут жить и работать иначе, как только изменится вектор. Это я вам обещаю. А он у нас изменится сразу. И мне не надо долго быть министром образования. Я и не хочу им быть. Я, кстати, в Америке сейчас со многими людьми обсуждал, что надо сделать для быстрого подъёма образования и в России, и в Штатах. Наши мнения настолько совпали! И столько прекрасных идей, технологий! Вы только дайте нам попробовать. Я говорю, три месяца — и сразу всё станет хорошо.
«Наткнулся на ссылки на пока неопубликованный роман Новеллы Матвеевой «Союз Действительных». Что это за роман? Почему она его не публиковала? Будет ли издан при публикации архива, который вы разбираете?»
Разбирает племянник, я немножко там помогаю, сейчас вот опять скоро пойду. Это трилогия. Первая её часть — это «Трактир «Четвереньки». Вторая часть не имеет названия и существует под условным названием «Хижина». А третья часть — там действие переносится опять в современность. Две главы из неё были напечатаны в «Дне литературы», вот про дядю Колю.
Там, значит, какая история? Я думаю, что он, конечно, будет опубликован, хотя опубликован он будет в таком достаточно фрагментарном виде, в каком он остался. Более или менее закончена первая часть, по её мотивам сделана пьеса «Трактир «Четвереньки». Главные герои этого романа — это Веста и Скит — два человека, которые встречаются только во снах и не могут найти друг друга в реальности. Ну, во второй части они встречаются. Веста — это, как обозначено у Матвеевой, домохозяйка. Она отличается способностью видеть удивительно яркие и запоминающиеся сны. Когда она однажды читает вечером, она вдруг замечает, что из настольной лампы, как из фонаря на улице за окном, начинает идти снег. Это написано очень хорошо и страшно. А дальше она видит, что дверь её квартиры странно сдвинулась вправо и как бы стала горизонтальнее длиннее, чем вертикально, и превратилась в дверь таинственного трактира, на котором нарисован зелёный человек на четвереньках. Она входит в этот трактир. И постепенно оказывается