стящий (кстати, не всегда и блестящий) имитатор, это такой триумф пустотности, и поэтому, сегодня, конечно, он писатель адекватный, востребованный. И количество пошлостей, наговорённых о нём, как раз выдаёт одну из главных проблем эпохи: все хотят хорошо о себе думать, а оснований для этого почти ни у кого нет, поэтому они стараются добыть себе позитивную самоидентификацию, говоря о Саше Соколове.
Вот кто мне, так скажем, напишет на dmibykov@yandex.ru в течение первого часа, тот и определит тему эфира: либо мы будем говорить о Слуцком, либо об одиночестве, либо о Соколове. Ну, все эти темы, обещаю вам, будут затронуты, если не подробно, то хотя бы бегло. О Соколове мне интересно поговорить ещё и потому, что очень уж характерен, я бы даже сказал — как-то буквально, буквалистски нагляден этот интерес к нему сейчас. И особенно, конечно, появление фильма о нём на Первом канале, потому что это говорит о какой-то исключительной, физиологической, я бы сказал, способности Первого канала познавать своих. Действительно, чутьё здесь феноменальное. И вот это удивительное совершенно сочетание имитационных стратегий, внутренней пустоты и чрезвычайно высокой самооценки — это характерно для творцов определённого типа.
«Перечитал «Роковые яйца» Булгакова. Что предсказал писатель? Профессор Персиков был обречён на роковую ошибку?»
«Роковые яйца» нельзя, конечно, рассматривать в отрыве от «Собачьего сердца», которое, как мне представляется, более откровенная и в каком-то смысле более последовательная вариация на те же темы. И в Преображенском узнаётся классический русский интеллигент, пытавшийся придать свои человеческие, душевные, интеллектуальные черты людям, которым это совершенно было не нужно. Вот из собаки, из доброго пса, из замечательного Шарика сделали человека, а в качестве человека она оказалась несостоятельная — тогда её просто «рассобачили» обратно (как бывает слово «расчеловечили», вот её так «рассобачили»). Это реализация довольно точного пророчества Зинаиды Николаевны Гиппиус:
И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой,
Народ, не понимающий святынь!
Вот как «Я тебя породил, я тебя и убью». Профессор Преображенский (фамилия более чем неслучайная) может преобразить ведь как туда, так и обратно. И конечно, на протяжении всего… Ну, мне не очень нравится эта идея. И мы сейчас говорим не о моём отношении к этой концепции, а мы говорим о булгаковском восприятии процесса, о булгаковском восприятии революции. В какой-то момент русская интеллигенция в лице профессора Преображенского и доктора Борменталя решила внушить понятия о добре, равенстве и братстве людям, которые совершенно не желали иметь этих понятий, людям, которым всё хотелось «отнять, да и поделить».
И в результате Шариков был создан, запущен, немедленно начал заниматься преследованием машинисток, охотой на котов, реализацией своих довольно, прямо скажем, мрачных социальных фантазий. И тогда профессор Преображенский поступил ровно так, как поступил впоследствии Сталин. Это очень печально, но Булгаков это точно предсказал. Потому что если двадцатые годы предлагали людям права, возможности, образование, вертикальную мобильность, какие-то проекты, то тридцатые годы были возвращением народа в позднее имперское состояние, то есть в состояние абсолютного бесправия, безграмотности (ну, во всяком случае — грамотности в очень ограниченных пределах) и страшного фанатического чинопочитания. Опять профессор стал богом вместо того, чтобы стать равным.
Та же самая история в «Роковы́х яйцах» (или «Ро́ковых», как их ещё называют), но «Яйца» — как бы вещь такая более памфлетная и, конечно, значительно более слабая. И она вызывает у меня, соответственно, меньше эмоций, в том числе эмоций отрицательных. Потому что если с концепцией «Собачьего сердца» я глубоко, я бы сказал, онтологически не согласен, то в «Роковых яйцах» особенно не с чем спорить. Конечно, профессор Персиков — это такая своеобразная инкарнация Ленина, ещё один образ Ленина в двадцатые годы, наряду, скажем, с уже упомянутым инженером Гариным. Но если у Толстого инженер Гарин — это всё-таки диктатор, преобразователь мира, конструктор великих утопических проектов, то у Булгакова этот Персиков открыл способ колоссально умножать, ускорять рост массы, причём это может быть масса физическая, масса может быть силосная, масса животная, совершенно неважно. Под красным лучом всё начинает бешено расти и размножаться. И вот из довольно мирных куриных яиц (ну, там в какой-то момент их подменили просто) образуются чудовищные гады.
И это как раз одна из тех иллюзий русской демократии и русской революции, которая была безжалостно разрушена в начале двадцатых, когда ожидали, что с помощью красного луча — красного, уж по-моему, прозрачнее некуда — будет выращено поколение сверхлюдей, поколение новых каких-то феноменальных сущностей, а вместо этого появились гады. И один из этих гадов в финале первого варианта обвивался вокруг Ивана Великого. Но потом, правда, Булгаков не то чтобы пожалел население, а просто гениальным своим провидческим чутьём увидел, что эти гады будут очень недолговечны, что придёт заморозок и их сметёт. Насчёт заморозка — это особенно точное провидение.
Я не люблю сменовеховство. Булгаков в этих вещах обеих явный сменовеховец, то есть имперец, то есть человек, который искренне полагает… Ну, империя тоже, в общем, не так плоха, как национальная диктатура, но в любом случае булгаковский подход в это время к российской истории довольно прост и логичен. «Вот попытались в какой-то момент эту империю разрушить. Теперь она будет восстанавливаться, восстанавливать себя, как считают сменовеховцы, потому что эксперимент закончился расчеловечиванием. И мы будем возвращаться в результате к избавлению от гадов, к особачиванию Шарикова, потому что «кому велено чирикать — не мурлыкайте!». Не пытайтесь называть себя людьми и не пытайтесь позиционировать себя в качестве новых биологических сущностей те, кто на самом деле являются гадами или уличными псами».
Мне это не нравится, ещё раз говорю, потому что мне-то кажется, что советский проект всё-таки привёл к появлению нового человеческого типа. И именно этот человеческий тип, например, выиграл войну, именно этот человеческий тип строил небывалое, странное, жестокое, чудовищное государство, в котором, однако, в очень небольшом его сегменте — может быть, среди школьников, а может быть, где-то среди мыслителей, а может быть, среди писателей — формировались, безусловно, люди нового типа. Булгаков этих людей не увидел, и поэтому мне не очень симпатичны «Роковые яйца». Хотя это хорошо написанная вещь, там есть прелестные шутки, типа: «Всеволод Мейерхольд, погибший на репетиции «Бориса Годунова», когда обрушились трапеции с голыми боярами». Очень мрачное и точное предсказание.
«Почему в фильме Германа «Хрусталёв, машину!» читают стихотворение Апухтина «Сумасшедший»?»
Думаю, потому, что общая атмосфера этой картины — нарастающее клиническое безумие всех абсолютно участников сюжета: Сталина, который умирает на даче, Берии, который кричит, что «тиран умер», врача. Хрусталёв там ведь, как вы понимаете, челядь, а главные персонажи… Словами «Хрусталёв, машину!» Берия обозначил смерть Сталина. А по-настоящему сам Хрусталёв, который тоже один из представителей этой челяди, сталинский шофёр, он тоже одержим тем же безумием. Потому что пока Сталин, умирая, лежит у себя на даче, никто не решается войти к нему. И только вот этот осуждённый врач (выдуманный, конечно, Германом) срочно добывается из мест заключения, куда его уже отправили, и направляется лечить верховного пациента. Все остальные охвачены безумной паникой, безумием страха и ненависти.
И сам этот герой, сам этот доктор — он тоже сходит с ума от страха, потому что он увидел двойника, которого ему подбросили. Такая практика была. Он уже доходит до того, что стука, тени собственной боится. Он постоянно подбрасывает вот эту монету: если всё будет хорошо, то она упадёт на «орла». Потом он пытается сбежать (и ему это почти удаётся) и среди жутких людей в электричке пытается затеряться. То есть все охвачены маниями, безумиями, страхами. И помните замечательную реплику вот этой полубезумной тоже старухи, которая перемещается по квартире и повторяет: «Сны, сны…». Да, это такой страшный сон.
«Можно ли назвать мюзикл постмодернистской оперой? Как вам творчество Эндрю Ллойд Уэббера, в частности «Призрак оперы», «Иисус Христос — суперзвезда»?»
Вот в то, что Уэббер — наш современник, поверить практически невозможно, в то, что эти вещи когда-то не существовали с их божественной красотой, с их изумительным мелодизмом. Очень трудно представить, что этот человек начал работать за какие-то десять лет до моего рождения. Мне совершенно фантастическим чем-то представляется его… Как бы сказать? Ну, его неиссякаемое творческое долголетие, то, что он продолжает писать, то, что он не боится сочинять новые вещи, хотя уже после «Jesus Christ» или «Кошек» мог бы почивать на лаврах совершенно спокойно. Мелодии божественно красивые.
Назвать мюзикл постмодернистской оперой я не могу. Я сказал бы иначе: это постмодернистская оперетта, это искусство с гораздо меньшей, чем в опере, степенью условности. И вообще опера — это более густой концентрат. Мюзикл — безусловно, это вещь постмодернистской эпохи, может быть, именно потому, что (как я уже когда-то говорил, и грех себя цитировать, но ничего не поделаешь) постмодерн — это время освоения массовой культурой более высоких, более серьёзных практик.
Вот постмодерн на уровне кинематографа — это «Титаник», потому что он осваивает фильм Феллини «И корабль плывёт…», превращает его в продукт массовой культуры. Вообще время освоения массой, трэшем высоких сюжетов, попытка транспонировать, условно говоря, «Макбета» или «Гамлета» на уровень голливудского или даже не голливудского фильма или сериала. В этом смысле мюзикл, конечно, находится в той же струе.
«Расскажите о Грековой. Я читала «Свежо предание» и «Вдовий пароход». Что вы думаете об этих произведениях?»