Понимаете, это особый, малоизученный и нами ещё пока не упоминавшийся довольно любопытный такой поворот винта в русской прозе, когда она сделалась достоянием учёных, когда учёные — с их абсолютно точным и в каком-то смысле деконструирующим, разнимающим всё на составные части мышлением — сделались главными русскими писателями: физик Гранин (хотя Гранин, конечно, в большей степени литератор, нежели физик), математик Вентцель (она же Ирина Грекова, И. Грекова), филолог Гинзбург.
Я рассматривал бы, конечно, Лидию Яковлевну Гинзбург… Не путать с Евгенией Семёновной! Я бы рассматривал Лидию Яковлевну Гинзбург именно как одного из выдающихся представителей научного дискурса в литературе. Чем занимается в сущности Гинзбург? Она свои литературоведческие открытия, свои методы — формалистские, тыняновские — применяет к анализу повседневного поведения человека, раскрывает его коды. Вот точно так же Вентцель (Грекова) в своей прозе математически точно подходит к описанию новых социальных типов. В этом смысле такие её вещи, как «Дамский мастер», «На проходной», я уж не говорю про «Вдовий пароход», блистательный совершенно (ну, мне больше нравится «Кафедра» из написанного ею), — это именно математически точный, почти безэмоциональный подход к описанию мира.
Почему это произошло? Да потому, что проза официальная изолгалась, и поэтому востребован был научный тип, научное сознание. Скажем, «Записки блокадного человека» Лидии Яковлевны Гинзбург — это попытка применить структурализм к описанию ритуалов, которые сам для себя устанавливает блокадный человек, чтобы не сойти с ума. Проза Гинзбург отличается тем, что часто называют цинизмом, хотя на самом деле это просто весьма глубокое проникновение в чужой опыт, в чужое сознание. Гинзбург как учёный ни от чего не отворачивается; она работает с тем материалом, которого проза раньше, казалось бы, не выдерживала.
И вот Вентцель тоже препарирует такие вещи, как конформизм, предательство, в том числе предательство самого себя, постепенное иссякание человеческого в обществе и его нарастающую амнезию. Это она препарирует именно своим скальпелем учёного. Поэтому Грекова — с её кажущейся безэмоциональностью, с её математической ровностью интонации — представляется мне одним из самых интересных русских прозаиков 60–70-х годов. Ну, «Вдовий пароход» в меньшей степени, может быть. «Сазан», конечно.
«Ждёте ли вы фильма со Шварценеггером в роли Калоева? Могла бы из этого получиться книга?»
Книга могла бы. Какой получится фильм — не знаю. Дело в том, что, видите, мне казалось бы… Вот кажется мне, что делать фильм не так интересно, как интересно было бы книгу, потому что фильм при всём желании внутренний ад этого человека не сможет раскрыть. Тогда как книга с попыткой как-то реконструировать его эволюцию, его внутренний монолог, книга могла бы быть блистательная, особенно если это были бы два чередующихся внутренних монолога — Калоева и убитого им диспетчера. Потому что диспетчер этот — ну да, он виноват был, но он не спал перед этим сутки… Я его не оправдываю совершенно. Я просто говорю, что без одной правды другая не была бы услышана. Вот параллельные сюжеты из жизни этих людей до момента их встречи, чередующиеся главы — при кажущейся простоте и грубости приёма это могло бы быть безумно интересным чтением. Ну, как собственно у Набокова в «Бледном огне» чередуются главы из Шейда и настигающего его Градуса. Мне кажется, вот этот приём мог бы хорошо сгодиться. Но я не очень себе представляю автора, который бы достаточно глубоко изучил материал. Надо три года прожить жизнью этих людей, надо три года… ну, два, может быть, если кто уж очень быстро соображает, вживаться в эту историю. А может ли получиться из этого хороший фильм, я пока не понял.
«Расскажите о «Покаянии» Абуладзе. И что вы думаете обо всей трилогии «Мольба» — «Древо желания» — «Покаяние»? Там есть и многослойный символизм, и великие печальные мысли».
Мне очень не нравится, резко не нравится «Мольба» — при том, что это очень красивое и, как сказал Андрей Смирнов, статуарное кино. Мне представляется всё же, что «Мольба» — это скорее такой формальный экзерсис с характерной для тогдашнего кинематографа национального такой некоторой лирической напыщенностью. Особенно это характерно, пожалуй, для замечательного фильма (именно замечательного фильма), тогда же снятого фильма Параджанова «Саят-Нова», более известного как «Цвет граната». Мне кажется, что у Параджанова лучше — просто потому, что формально интереснее. А мне «Мольбу» смотреть довольно скучно, надо сказать. Хотя, правду сказать, мне и «Цвет граната» нелегко давался. Великий фильм по-настоящему — «Древо желания» — картина о том, как толпой овладевают стремительно вот эти убийственные настроения весьма фашистского плана. Это грандиозная картина.
Что касается «Покаяния» — на нём уже лежит некоторый отсвет советского маньеризма, это уже такое слегка засахаренное кино, но, конечно, выдающееся, очень мощное. Мне больше всего нравится как раз его такие комические, фарсовые эпизоды. Вот знаменитая сцена с брёвнами, где, помните, увидев метку, номер или записку мужа на бревне, женщина это бревно обнимает — мне кажется, что при всей талантливости и, так сказать, яркости этого эпизода он довольно банален. А вот какие-то эпизоды, в которых Варлам Аравидзе скачет на коне и читает стихи, похищение надгробия, клетка на могиле, «твой гроб стоит, как шведский стол», вот эти все вещи — это мне кажется и забавным, и оригинальным.
Вообще это хорошая картина, которая действительно сильно тогда повлияла, но, конечно, писать о том, что это антисталинский фильм — это всё равно что кипятить суп на молнии. Этот фильм, конечно, гораздо шире, и даже шире знаменитой цитаты. Иногда мастера подбрасывают такие цитаты, просто чтобы давать повод для обсуждения. Но суть, конечно, не в том, что «одна дорога ведёт к храму, а другая не ведёт». Суть в том, что люди с поразительной готовностью, лёгкостью, каким-то даже комфортом встраиваются в мир Варлама Аравидзе. Аравидзе — это Никтодзе («никто» по-грузински, «арави»). И мне кажется, что вот эта готовность, лёгкость подчиняться ничтожеству, насыщать ничтожество своими смыслами, вчитывать в него свои мысли — это говорит о народе и о Сталине, кстати говоря, гораздо больше, чем любое разоблачение. Потому что ведь Сталину не поклонялись бы, если бы не насыщали его произвольно собственным внутренним содержанием. А поскольку содержание его внутреннее было, прямо скажем, небогато, этот образ довольно легко позволял такую фаршировку. То, что на самом деле Варлам Аравидзе — это Берия? Я не думаю. Мне кажется, Берия был мелковат. Мне кажется, хотя внешнее сходство налицо, метили именно в диктатора.
«Лекцию о театре Леонида Андреева».
Ну, мне это тем легче, что я вчера в Питере в это же примерно время её читал, но это означало бы дать себе серьёзную поблажку. Я совершенно не хочу так повторяться. Меня пригласил в БДТ, в знаменитый Большой драматический театр, спасибо большое, Андрей Могучий, его художественный руководитель. К сожалению, я не успел посмотреть его спектакль по рассказу Андреева «Губернатор», но рассказать об Андрееве и его, как мне кажется, великом вкладе в русский модерн мне там предоставили лестную возможность. Мы можем поговорить о драматургии Леонида Андреева, если хотите.
Хотя, когда я сейчас стал перечитывать, готовясь к этому делу, например, «Царь Голод», я лишний раз убедился, до какой степени Андреев всё-таки сам себе вредил. Он, конечно, великий драматург, один из самых сценичных в русской истории, но со вкусом там была, ребята, какая-то полная беда, какие-то чудовищные провалы. Мы знаем, что гению вкус необязателен, но, знаете, не до такой же степени.
Лучшая пьеса Андреева — «Чёрные маски», первый русский драматический триллер, по-настоящему очень страшный. Там Лоренцо Спадаро, герцог… Хотя Горький писал, что герцог не может носить фамилию Башмачников, но тем не менее. Герцог Лоренцо Спадаро принимает гостей в своём замке и замечает вдруг, что среди гостей довольно много незваных — чёрные люди со странной пластикой, как бы лепящиеся по стенам, и при этом они всё время греются у огня, а огонь убывает от их прикосновений. Даже первым их замечает не Лоренцо, а шут, потому что он чувствует, как темно и холодно стало в замке от этих мыслей. А дальше Лоренцо Спадаро укрывается на чердаке своего замка, где лежит гроб, и в этом гробу лежит его двойник.
Много там хорошего страшного придумано. Пока мы не начинаем понимать, что всё это — так называемый панпсихический театр, что действие происходит не в реальности, а в голове у герцога Лоренцо, что замок — это его мозг, что Чёрные маски — это его чёрные мысли, депрессия его, а чердак — это его подсознание, а лежащий там его труп — это память о том, что он незаконнорожденный, ненастоящий герцог. В конце пламя охватывает замок — и он рушится. Пламя безумия. Я могу здесь смело прибегать к спойлерам, потому что дурак только, наверное, не знает сейчас содержания этой драмы, очень нашумевшей в своё время.
Я люблю и «Жизнь Человека». Вот я как раз с Адольфом Яковлевичем Шапиро, одним из моих любимых режиссёров, только что встречался, и он говорит: «Что бы вот такое поставить?» Я говорю: «Ну, вот самая сценичная пьеса русского репертуара». Какая прелесть! Она просто очень сделана, но это работает. Она, конечно, поэтическая такая, декламационная, но ведь именно из неё выросли и «Оптимистическая трагедия», и большинство драм Блока, и даже «Владимир Маяковский», трагедия Владимира Маяковского. Так что мне представляется, что Андреев — это сильный и влиятельный драматург. Но его сила — это иногда пистолет в руках сумасшедшего.
А мы вернёмся через три минуты.
РЕКЛАМА
― Да, продолжаем разговор.
Меня очень многие просят прокомментировать каким-то образом — и в письмах, и на форуме — убийство Гиви. Видите ли, я не считаю возможным сейчас, когда всё ещё не остыло и когда человек достаточно мученической смертью погиб, в общем сгорел заживо, выставлять ему какие-то моральные оценки по принципу «был ли покойный нравственным человеком?». Если это Русский мир — вот то, что творится сейчас на Донбассе, — то это не мой мир. И я бы считал клеветой, русофобией, клеветой на русское сознание считал бы приписывать ему свойства русской души, русского хар